Детская книга

В самом популярном произведении Байетт - "Обладать" - описана иллюстрация к той сказке братьев Гримм, которую я тайно выделяла, боялась и любила - "Ганс-мой-ёж". Ох и сказочка. Задразнили мужика, что у него детей нет, пришёл он злой, пьяный, грохнул дверью: "Жена, хоть ежа мне роди, но роди!" И через девять месяцев, натурально, ёжик. Кормиться грудью матери он не мог, а то бы поколол он ее своими иглами. Так и пролежал он за печкой целых восемь лет; и вот надоел он отцу, и тот одного только и желал: чтобы Ганс-Ёж поскорей умер. Но он не умирал, а все продолжал лежать за печкой.
На иллюстрации Ганс-Ёж был комичен и страдал над тарелкой супу, но сразу подумалось, что он здесь неспроста, что, возможно, вырастет некая детская книга.

Книга, конечно, детская лишь по названию. Роман классический, старинный, отменно длинный,длинный, длинный, степенный и перенасыщенный подробностями. Если вам сразу кажется лишним знать, какого цвета глазки у верхней саламандры на кувшинчике, или как убраны волосы у каждой из хоровода юных дев, бросайте чтение, не жалейте, впрок оно не пойдёт. Сознательно или бессознательно, все высокие искусства Байетт принижает, топит в мелочах, сводит к утилитарному, приземлённому, прагматическому. Не живопись, а вышивки, платья, узорное тканьё, гобелены. Не благородная скульптура, а резьба, папье-маше, пресловутые "горшки". Не высокая "истинная" литература, а сказочки для малышей. Не парение в научных эмпиреях, а прикладная медицина: держать в руках чьё-то сердце - оказывается, совсем не романтическая метафора. А если театр, то семейные постановки под открытым небом, у Пэка сваливаются с носа очки, а Основа, вместо того, чтобы целоваться с Титанией, задыхается в ослиной маске, или куклы, которые вот-вот задышат, заморгают, понесут отсебятину и хоть что-то изменят, и не будет войны.

А. М. Пятигорский так ответил на вопрос, почему среди женщин нет великих философов: "Женщине гораздо труднее заниматься абсолютно бесполезными вещами, чем мужчине". И наверное, ключ к судьбе Олив, если не всех женщин обширного повествования: что бы было с их творчеством, если бы оно никому не приносило пользы, причём в самом презренном материальном смысле? Куда канул бы писательский дар миссис Уэллвуд, если бы мистер Уэллвуд был хорошим хозяином, не лез в скоробогатые и не расточал скудные без того средства на амуры? Кому и на кой ляд пригодились бы чувство цвета и верная рука "мамки" Уоррен, кабы в моду не вошла глазированная керамика? И, если твоё единственное достоинство - красота, как у Серафиты, что ж тебе, пойти удавиться, когда розы сотрутся со щёк, а золото кудрей выцветет?

Серафита... Какая Серафита, Сара-Джейн её зовут, всего-навсего Сара-Джейн... И совершенно верно, удавиться. Вопроса "сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?" у окружающих не возникает. Сосуд разбился, и, что бы там ни пылало, - пропади оно пропадом. Ступай за пяльцы, старая ведьма неполных сорока лет от роду, оплакивай своё прежнее очарование.

Этот незримый водораздел между "Серафитами" и "Сарами-Джейн" меня околдовывает. Либо тебя действительно шестикрылый серафим на перепутье встретил и до небожительниц возвёл, либо - ты обслуживающий персонал. Бегай с кастрюлями, тряпками и носовыми платками - "ах, спасибо, дорогая, что бы мы без вас делали?.. всё позабываю, как её зовут..." - а ты бегай, пока не чкнёшься морщинистой физиономией в свежеприготовленное суфле, вот и полвека прошло.
Небожительницы, кстати, тоже от сей бедственной оказии не застрахованы.
В исторических отступлениях писательница не устаёт нам напоминать, какой кровью и какими унизительными карами были куплены такие подчас банальные пустяки, как женское избирательное право, противозачаточные таблетки в каждой аптеке или возможность держаться за руки с любимым на улице. Они действительно существовали: суфражистки и суфражетки (найдите десять отличий), гей-активисты и секс-агитаторы, поэты кровавой бойни, которая ещё не наступила, и живописцы хрустального прошлого, которого никогда не было, германские анархисты и русские революционеры, дикие, но симпатичные. Ой, завираюсь: Степняк-Кравчинский, тот существовал, а Тартаринов? То ли от мифологического Тартара, то ли от Тартарена из Тараскона. Переводчик перекроил в Татаринова, слава тебе, Господи.

Да, если подытожить, то суть в революции и в эволюции. В попытках организоваться, спасти и спастись, выплыть, выжить, сохранить свою личность и не остаться мразью. Неужели сверхзадача? Неужели невыполнимая? Ганс-мой-ёж едет верхом на подкованном петухе, играет на волынке, да как весело!

Мужчины "Детской книги" - чаще самоценны, самодовольны и самодовлеющи, даже когда, простите, ничего из себя не представляют (чтоб вам, мистер Уэллвуд, икнулось хорошенечко!) Этакие духи воздуха, легкокрылые зефиры. Пролетели, сорвали цветы удовольствия, оплодотворили - и дальше, ввысь. А Земля-Матушка выращивай, корми-пои, заботься и не забывай радоваться. Ра-до-вать-ся! Ведь это такое счастье - быть любимой!
В донжуанском списке через запятую. В приходно-расходной книге под грифом "Ошибки". На грифельной доске, и вот-вот твоё имя сотрут пыльной меловой тряпкой.

Одной из второстепенных героинь Байетт муж представил свою незаконнорождённую дочку. Новоявленная мачеха привечает падчерицу, зовёт в гости, показывает свою мастерскую, а на бесхитростный вопрос: "Неужто вы не расстраиваетесь?" улыбается: "Расстроилась? У меня сердце кровью обливается, но, милая фройляйн, что же я могу изменить?"
Ведь это такое счастье - быть любимой. Если быть любимой не получается, люби сама, жди и надейся. Если они не вернутся, - муж, сыновья, - значит, плохо ждала.

Дорогие папа и мама! Если вы это читаете, значит, меня уже нет на свете...

Вот и сказке конец пришел,
К дому Густхен тебя привел.

Густхен, Густхен. Август четырнадцатого.

Прочитать Антонию Байетт – это как обогнуть мыс Горн, – и удивительно (на редкость хорошо пишет), и непростая задача («Война и мир» по объёму меньше будет, а по количеству персонажей – где-то рядом). В романе описана история нескольких связанных между собой семей, начиная с 1895 года и до конца Первой мировой войны, причём описана подробнейше на фоне исторических событий, с упоминанием знаменитых персоналий того времени, политических течений, мест и обстоятельств, в общем: полное погружение в эпоху. Людям с хорошим историческим или филологическим образованием читать книгу будет проще, остальные могут увязнуть в деталях: суфражистки, фабианцы, «Симплициссимус», блумсберийцы, англо-бурская война и «Ветер в ивах», русские анархисты, шекспировские мотивы, «Гаврош» и «Питер Пен».

В газете «Гардиан» Байетт делится тем, откуда пришёл замысел текста: «Роман начался с мысли о том, что написание детских книг иногда плохо кончается для собственных детей писателя. Некоторые истории просто ужасны. Кристофер Робин хотя бы остался в живых. Сын Кеннета Грэма лег под поезд. А ещё Джеймс Барри. Один из его приемных сыновей утонул, и это почти наверняка было самоубийство». Дело в том, что большинство описанных персонажей в романе – дети, в процессе они взрослеют, а война довершает дело, совсем как с гончарным делом: сначала бесформенная масса, затем кувшин, а в конце – горнило обжигающей печи. Один из тех самых детей, стремительно повзрослевших, так и говорит про войну на последних страницах романа: «Когда я свалился, то подумал: это хорошая смерть для горшечника — утонуть в море глины. Глины и крови».

Здесь много параллелей, отсылок, важных деталей, мастерски подобранных описаний. Книга о детях, которые сталкиваются с совершенно не детскими проблемами, а некоторые проходят через кошмар, становится многогранным романом взросления. А вместе с тем показано, как взрослели целые нации, проходя через погромы, забастовки и войну: если вначале ещё чувствуется дух инфантильного авантюризма «Трое в лодке, не считая собаки», когда можно до обеда отправиться исследовать джунгли соседнего парка, а потом вернуться домой к чаю с хлебом и мёдом, то к концу это уже скорее Скарлетт, мастерящая из занавесок платье. Как раз тогда создаются многочисленные теории детей и детства: Геккель, Юнг, Фрейд. Дети показаны разные: одним едва хватает на пропитание, а на ногах ни разу не было настоящих туфель, хотя работа с темна до темна, другие готовятся к поступлению в элитный колледж, третьи совсем юны, но у них появляется ребёнок за ребёнком. Кто-то будет бороться за допуск женщин к выборам, кто-то собирается стать врачом (хотя женщинам не положено, да и вообще это нонсенс, что женщина учится в университете).

Некоторые описанные моменты очень суровы и неприглядны, но при этом книга переполнена вставными сказками, которые одна из главных героинь, детская писательница Олив, пишет своим детям. Всё пронизано сказочным духом, смутным ощущением детства: на страницах романа марионеточники разворачивают свои спектакли, семья в своей усадьбе в канун Ивановой ночи устраивает костюмированный праздник и представление «Сна в летнюю ночь» Шекспира, а рыбы с гобеленов оживают после заката. Вполне понятно, почему «Детская книга» попадала в шорт-лист «Букеровской премии», вполне естественно, что «Букеровская премия» у Антонии Байетт уже есть, хоть и за другую книгу. Это большой, серьёзный писатель, которому удаются эпичные полотна.

«...из-за собственного стремления к вечному детству, серебряному веку. Это оно заставляло мужчин сбиваться в клубы, сидеть в мрачных интерьерах, поглощая школьные пудинги с нутряным салом, играть веселые и жестокие шутки над другими гостями, сбегать из города в лодочные и пешие походы, на пикники, разыгрывать ничего не подозревающих обывателей, переодеваясь восточными халифами (Вирджиния Вулф) <...>. Они умели играть с настоящими детьми — Герберт Джордж Уэллс превращал детскую в образцовый театр военных действий <...>. Они сочиняли дивные сказки для своих серьезных детей».

С первых же страниц книги я погрузилась в уютный сказочный мир, созданный Олив для своих детей. Какое это восхитительное чувство! Читала и думала, как хорошо, если бы и в современности, постоянно опаздывающей и огрызающейся, было больше таких вот островков детского благополучия. У каждого ребенка есть персональная сказка, которую мама пишет лично для него. У Тома – сказка о мальчике с его же именем - Том, путешествующего под землей в поисках своей тени, у Дороти – сказка о стране, в которой можно было превратиться в ёжика и спрятаться от врагов, а потом сбросить свою колючую шкурку и превратиться опять в человека. А в сказке Филлис была принцесса, которую поменяли местами со служанкой, и ей пришлось жевать чайный листочек, чтобы попасть в сказочный мир персонажей чайника. У маленького Флориана сказка только начиналась, ее главными героями были мягкие игрушки мальчика — медведь Пушок, кот Снежок и полосатая вязаная змея по кличке Хвостик.

Детство Олив было очень сложным, она родилась в семье шахтеров. Какие ужасы и тяготы переносили эти люди, трудно описывать. Может быть, поэтому она и стремилась разделить реальность на два слоя, чтобы ее детям было легче жить в суровой действительности? Чтобы они имели возможность в любой миг ускользнуть в свой персональный сказочный мир. Но, только ли для детей она старалась? Смогла ли она принять на себя ответственность за жизнь свою и своих близких?

Существует ли возраст, когда люди становятся совершенно взрослыми и в них не остается ничего от ребенка? И в каком возрасте это происходит?

Так размышляет один из героев романа. Так же и мне захотелось об этом спросить умных людей. Этот вопрос возник потому, что очень четкая граница в книге проходит между детьми и взрослыми. Она, на первый взгляд, не видна. Но, чем глубже погружаешься в жизнь героев, тем четче понимаешь, что все совместные праздники и постановки спектаклей только внешняя сторона жизни. Летний праздник с маскарадом, литературные чтения и кукольные постановки – да, они объединяют и радуют огромный круг друзей и знакомых семейства Уэллвуд. И нет среди них ни одного негодяя и подлеца. Вроде бы нет... Только почему делается акцент на бездетности рьяного борца за женскую сексуальность? Только вот почему так подробно описывается красота и невозмутимость матери другого семейства? И почему так часто звучит утверждение: «Я же ваша мать!» Но, претензии на материнство вроде бы и не оспаривались никем ранее в этой семье. Вопросы и недоумения.

Мои ванильные чувства от семьи Оливер несколько портило название их имения. «Жабья просека»! С чего бы это автору приспичило именно так его назвать? Это не случайно, твердило мне подсознание. Там точно случится какая-то гадость, и малютку Дюймовочку отдадут в жены гадкому мистеру Кваку. Ведь сказки у Олив рождались с пугающей быстротой, и вся жизнь жителей имения была насквозь пронизана ими.

- Что будет хуже всего там, внизу?
- Хуже всего? Хуже всего может быть твоя собственная тень, когда ты ее встретишь. Если ты ее узнаешь.

Такое вот предостережение получаем мы из очередной сказки в тот миг, когда любимый сын Олив Том уезжает учиться. Это видимое начало трагедии. Трагедии не только семьи Олив. О, как же она старалась убежать в сказочный мир! Как она хотела оградить себя от прошлого. Тут мы видим и начало трагедии всего фабианского общества того периода, хотя это несколько высокопарно сказано.

Семья – и человек в семье – складывают картину своего прошлого сознательно и бессознательно, тщательно воздвигают ее, диктуют произвольным образом.

В этой картине прошлого останется добрая улыбка и свечи праздничного торта, но сотрутся и уйдут в небытие ссора и разбитое колено. Так и вся наша жизнь строго следует рамкам сценария, заложенного нашими предками и окружающими правилами жизни. Можно противиться и воевать. Этого в книге много. С подробностями в виде рвот и кровью налитых глаз женщин-заключенных, которых кормят насильно из-за их голодовок. Можно ускользнуть в сказку. Но тень, с которой ты там встретишься, будет ли твоей? Можно отдаться порокам страсти, заранее зная, как будет тошно душе после пика наслаждения. Многие в своих рецензиях на эту книгу плюются из-за бяк, которые их огорчили в ней: измены, педофилия, гомосексуализм и т.д. Вот я теперь хочу попытаться ответить на этот вопрос – почему политики и таких извращений в книге очень много.

Начнем.

Результатом политических действий многих лидеров является их внутренняя дисгармония. Как, возможно, и у всех нас, занимающих более скромное место в истории. И в этой дисгармонии важное место отведено ущемленному половому чувству. Еще Фрейд говорил: «В основе жизни человека лежит секс. Сексуальное влечение действует на психику помимо сознания, проходя на подсознательном уровне, незаметно для человека определяет стиль его жизни, влияет на характер». В детстве отшлепали, а получилось так хорошо, что захотелось еще не раз повторить этот опыт. При малыше избивали соседку, а страх привел к тому же наслаждению, как и в первом случае. Одноклассник улыбнулся и похлопал по плечу в тот миг, когда ты находился на вершине страха, и стало легко. Почему Фрейд? Просто Байетт много места уделяет его учению. Я не буду подробно на нем останавливаться. Вот тут подробно об этом сказано.

Можно удивляться, что в пуританской Англии такие страсти творились. Можно, но не стоит. Они творились и творятся везде. Помните период, когда в СССР секса вообще не было? Так и Англия, скрывающая свои чувства под длинными ночными рубашками со специальными прорезями. И вряд ли стоило ждать защиты своих чувств от скрытых лодыжек под длинной юбкой, низ которой был еще и стянут плотной тесьмой. Тут дело не в правильном или не правильном проявлении сексуальности. Дело в том, хочется тебе разбираться в том, что имеется в жизни или нет. Дети растут, они расцветают, словно нежные цветы, а наше время проходит. Смиришься ли ты с этим и продолжишь путь рядом со своим ребенком в другой уже роли, в другом уже образе? Или будешь страдать, глядя на увядающую свою красоту? «Человек видит только то, что хочет видеть, и никогда не увидит то, что не хочет увидеть», - такова одна из восточных истин. Можно каждый день проходить мимо замерзших в вечной боли дочерей, которых методично насилует отец. И говорить, что все в мире хорошо, вон, даже птички так славно поют. Можно говорить о странностях любимого сына, сломанного болью насилия, и продолжать писать сказки. Можно улыбаться, говорить о женской свободе и сексуальности, которую женщины вправе проявлять, но не видеть своих же детей, рожденных обманутыми девушками. Все можно...

В этой книге нет персонажей, которых однозначно можно назвать положительными или отрицательными. Каждый из персонажей – заложник собственных страстей или жертва воспитания любящими родителями. Хватит ли у детей сил выбраться из этого плена? Смогут ли они реализовать свои мечты? Если бы знать точно будущее. Если бы суметь предотвратить беду.

Кульминация боли – последняя часть романа. Протесты, митинги и забастовки оказались простыми шалостями перед лицом войны. И для нее уже нет различий в твоих заслугах перед обществом и семьей. Войне не важно, реализованы ли юношеские планы и мечты. Возвращаюсь к первым своим впечатлениям от книги: семейная идиллия, совместные праздники и спектакли, мамины сказки для детей... И финал этих сказок в виде мертвого ёжика в дупле вместо волшебной ежиной шкурки...

Одурманенному сознанию представилась вереница имен – они, словно крысы, носились по полю битвы, ища тела, к которым когда-то были прикреплены.

Ну, что, Олив? Смотри, какой славный сюжет! Может быть, еще одну сказочку сочинишь? А мы, современные взрослые, тебе поможем.