Художник Сезанн жил некоторое время во Франции, а потом умер. Так коротко можно пересказать биографическую составляющую этой книги, которая в оригинале называется просто Cezanne. Приставку Жизнь добавило издательство Азбука, выпуская книжку в свет за компанию с блестящей и нашумевшей Ван Гог. Жизнь Стивена Найфи и Грегори Уайт-Смита.
Отсутствие жизненных фактов - проблема, впрочем, не только повествователя, но и героя тоже. Вскормленный иллюзиями, он, по собственным словам, жил ощущениями и умосозерацинем. В своем стремлении представить чистую жизнь, художник представляет чистое искусство - впрочем, местами живое. С биографом происходит то же самое, когда он пишет жизнь Сезанна. Жизнь в искусстве - вообще типичная поза для модернизма и импрессионизма в частности. Лишь приняв этот факт, можно с сочувствиям и даже, может быть, удовольствием обратиться к этим биографиям и этим картинам.
Данчев приводит слова, насколько я помню, Эмиля Золя о том, что картина может понравиться ему, только в том случае, если нравится художник, и характер художника - главное в искусстве. В этом суть поворота, который автор приписывает Сезанну, но который на самом деле совершили все: от описания постигаемой вещи к процессу постижения, все написанное - автопортрет.
Поль Сезанн: ЖЕНЩИНА С КОФЕЙНИКОМ, ок. 1895
Сезанн призывал видеть пятнами - читай, самому стать сетчаткой. Голова для него - это тоже предмет, и даже меньше - совокупность тонов. Есть в этом какой-то угрюмый цинизм, что-то нечеловеческое. Сам я склонен соглашаться с Витгеншейтном: этическое и эстетическое смыкаются где-то на заднем плане. Сезанн намеренно не принимал этого. Закономерный итог - безумие на закате жизни, созвучное с финальным молчанием Ницше, который тоже десятки лет выдавливал из себя человека.
Кто-то из современников сказал, что этот художник мог бы написать дурной запах изо рта - в том смысле, что живопись у него неприятная. Так уж вышло, что знакомство с жизнью и творчеством Поля Сезанна у меня произошло одновременно, и я соглашаюсь с этими словами. Его картины физически правильны, но редко когда симпатичны. К тому же не всегда точны.
Ученые разошлись во мнении, изображен ли на рисунке святой Антоний, который, борясь с искушением, отвергает женщину, или распутник, заигрывающий с ней.
Так Данчев пишет об одном из не приведенных в книге рисунков. Но почему не третье? Может, это святой Антоний заигрывает с женщиной? Разве рисунок не плох, когда в сюжете невозможно отличить действие от его противоположности?
Сезанна обожали современники. Данчев цитирует более шедевральный, чем сама картина, комментарий Рильке на Автопортрет на розовом фоне:
Сезанн не ставит себя выше своего изображения, но рисует свой портрет со смиренной объективностью и будничным интересом собаки, которая, увидев в зеркале свое отражение, думает: “А вон еще одна собака”.
Поль Сезанн: АВТОПОРТРЕТ НА РОЗОВОМ ФОНЕ, 1875-1877
Высказывание кубической поэтессы Гертруды Стайн тоже интересно прочесть:
Яблоки выглядели, как яблоки, а стулья - как стулья, и это ни с чем не связано, ведь если бы они не выглядели как яблоки, стулья, пейзажи или люди, они все равно оставались бы яблоками, стульями, пейзажами и людьми. Они являются самими собой на столь глубоком уровне, что это уже не картина маслом; тем не менее “сезанны” - именно картины маслом. Они являются картинами маслом на столь глубоком уровне, что остаются картинами вне зависимости от завершенности. Вне зависимости от завершенности они выглядели как картины и были ими на самом глубоком уровне, ведь в них было все необходимое, абсолютно все.
В двадцатом веке за дело взялись психоаналитики. Эти глазастые в каждом нечетком фрагменте разглядели гроздья пенисов и приписали Сезанну сомнения в собственной сексуальной ориентации. Хотя появляющийся в их писаниях странный персонаж под названием фаллическая мать недвусмысленно указывает этим своим фаллосом на тех, кто действительно сбился с пути.
В книге изрядно домыслов. Для Данчева, чего он сам не скрывает, значение может иметь и то, чего Сезанн не говорил. Речь об антисемитском деле Дрейфуса, на которое художник вообще не отреагировал и поддерживал отношения как с евреем Писсаро, так и с богемными антисемитами. Сам Сезанн был, кажется, совершенно равнодушен к еврейскому вопросу и ничего не говорил, потому что ему нечего было сказать. Данчеву следовало просто последовать этому примеру.
Романы Эмиля Золя, где прототипы, как подозревает Данчев, носят фамилию Сезанн, воспроизводятся целыми страницами. Но этого мало. Оноре Бальзаку у Данчева тоже находится место. Как и другим писателям. Иные герои напоминают автору Поля Сезанна, и он размашисто цитирует французских классиков, начиная со Стендаля и раньше. Вся книга - не столько даже авторское мнение о творчестве художника, сколько его мутное и порой мнимое отражение в глазах французской богемы.
Говорят, что Сезанн писал медленно: один мазок в 20 минут. Жил он медленно тоже - и биография звучит ожидаемо в темпе если не Джойса, то Марселя Пруста. В ней нет событий, и особой логики тоже нет. Осязать Сезанна, ощутить его и все искусство модернизма заодно - такова, была, кажется, художественная задача Алекса Данчева. Понимать же там попросту нечего.