Русская канарейка. Желтухин

Передо мной сейчас стоит непосильная задача - как-то так описать книгу, которую я ОБОЖАЮ, впрочем, как и две последующие части трилогии, чтобы появились ещё люди, которые тоже будут её обожать...
Если говорить о жанре - это семейная сага (ну почти!). Даже - двухсемейная сага, потому что подробные, стежок за стежком, шажок за шажком, истории буйного одесского Дома Этингера и замкнутой семьи любителей канареек из Алма-Аты ведут навстречу друг другу двоих - Леона Этингера (последнего по времени Этингера, как именует его Эсфирь Гавриловна, чья степень родства к нему слишком сложна и сомнительна, чтобы подробно её тут разбирать) и Айю, а они настолько разные, насколько возможно себе это представить.

Этингеры - состоятельное музыкальное семейство, чей патриарх ещё до революции играл в военном оркестре. Последующие поколения - талантливые музыканты, преподаватели музыки и даже один чекист с уклоном в разведку, пара пустых во всех смыслах поколений, включающих одну очень правильную советскую девушку и дочь её - ярчайшую птицу и "хорошую девочку, только в ней три мотора", которые не отличались никакими талантами, дали наконец миру Леона. Редчайший голос - контртенор, не потерянный среди детского хора, вовремя увиденный и выпестованный, не сломавшийся в подросковом возрасте. Именно для таких голосов писались сложнейшие произведения, когда композитор точно знал, что пишет для ангельского голоса кастратов. Но бывают такие голоса и без "хирургического вмешательства". Вот пример голоса, просто чтобы почувствовать, что это такое: поёт французский исполнитель Philippe Jaroussky, произведение - Lascia ch'io pianga, Гендель.

Мировая знаменитость, концерты по всему миру, прекрасные отзывы критиков и прессы, отмечающих его потрясающую артистичность... и какая-то симпатичная и ухоженная бабка в Праге, необыкновенно похожая на его бабулю Эську, покупает гранаты для внученьки прямо как раз в момент, когда взлетает на воздух машина с иранским боевиком... Не так уж прост (если можно вообще таким словом назвать артиста с даром божьим) молодой Леон Этингер. Всё, что есть простого в его жизни, это - привычный семейный напев, привычный уж которому поколению:

«Ста-аканчики гра-анен-ны-ия упа-али со стола, упали и разби-ли-ся, разбилась жизнь моя…» – как высвистывал незабвенный кенарь Желтухин, и вслед за ним безмятежно напевал Гаврила Оскарович, он же Герц Соломонович, но все тот же Этингер, хоть ты тресни.

А девочка Айя родилась несчастной... Любовь тихого и замкнутого папы Ильи к её маме, прекрасной скрипачке Гуле, была смыслом и сутью его жизни. Получается, что в его жизни недолго был смысл... Гуля умерла при родах, и ребёнок какое-то время был вроде как никому не нужен.

Всегда был демонстративно равнодушен к детям и лишь сейчас с внезапной горечью понял, что все эти месяцы вовсе не ждал, вовсе не радовался скорому рождению своего ребенка, а просто эгоистично терпел, пока в его объятия не вернется любимая женщина.
Ты одинокий обездоленный выродок, сказал он себе, и неизвестно, кто в этом виноват или что виновато: возможно, и в самом деле – твое детство без братьев и сестер, без маминых слез, улыбки, шлепка. С одной лишь отстраненной переливчатой лаской канареечного пения.

Победив в себе отторжение, папаша впадает в другую крайность: безоглядной и безжалостной родительской любви, и тут выясняется, что девочка - глухая... Почти совсем. Слышит басовый регистр, и всё. Правда, она очень рано научилась читать по губам и вообще была умненьким ребёнком. А потом случайно нажала кнопку фотоаппарата - из озорства, хотела приколоться над учителем, сопровождавшим их класс в походе...

В кадр попали три кедра – три богатыря – и спина наклонившейся за цветком или грибом Наташи Магометовой. Айя вдруг почувствовала, что хочет оставить себе этот миг. Навсегда (необоримая жажда власти над временем, ради которой, по сути, она и будет носиться по свету спустя каких-нибудь несколько лет).
В ту секунду, когда палец нажал на спуск, что-то эфемерное пронеслось в кадре: воздушно-пестрый сор, досадно запорошивший поле снимка. Она подняла голову: стайка аполлонов, протанцевав вокруг ели, поднялась еще выше и скрылась порхающим косяком.

Дар фотохудожника тоже оказался замеченным и получил своё развитие. А ещё у девочки оказался абсолютно бродяжий дух и вовремя подвернувшаяся в виде случайного родственника возможность уехать в Лондон.
И вот через много лет, на полудиком побережье в Таиланде, Айя снимает незнакомого сёрфера, который - она читает по губам - поёт, взлетая над волной "ста-аканчики гра-анен-ны-ия"... Эту песню пели лучшие канарейки её отца, обученного дядей по прозвищу Зверолов...

Занавес. Конец первого действия.
А если серьёзно - книги Рубиной можно только пересказывать подробно, желательно близко к тексту, потому что это такая красотища, такое владение языком, что простые слова для описания вообще не подходят...

" Человек зарождается, вызревает,
выпрастывается в этот мир, прорастает в него душой,
и судьбой, и сладостной болью любви. А потом его покидает".

Без опасения разочароваться, смело в путь!
Без оглядки, напролом, мельтеша страницами…
Замирая, утопаю с калейдоскопе картинок, звуков и запахов, не забывая периодически захлопнуть челюсть дышать.
Волшебница, оседлавшая, подчинившая себе слово, опять позвала меня в длинное, витиеватое, многолюдное путешествие.

Чуток в Алма-Ате, где разводят кенарей в массивной исповедальне, где рождаются и умирают, где щелкает затвор фотоаппарата, едят казахскую пищу, катаются на Медео, учатся говорить и слышать, а главное пытаются жить правильно и счастливо.

Чуток в Одессе, с ее особыми запахами, с концертами, тенорами, кларнетом, виолончелью, пением с канарейкой на два голоса, с гербами, кольцами, бабками и внуками, с необыкновенными судьбами в доме Этингеров, где поколение новое зарождается самым невероятным образом, где родословная держатся на ненадежной сопле.

Масштаб этой саги приводит в изумление, в первой части четыре поколения, это не шутки.
И как всегда экспрессивно, выпукло, и каждый человечек это действо, характерное до предела.
Читать, вчитываться, каждую строчку пропускать через себя, с каждым героем проживать, переживать и радоваться, любить его или ненавидеть, они заслуживают эмоций и отношения... они живые.
Живые портреты, наскоро проживающие жизнь.

Смотрю и пытаюсь понять этих необыкновенных людей. Несколько поколений неординарных, сумасбродных личностей.
Может я заглянула, на другую планету, может это какой-то параллельный мир с разноцветными глазами, странным выговором, с заиканием, дивными косами, разномастными чудачествами и закидонами.
Да вроде всё наше, наша история, родной язык, и люди вроде «как руку протяни».
Нет уж, скорей ЕЁ особенность, видеть их вывернутыми.

Вот смотрю на этих вывернутых душой - то ли страшно, то ли смешно.
И постоянно щекочет кто-то в носу, неужели я плачу…
Просто страшно жить, повседневность страшнее катастрофы.
И все равно они верят в счастливую звезду, карабкаются, бегут… сами… отпускают близких и любимых.
Любят нежно, самозабвенно.
И так тепло.
Я тоже верю!
Я тоже бегу!
Иногда забегая вместе с Ней далеко вперед.
Она как гадалка, раскидывающая на картах (хорошая гадалка, надежная) вскользь, предсказывает их будущее, интригует.
Я радуюсь как ребенок - значит, есть оно будущее - это оптимистично само по себе.
Кто-то умирает, приходится оставлять на дороге жизни и идти дальше… непременно идти.
Я иду…
Обязательно пойду дальше, впереди еще две книги и желтый кенарь впереди, как маяк.
Заворожено двигаюсь ему навстречу, потому что волшебно, трогательно, смешно и грустно, до слез, до гомерического хохота, живописно, тонко, мелодично - Талантливо.

Дальше...

Harry Herman Roseland

Милая, милая Дина кружит с первых строк. Хватает за теплую ладонь и утягивает в сумасшедший ритм фокстрота. Промельк лиц и рук, суета и нарочитая резкость. Ты наблюдаешь за неподвластным разуму движением линий и только мгновение спустя понимаешь, что снова тонешь в неге текста. Как и прежде, как и пару романов-танцев назад.

И если сейчас ты с удивлением взираешь на краюху солнца, восходящего над кучерявыми зелеными шапками апортовских садов, и вдыхаешь полной грудью к самому сердцу терпкий цветочный с нотками прелой земли аромат, то совсем не значит, что в следующую минуту все не изменится. Что, прикрыв глаза, ты не услышишь легкий хлопот солнечно-желтых крыльев, заливистые серебристые россыпи, звонкие бубенцы, выводящие на пылкую арию и «Стаканчики граненыя». Здесь, в старом доме у бабушки и Зверолова, где за пазухой у каждого припрятана своя тайна и своя боль. Только, конечно, сразу привыкать к обстановке как прежде нельзя.
Лишь оглянешься по сторонам, лишь привыкнешь к лицам маленького алматинского городка, да и то скорее деревушки, как милый мой автор снова прошепчет на ухо «Нужно торопиться…» Хлопнет в ладоши и по собственной воле перенесет из прогретых солнцем степей во влажный тяжелый воздух беспокойной Одессы. Лишь зазеваешься, как Дина Ильинична потянет в самую пучину волн другой людской жизни. Распахнет перед тобой двери дома Этингера, в котором сила характера мешается с недюжинной силой таланта, в котором звучит великая прекрасная всепреображающая Музыка. Музыка инструмента, Музыка Голоса, Музыка сердца. Все начнется с самых истоков. Мерно погружая читателя в безумный водоворот жизни, то призывая делить радости и горести неказистой семьи странников, то созерцать величие и боль рода Этингера, автор постепенно начнет выводить на историю двух важных персонажей.
Разве одного? Разве только за одного я теперь переживаю, перевернув последнюю страницу?
И разве не была я готова к этому вихрю лиц, к жерновам истории? Но вот уже который раз стоит мне взяться за незнакомый роман Дины Рубиной, как я получаю бескрайний поток образов, звуков, ароматов, мелодий, не скудных описаний («скудный» - вот то слово, что к прозе Дины Ильиничны применить просто нельзя), а чувство, воспоминание, позаимствованное у реальности и заключенное в решетку строк. То, что я всегда ищу, жду и безмерно люблю. Люблю романы Рубиной за причастность, за то, что, погружаясь в них с головой, я не могу уже отделить себя от героев.
И потому, вот опять заплутав между строк, я вместе с Ильей прислушивалась к мудрым советам Зверолова и шептала тихую исповедь маленькой луноликой девчушке, крохотной ручкой призывающей жить. Прислонившись затылком к темному дереву исповедальни, я поражалась невероятной мелодии Желтухина, этим переливам, посвистам, руладам, а позже училась заново открывать свое сердце навстречу новой любви, той самой, что сейчас острым коньком разрезает лед, в простой фотоснимок вкладывает душу, ничего не боится и все понимает без слов. И как только мне казалось, что история выпита до последний капли, с новой главой-рывком я снова меняла измерение. Теперь уже в уютном доме я прислушивалась к голосу Большого Этингера, натирая до абсолютной прозрачности стекло вместе со Стешей, рядом с маленькой Эськой я бежала и бежала глазами по нотам, пальцами по клавишам, а после сквозь жизнь проносила боль несбывшихся надежд, «Полонез Огинского» и память любви. А еще я была им, последним по времени Этингером, и с болью и страхом вглядывалась в будущее.

Я пропускала через себя чужое горе и ощущала чужое счастье как свое. Я видела прекрасно, как жернова истории могут перемолоть в ничто, в пыль, в прах даже сильного мужественного человека. Я теряла, теряла, теряла, но ни на минуту не сомневалась в том, что даже в полной темноте вспыхнет огонек надежды. А потом… В момент крещендо оказалось, что страницы кончились. И эти последние страницы… Как много они оставили за невидимым пределом. Что стало с Айей? Как перенесет расставание Илья? Как долго ты будешь рядышком оберегать покой, Барышня? Какой будет жизнь в Иерусалиме? Неужели мы расстались навеки, моя прекрасная Одесса? И едва ли не главное: как же ты перенесешь эту боль, Леон? Как? Только суетливый бег глаз по канареечно-желтой обложке…
А потом ты выдыхаешь, выхватываешь взглядом второй том на полке. Ну, конечно! Я не знаю, что там впереди, но верю. Верю, что лучшее.