Доктор Живаго

Дорогой читатель, вы прекрасны. Вы, скорее всего, превосходны. Ваши руки ювелирны, ваш разум роскошно непредсказуем, и великие намерения борются друг с другом за ваше время. Вы сильны и неповторимы. Потому что вы человек. Вы хотите изменить этот мир. Может быть, вы даже молоды. Но у вас ни черта не получится. Потому что вы человек.

Десятилетия истратил гениальный Пастернак на попытки убедить современников в бессмысленности насилия. И ничего у него не вышло. Он создал доктора, чтобы блестящий Живаго продолжил эти усилия. Юрий Андреевич не хотел революций, а хотел любви и чтобы другие хотели того же. Он был бессилен и почти одинок в этом желании. Он не мог.

Доктор Живаго изо всех сил хотел любить свою жену, пусть даже уважая ее меньше, но не мог. А Тоня сейчас же заставила бы мужа забыться и любить ее. Если бы только могла.

Живаго избегал Лару и сопротивлялся ей, хотел не любить ее и не мог. А она сопротивлялась и тщетно избегала позора, прогнавшего ее далеко из Москвы.

Доктор хотел сделать жизнь лучше, и оказался бессилен. Он старался защитить своих женщин и потерял обеих. Он мечтал об их счастье без него, но счастья не было. Он и всё вокруг него мельчало, опускалось и катилось в бездну. Он все еще был превосходен. Его большие ожидания стали мелкими, как будто от этого они исполнились бы. Он оставался прекрасен, они все оставались, но были мелки и немощны.

Я читал это и понимал, что должен закрыть эту книгу и больше никогда ее не открывать. Я должен молчать о ней и не разрешать ни одному человеку листать ее. Я должен возненавидеть, растоптать и уничтожить этот манифест человеческого бессилия. И я никогда не смогу.

Россия начала двадцатого столетия была похожа на израненное в схватках и больное животное, охваченное лихорадкой пожарищ, не в силах зализать свои раны. Терзаемая врагами, неоправившаяся после "маленькой победоносной войны", непришедшая в себя после первой революционной простуды, страна втянулась в никому ненужную мировую войну, так и не ставшую второй отечественной. Пылая в жару, вышла на морозный воздух и леденящий ветер - такое не выдержит и самый крепкий организм...

В такой-то нерадостной обстановке оказались люди, простые люди, со своими взглядами, принципами, интересами. Искренне радуясь очистительной речной волне, омывшей гранитные набережные, они не заметили, что вместе с водой пришла грязь и мусор, что волна и не думает отступать, затопляя и захватывая улицы.

Удивительное произведение. Откровенное и искреннее. Трагичное и обидное. Обидно за человека, не увидевшего, не разглядевшего бурного всепоглощающего водоворота. Не сумевшего приспособиться к изменяющейся обстановке, зацепившись за несущееся мимо бревнышко. Человека, эгоистичного и губительного для окружающих своей слепотой, так и не нашедшего своего места, в конечном счете потерявшего и себя, и любимых. Человека симпатичного, которому хочется подсказать, помочь, увести, спрятать, спасти, вытащить из такой ненадежной бумажной раковины. Человека, своим существованием выразившего горечь и боль многих, не сумевших решиться и решить. Многих, ставших инородными телами в организме своей родины и болезненным гноем изгоняемых из него.

История, мясорубкой перемоловшая весь народ, никого не пощадила, никого не пропустила: кого-то красным фаршем, а кого-то жилами на ножах. И тех, кто боролся, и тех, кто защищался, и тех, кто убегал, и тех, кто не принял. Оставаясь в отстранении, не принимая потока за силу, способную захлестнуть, нельзя ручаться за милосердие стихии.

Волнующее и будоражащее произведение, гремящее своей глубиной и оглушающее своей искренностью.

— Жалко. Своим рассказом вы пробудили во мне сочувствие к нему. А вы изменились. Раньше вы судили о революции не так резко, без раздражения.
— В том-то и дело, Лариса Федоровна, что всему есть мера.
За это время пора было прийти к чему-нибудь. А выяснилось, что для вдохновителей революции суматоха перемен и перестановок единственная родная стихия, что их хлебом не корми, а подай им что-нибудь в масштабе земного шара. Построения миров, переходные периоды это их самоцель. Ничему другому они не учились, ничего не умеют. А вы знаете, откуда суета этих вечных приготовлений? От отсутствия определенных готовых способностей, от неодаренности. Человек рождается жить, а не готовиться к жизни. И сама жизнь, явление жизни, дар жизни так захватывающе нешуточны! Так зачем подменять её ребяческой арлекинадой незрелых выдумок, этими побегами чеховских школьников в Америку?

Почему-то очень долго боялась браться именно за эту книгу, откуда-то была странная уверенность, что она очень сложная для чтения и восприятия. Зря боялась, как оказалось. Ничуть не сложнее другой русской классики, а по сравнению с некоторыми конкретными авторами так и легче. Те же многостраничные излияния Толстого порой вгоняют меня в сон, от Пастернака же, куда бы его мысль его ни заносила, спать не хотелось однозначно. А очень приятный слог помогал воспринимать живее и острее поднятые им непростые темы.

Юрию Живаго, как и многим другим, не повезло родиться в конце 19 века в России, на годы его жизни пришлась череда страшных событий: войны, революции, гражданская война, становление новой власти, которое просто не могло не быть жестоким и кровопролитным. Даже выжить было непросто, что уж говорить о том, чтобы жить, а не выживать. И тут человек либо приспосабливается к новым обстоятельствам, либо они его ломают рано или поздно.

Картины рисуемые автором поражают, хоть тема для меня и не новая, нет чего-то, что бы я не знала прежде, но от этого не менее горько и страшно. Очень ярко автор показал восприятие происходящего не теми людьми, которые безоговорочно относили себе к одной из воюющих сторон, к красным или белым, а теми, что являясь по сути своей господствующим классом, сочувствовали революции, хотели изменить мир к лучшему, хотели счастья даром для всех итд То, как постепенно приходит осознание происходящего, и нет уже правых и виноватых, все превратились в каких-то монстров, жаждущих крови, прикрывающихся красивыми и громкими, но уже такими бессмысленными и неживыми лозунгами. Кругом голод, запустение, заброшенные поля, сожженные деревни, брошенные под снегом поезда, трупы, казни, пытки, смерть. Эти картины, когда я их пытаюсь описать, напоминают мне современную фантастику об апокалипсисе. И тем страшнее, что это наша не такая уж и давняя история...

И на фоне всего этого люди. Большие и маленькие. Герои и негодяи, а скорее герои-негодяи, смотря под каким углом взглянуть. Поломанные, искореженные временем и обстоятельствами судьбы. Страшна история красного партизана, так любившего свою семью, что убил он ее собственными руками в страхе что их схватят белые и замучают. А ведь сколько там таких историй... Жуть..

Меня почему-то еще сильно зацепила судьба Антипова-Стрельникова. Как он превратился из влюбленного смешливого мальчика, чьи мечты о взаимности сбываются, в человека, на чьей совести массовые убийства по законам военного времени, который сам себя и приговорил по итогу? Как может человек так измениться? Но при этом нет ощущения притянутости, надуманности, автору веришь, объяснение таким переменам можно найти в самой книге :

На третий год войны в народе сложилось убеждение, что рано или поздно граница между фронтом и тылом сотрется, море крови подступит к каждому и зальет отсиживающихся и окопавшихся.
Революция и есть это наводнение.
В течение её вам будет казаться, как нам на войне, что жизнь прекратилась, всё личное кончилось, что ничего на свете больше не происходит, а только убивают и умирают, а если мы доживем до записок и мемуаров об этом времени, и прочтем эти воспоминания, мы убедимся, что за эти пять или десять лет пережили больше, чем иные за целое столетие.

Но даже в такие исторические моменты, даже в дни таких потрясений человек не перестает любить. Трагическая, какая-то по-достоевски надрывная любовь чужого мужа и чужой жены, Юрия и Ларисы, причем нет какой-то пошлости в происходящем, и даже встречи их с законными супругами не отдают чем-то нелицеприятным, тут драма, а не мелодрама, тут любовь, а не страсть, какое-то высшее стремление друг к другу, желание в первую очередь понять и поддержать. Очень понравилась мне характеристика, которой награждает Ларису жена Юрия Тоня:

Должна искренне признать, она хороший человек, но не хочу кривить душой, — полная мне противоположность. Я родилась на свет, чтобы упрощать жизнь и искать правильного выхода, а она, чтобы осложнять её и сбивать с дороги.

Но при всех своих восторгах не могу не сказать о нескольких минусах этого романа. Самый большой, пожалуй, это то, что из-за определенной своеобразной манеры повествования я где-то треть истории оставалась несколько в отдалении от героев. Не могла их прочувствовать, потому что частенько автор не описывает события ни их глазами, ни от третьего лица, а упоминает их уже пост фактум мимоходом, а ведь события эти порой очень важны для происходящего. Но потом я, видимо, привыкла и уже прониклась не только самой историей, но и людьми ее населяющими. Еще как-то уж много случайных встреч, понятное дело, что люди тогда перемешались и перемещались по стране из конца в конец в силу обстоятельств, но все равно чутка неправдоподобно, не могу сказать, что мне это прям сильно мешало, но в глаза бросилось. А еще, смешно сказать, но мне не хватило объема, в кои-то веки я была бы не против, если бы автор сильнее растекся мыслею по древу и остановился на каких-то происходящих в книге событиях более подробно, благо объем охваченных им лет позволял добавить страничек.

Но все эти придирки все равно не смогли заставить меня снизить хоть на полбала оценку этому роману. И не потому что это признанный шедевр, классика и бла-бла-бла. Просто он смог меня задеть, смог заставить сопереживать героям, смог заставить о многом задуматься и, конечно же, какие там прекрасные стихи! Так что чего уж тут придираться)

— Так было уже несколько раз в истории. Задуманное идеально, возвышенно, — грубело, овеществлялось. Так Греция стала Римом, так русское просвещение стало русской революцией.
Возьми ты это Блоковское «Мы, дети страшных лет России», и сразу увидишь различие эпох. Когда Блок говорил это, это надо было понимать в переносном смысле, фигурально. И дети были не дети, а сыны, детища, интеллигенция, и страхи были не страшны, а провиденциальны, апокалиптичны, а это разные вещи. А теперь все переносное стало буквальным, и дети — дети, и страхи страшны, вот в чем разница.

Дальше...