"Я поняла, в чём причина успеха Пессл", - я валяюсь, положив голову на колени Эдди, и верчу пальцами напротив света, чтобы увидеть по краям красный ореол, - "из всей кинокультуры, которая её так привлекает, ей больше всего нравятся фильмы 60-х. Это очень специфический вариант наррации: чёткий, связанный между собой, объясняющий, при этом с налётом тёмной загадочности. В 80-е эта наррация достигла своего пика - истории в кино рассказывались не просто последовательно, но и занимательно. Громадное количество эпизодов, продуманный саспенс, выпуклые герои. Даже самый паршивый режиссёр, если хотел удержаться на финансовой волне, обязан был перенимать хичкоковские методы. Тогда хватало дурацких экспериментов, но последовательность повествования, перенятая у киноиндустрии 60-х, всё ещё приносила прибыль. А потом пришли 90-е сразу с двумя революциями: антицензурной и спецэффектовой. (И не надо связывать полный поворот искусства, как это делают идиоты, с распространением канала MTV: вы когда-нибудь видели, чтобы один канал, нашедший новый способ заколачивать бабло, перевернул мир? Вот и я нет). Отсутствие запретов вылилось в то, что на одних едких, сатирических "Симпсонов" стало приходится по десятку клонов "Бивиса и Баттхеда", пипл радостно скандировал до того запрещённое слово "Говняшка", полностью наплевав на то, что стоило бы и придумать фразы, в которых бы оно смотрелось к месту. Спецэффекты же произвели эффект слона, которого привели на праздник к эскимосам: на некоторое время мир забыл, что у фильмов должно быть нечто иное, чем картинка. Это можно сравнить с самим временем изобретения кино. На тот момент уже много веков существовала развитая культура театра с многовековыми психологическими метаниями и развитыми приёмами демонстрации чувств, но лет тридцать после первого показа братьев Люмьер, людям было достаточно смотреть на экране, как кого-то обливают из шланга или макают головой в торт. Увы, хвост, как всегда, вильнул собакой, потому книги тоже стали обладать коротенькими мельтешащими эпизодами, всего одной не слишком сложной интригой, рваным монтажом и переизбытком пострадашек, вместо внятного сюжета. Книги Пессл - это то, от чего мы почти отвыкли: внятная интрига с большим количеством поворотов". Эдди тихонько дёргает меня за ухо, чтобы привлечь внимание, и снова запускает пальцы мне в волосы (так как в силу более, чем очевидных причин никакая сексуальная страсть между нами невозможна, интеллектуальные разговоры часто у нас проходят в режиме бесстрастных обжиманий): "Вся эта история западноевропейского киноискусства в твоём исполнении должна скрыть факт, что эта книга тебе понравилась меньше, чем предыдущая?" Я прокашливаюсь и отвечаю самым искренним тоном, на какой способна: "Теория катастроф" всё равно на двадцать голов выше любого триллера другого автора". Эдди улыбается той ехидной улыбочкой, которая всегда мне напоминает - я его люблю до дрожи, но всё-таки он редкостная сволочь: "Но эта книга не Грааль".
Ясно, что НВТК будут сравнивать с "Ночным кино" (НК). Я бы хотела сказать, что сравнение будет не в пользу Катастроф, но на самом деле строго наоборот, я предрекаю этой книге гораздо большее количество преданных фанатов, чем НК. НК - это взрыв. Идеальный триллер. Ошеломление. Развёрнутость. Катастрофы же выполнены с оглядкой на вкусы публики, они привычнее, их легче полюбить. Да, Катастрофы - это книга, по которой прошёлся монументальный стиль Пессл, а значит и загадка, и вотэтоповороты, и даже обещанные две версии финала (Пессл уверенно играет в "собери книгу сам" и предлагает читателям выбрать, какую же книгу им хочется увидеть в конечном итоге). Но книга и не лишена ошибок новичка.
Синь Ван Меер - типичный подросток американской прозы взросления. Холден Колдфилд пыльных дорог и властных родителей. Вернее, родитель у Синь только один - папа, которому не сидится на месте, и он переезжает из городка в городок, где он несёт знания в пустые студенческие головы и срывается с прежней стоянки прежде, чем в этих головах мелькнёт хоть тень понимания. Постепенно начинаешь осозновать, что папа Синь, пусть он и подан её восторженными глазами, всё же человек, который эгоистично не понимает, насколько подавляет дочь. Синь постоянно говорит об отце, цитирует его суждения, у неё нет своих мыслей, она смотрит на мир глазами своего мудрого и харизматичного до социопатии родителя. Его отвратительные замечания о женщинах, с которыми спит, о детях, которых случайно увидел в супермаркете, об официантах и студентах, профессорах и банкирах, обо всём на свете, Синь повторяет с бездумной простотой.
Но вот они остановились на одном месте - в городке Стоктон, Северная Каролина. Фейерверк и барабанный бой. Пусть остановка всего лишь на год, перед тем, как совместным приключениям на дороге Синь и папы придёт конец, потому что время заканчивать школу и ехать в самый престижный из престижных университетов (кто-то сомневается в том, что это будет Гарвард?). И тут в жизни Синь появляется ещё один маяк, ещё один человек, чьи суждения будут иметь для неё значение - учительница истории кино Ханна Шнайдер.
Ханна собрала вокруг себя кружок из пяти невероятно стильных подростков. По воскресеньям они тайно собираются у Ханны просто поболтать. То, что их выделили, то, что они сами чувствуют себя благодаря этому старше, создаёт вокруг них атмосферу тайны, избранности, сверхчеловечности. В школе их прозвали "аристократами" и они сами поверили в то, что в их алкоголе, беспорядочном сексе, травке чуть больше смысла, чуть больше изысканности и эстетства, чем у всех других. Именно в эту компанию едва ли не насильно Ханна втискивает Синь. Чем больше Синь общается с "аристократами", тем больше папины суждения отходят на второй план. У неё пока ещё нет собственного сложившегося мировоззрения и если требуется высказаться о чём-то абстрактном, она продолжает цепляться за папины сентенции, однако она теперь "наблюдатель", молчаливый и дотошный, как антрополог в племени людоедов. А потом и "полноправный член команды", к ней тоже прилипает слой загадки, который матово поблёскивает, привлекая мотыльков.
Вот тут, прокашлявшись, на сцену вступает триллер. Странное поведение и загадочные мотивы Ханны. Труп на вечеринке. И кое-кто из главных героев умрёт, как нас предупредили ещё в введении. И беспечные подростки, не замечающие сгустившихся туч. Пессл не стесняется едва ли не впрямую цитировать "Мечтателей" Бертолуччи (угадайки по фильмам, обхватить себя и скатиться с холма, более прямо в цель били бы только крики "Один из нас"). "Ну вот, я опять о фильмах", - я надуваю губы. "Не обращай на меня внимания", - Эдди мягко перебирает мне волосы, - "о Пессл нельзя говорить, не разобрав упомянутое ей кино". Многие не понимают смысла фильма Бертолуччи *"Я вообще считаю, что это просто душевная порнушка, из которой смущённо удалили инцест и гомосексуальность оригинала", - чувственно шепчу я на ухо Эдди*, но если обратиться к оригиналу - книге Адера, то Эдди прав, без тщательного разбора той книги, сложно будет говорить о Теории катастроф. "Мечтатели" - не слишком верный перевод, правильнее "Видящие сны". Трое подростков, погружаются в сладкую грёзу сексуальных перверсий, интеллектуальность игр, закрытые двери, а с другой стороны дверей происходит "жизнь", то есть бунт совсем других подростков, которые живут жизнью улиц и совсем иными грёзами. Отрезвление будет резким и неприятным. Но спрашивается: а для кого "пробуждение" будет более ужасным? Не заметить параллели с Катастрофами не реально. Что в конечном счёте является грёзой? Какой идеал является только ускользающим от яркого утреннего солнца сном, теряющимся на границах сознания? Кто спит - те, кто играет за закрытыми дверями, познавая границы своей сексуальности, или те, кто несёт по улицам бутылки с зажигательной смесью, веря, что способны изменить мир?
Обещанные минусы книги. Это те самые "аристократы". Пессл сосредотачивается на описаниях одной из них - Джейд. То, что персонажка - любимей любимого было бы ясно даже если бы в финале Пессл нервно не спросила: "А Джейд? Эй, читатели, вам понравилась Джейд?" Понравилась, чо уж, уж слишком выпуклый персонаж, который легко переходит от истерической стервозности к желанию свернуться клубочком и найти того, кто погладит по шёрстке. Чуть более слабо прописанный Найджел тоже смотрится неплохо. Чарльз и Мильтон уже сливаются с обоями. Порывшись в памяти, можно с грехом пополам наскрести по полторы подробности на каждого. Пятая "аристократка" Лу теряется в десятом ряду кордебалета, отписанные ей реплики можно уместить на одной стороне спичечного коробка и ещё останется масса места. В НК каждый персонаж, даже тот, который вовремя высморкался рядом с героем, обладает столь яркой характеристикой, что тянет на десяток фанфиков. В общем, всё зависит от того, с какой горы ты смотришь. Если с равнины современных триллеров, то хочется покивать с достоинством "пикейного жилета": "Да, Катастрофы - это голова!" Но если с вершины "Ночного кино", то хочется Катастрофы снисходительно похлопать по плечу: "Расти-расти, у твоего писателя все шансы стать великим, я знаю, о чём говорю".
И наконец финал. Тем, кто в ранней молодости столкнулся со смертью, требуется найти причину, раскусить, как орех. Доказать самим себе, что не только чья-то смерть, но и их собственная жизнь имеет смысл. "Аристократы" сломаются. Не в силах примириться, они изобретут виновных, уйдут в фантазии. А вот Синь продолжит искать, пока не найдёт шокирующую разгадку преступления. Что и приведёт к финалу, где читателю предстоит самому решить, о чём же эта книга. Быть может, о хитроумном заговоре, но, быть может, об иллюзиях людей и о том, как невозможно расставаться с ними, смотреть на себя и видеть не Правителя Мира, а простого неудачника, такую же серость, как и все остальные. Самое забавное, что объяснение с заговором вовсе не противоречит истории об иллюзиях. Борьба за справедливость вдруг выливается в капельки крохотных честолюбивых желаний. Бывшие соратники идеалисты, превратившиеся в мещан, вызывают такое отвращение потому, что ты осознаёшь, что ты и стал таким же. Кто спит, чьё пробуждение более кошмарно - того, кто придумывает себе романтичное прошлое, или того, кто понимает, что никакой романтики в таком прошлом не было? В этой дихотомии двух личностей, которые давили на Синь с двух сторон, создавали из неё каждый по своему собственное подобие, остаётся верить, что разгадка заговора привела Синь к самому главному из выводов - всегда важно, чтобы в лицо гор, затянутых туманом, у тебя была бы возможность и право выкрикнуть собственное имя.
