В традиционной рубрике «Полка писателя» – Евгений Бабушкин. Российский писатель, журналист, один из апостолов Esquire – так журнал называет молодых героев поколения. Лауреат премии «Дебют», автор «Библии бедных» и сборника короткой прозы «Пьяные птицы, веселые волки». Его рассказы переведены на немецкий, китайский, финский и литовский языки. Критики сравнивают его с молодым Джойсом и считают «возможно, лучшим современным российским писателем». «Бабушкина волнует участь людей обездоленных, живущих бедно. Но он описывает их жизнь в веселой и несколько абсурдистской манере. Это скорее некая игра с данной темой, а вовсе не то, что называют чернухой», – пишет о книгах Бабушкина литературный критик Павел Басинский.
Нашим читателям Евгений рассказал о произведениях, которые на него повлияли.
«Звездные дневники Ийона Тихого», Станислав Лем
Мне было девять, и отец – незнакомый молчаливый человек – дал почитать Лема. Рассказ был смешной: антиутопия, как целую планету заставили булькать. До следующей нашей встречи я прочитал все двенадцать томов по несколько раз. Лем стал пропуском во все многообразие литературы: от энциклики до киберпанка. «Звездные дневники» – чудесная антология жанров и стилизаций, где на авантюрный сюжет нанизаны то притчи про молчание Бога, то бодимодификационные фантасмагории.
«Вымыслы», Хорхе Луис Борхес
Лем привел меня в «большую» литературу: цитировал Кафку, Рабле и Барта – пришлось прочитать всех. В «Абсолютной пустоте» – сборнике рецензий на несуществующие книги – он упомянул Борхеса, первооткрывателя этого жанра. Борхес нашелся у мамы на верхней полке и оказался странным: не поэт, не прозаик, не ученый, все вместе. В рассказах не было «психологии», люди действовали не по велению сердца или кошелька, а потому, что история – обязательно старая, как мир, – сходила на них, как Дух Святой. Я до сих пор считаю, что так все в мире и устроено. Есть жизнь, есть байка, жизнь без байки мертва.
«Козлиная песнь», Константин Вагинов
В этом романе про крушение Серебряного века мы почему-то видели свою жизнь. Подобно героям Вагинова, мы много слонялись, не очень удачно тр*****сь и обожествляли классическую культуру, закрывая глаза на реальность. Петроград, где сквозь камни прорастала крапива, казался похожим на петербургские окраины нашей юности. Язык был то телеграфным, то барочным, в общем – обалденным. Вагинов первый открыл мне, что язык может и должен быть целью. Потом были Платонов, Добычин, Олеша, Шварц, Мариенгоф – величайшая вспышка в истории русской литературы. Она потухла в 1932 году, на первом писательском съезде.
«Собрание сочинения. Т. 1 Революция», Виктор Шкловский
И Шкловский, да. Одним из этих полубогов, советских модернистов был и Шкловский. Киновед-дуэлянт, филолог-саботажник, самый первый в мире структуралист. Хочу погрустить – читаю его письма ко внуку. Хочу посмеяться – дневники. Так в Персии собирали человека из кусочков других людей. Хочу найти слова любви – ворую их из Zoo. Учу молодых журналистов письму – говорю: сто лет назад все ваши приемы и приемчики изобрел один чувак, ща расскажу.
«Дорога уходит в даль», Александра Бруштейн
Русская революция породила великую литературу, но быстро проиграла и закончилась бюрократической реакцией. Осколки радости остались только в прозе для людей, которые еще не успели вырасти и как следует струсить. Я до сих пор исповедую бруштейновскую форму коммунизма: по-детски острое чувство социальной несправедливости. Место действия – жуть полная: в этом городе казаки разгоняют митинги, попы мракобесничают, взрослые эксплуатируют взрослых, а дети умирают от нищеты. Но в этих декорациях девочка Сашенька растет и учится быть внимательной и честной. Город ни разу не назван, но это старый Вильнюс, однажды я, как настоящий фанат, поехал туда по бруштейновским местам. Там я познакомился с женой.
«В ожидании Годо», Сэмюэл Беккет
«Шекспира не перевариваю», – сказал я гордо на экзамене в Театральную академию. «Переварите», – спокойно ответил мне, дураку, старый театровед. Я полюбил и Шекспира, и Софокла, и Чехова, и невероятнейшего Гельдерода, но больше всех – Беккета. Спустя три курсовика и диплом я так и не понял его магии. С виду все просто: он доходит до самой сути человека, обнаруживая вместо личности пустоту, прикрытую ритуалами и масками. Но отчего эта пустота так тепла и человечна?
«Назову себя Гантенбайн», Макс Фриш
На закуску я мог бы дать вам «Семь фантастических историй» Карен Бликсен или «Хорошего человека найти нелегко» Фланнери О’Коннор. Но вы просто пообещайте прочитать, это обалденные авторы. А тут пусть будет Фриш. Один человек просыпается после операции и не признается, что может видеть. Я так полюбил этого мнимого слепца, что даже ник в ЖЖ себе взял в его честь. Я еще не знал, что такой и окажется взрослая жизнь. Что придется закрывать глаза на подлости знакомых и самому делать карьеру, зажмурившись. Что я буду спокойно завтракать, «в то время как в Алжире пытают». И останется единственное спасение – «примерять истории, как платья».
* Некоторые произведения временно недоступны в каталоге MyBook по желанию правообладателей. Подборка будет обновляться.
