Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов

"Беззащитность - как результат немыслимой откровенности..."
(с) Н. Эйдельман о Марине Ивановне Цветаевой

Название этой книге дала строчка из стихотворного цикла Марины Цветаевой, посвященного Борису Пастернаку.

Час, когда вверху цари
И дары друг к другу едут.
(Час, когда иду с горы):
Горы начинают ведать.

Умыслы сгрудились в круг.
Судьбы сдвинулись: не выдать!
(Час, когда не вижу рук)
Души начинают видеть.

Познакомились они в послереволюционной Москве, но по-настоящему открыли друг друга в 1922 году, когда Цветаева была уже в эмиграции, и письма на протяжении многих лет заменили им живое общение.

В этом издании, как нам обещает аннотация, переписка двух поэтов впервые представлена в наиболее полном объеме. Примерно три четверти текстов прежде никогда не публиковались (среди них - более восьмидесяти писем Пастернака и почти столько же тетрадных черновиков и фрагментов писем Цветаевой, оригиналы которых утрачены). Впервые публикуется и ряд сохранившихся автографов стихов Цветаевой и Пастернака, которые они посылали друг другу.

Два великих русских поэта пишут друг другу откровенно о своей личной жизни. о "творческих планах", обсуждают важные события (смерть Есенина, смерть Маяковского) и занимаются профессиональными разборами произведений друг друга. Так, то, что они писали друг другу, далеко выходит за пределы собственно их взаимоотношений. Характеристики людей, событий, атмосферы, взгляды на судьбу и литературу прописаны здесь так, как, может, ни в одних других письмах, которых оба поэта написали немало, в том числе и в годы, когда велась их переписка.

Многие страницы, строки напоминают не столько письма, сколько поэтическую прозу, в которой формируются строки, строфы, заглавия, темы, которые дальше попадали в создававшиеся Цветаевой и Пастернаком литературные тексты.

Цветаеву и Пастернака связывала искренняя дружба. А также чувство влюбленности, поскольку, например, для Цветаевой определяющим в отношениях было душевное (духовное даже) единство и если оно присутствовало с кем-то, то поэтессе уже не важно было - женщина это или мужчина - она влюблялась в этого человека. Так, чтобы сообщить Пастернаку о разрыве с Родзевичем в январе 1924 года Цветаева пишет:

"О внешней жизни. Я так пыталась любить другого, всей волей любить, но тщетно, из другого я рвалась, оглядывалась на Вас, заглядывалась на Вас (как на поезд заглядываются, долженствующий появиться из тумана). Я невиновна в том, что я я все делала, чтобы это прошло. Так было, так есть, так будет."

А 7 лет спустя Пастернак пишет Цветаевой по поводу своего ухода от жены:

"Уничтожь, умоляю тебя, все хоть сколько-нибудь дурное, что я говорил или писал о ней под влияньем минуты. Это было непростительной низостью с моей стороны, и, в прошлом, я заслуживаю некоторого снисхожденья лишь тем летом 26-го года, когда мне так хотелось к тебе и я думал с ней расстаться".

Однако едва ли не главное ощущение, которое остается от прочтения книги, - то ощущение чудовищной тяжести для обоих поэтов всех этих 15 лет - 1922—1936, - на протяжении которых продолжалась переписка.

Цветаева находится в постоянном безденежье, граничащем с полной нищетой, бытовые проблемы то и дело не оставляют возможности думать, чувствовать, быть одной, чтобы писать и в конечном счете материально поддерживать хотя бы нищенское существование. Еще более болезненно ощущение отсутствия понимающих читателей.

"Читаю одним, читаю другим — полное — ни слога! — молчание, по-моему — неприличное, и вовсе не от избытка чувств! от полного недохождения, от ничего-не-понятости … Для чего же вся работа"

- в отчаянии пишет Цветаева 15 июля 1927 года. Но не только отсутствие денег и читателей угнетает ее. И в эмиграции она не свободна от политики. Муж и дочь рвутся возвращаться в СССР, а мне кажется, что не могло быть не понятно поэтессе, чем для них может закончится (и закончилось в итоге) это ворвращение), а сестра дает понять из Москвы, что и сама она, и ее сын остались в положении заложников (на долю обоих выпали потом испытания в сталинском ГУЛаге), за написанное Цветаевой за границей спросить смогут с них.

Пастернак внутри Советской России находится часто тоже не в лучшем положении, причем безденежье, долги, сложности отношений с людьми, коммунальная квартира — все это вместе только усиливает проходящий через все двадцатые годы кризис восприятия своих поэтических возможностей в окружающих его жизненных, политических, литературных условиях. Мучительно и сложно изо дня в день и из месяца в месяц Пастернак ищет возможность найти темы и слова, которые прозвучат и повлияют на окружающий его мир и не находит ее.

Последняя из редких личных встреч двух поэтов произошла в 1941 году. Пастернак помогал Цветаевой собрать вещи в эвакуацию и, перевязывая чемодан веревкой, пошутил: "Прочная, хоть вешайся". Этой шутки он не мог себе простить до конца жизни.