Отзывы на книги автора «Михаил Салтыков-Щедрин»

"Пошехонская старина" – последнее и одно из самых неоднозначных произведений Салтыкова-Щедрина, написанное им в предсмертные годы. Оно прям таки дышит физическими и психологическими страданиями терзающегося сомнениями писателя – как будет воспринято его творение, будут ли его осуждать, и целесообразно ли продолжение работы, поскольку не факт, успеет ли он окончить роман до жизненного конца. Однако именно на период написания "Пошехонской старины" пришёлся пик творческого подъёма писателя, позволивший Салтыкову-Щедрину воплотить в жизнь свой шедевр.

Если творчество автора вам не чуждо, то наверняка отметите, что сатирические приёмы здесь практически отсутствуют , а само повествование ведётся, скорее, в жанрах бытописи и в определённой мере автобиографии. Опираясь на воспоминания своего детства, которые Салтыков-Щедрин провёл в родовом гнезде Верхнего Поволжья, он создал роман с хроникальными элементами, хотя сквозная фабула, как таковая, в романе отсутствует. Ну а поскольку тревожная душа автора предпочла остаться в резерве, мы сделаем вид, что так и надо.

"Пошехонская старина" – многоплановое произведение. Оно совмещает в себе автобиографические воспоминания о детстве, историко-бытовые зарисовки о жизни в помещичьей усадьбе при крепостном праве и авторские размышления о пагубном влиянии крепостного права на развитие демократического общества. По его мнению, крепостное право мешало становлению личности, развращая её душевные качества. Писателя возмущала эксплуатация крепостной рабочей силы, и он считал сей позорный факт неискоренимым бичём общества. В своём произведении он обличает помещичью среду, погрязшую в мелких дрязгах и обуреваемую страстью обогащения. Создавая образ Пошехонья и пощехонцев, он довольно нелестно отобразил в нём всю дикую беспросветность, бестолковость, пассивную отсталость и убогость мелкопоместного дворянства.

Роман несомненно великолепен, и его по праву можно считать вершиной творчества писателя. Это произведение часто сравнивают с "Господами Головлеёвыми", но мне кажется, что оно более детально отображает суть крепостной России середины 19-го века как с исторической, так и с бытовой точки зрения.

К стыду своему, я думал, что Салтыков-Щедрин писал только басни про мартышек и очки и про ворон с сыром, а оказалось, что у него есть сатирические произведения размером с роман XIX века, и «История одного города» – одно из них. Читая, я сначала смеялся, но потом становился все сумрачней и сумрачней. К концу я стал совсем мрачен и суров, как Пушкин от прослушивания «Мертвых душ». Пушкин, по легенде, сказал тогда: «Боже, как грустна наша Россия!» Мне тоже стало так горько и так не до смеха от этого юмора, что захотелось выпить рома с колой и пересмотреть сериал «Друзья».

А грустно стало потому, что «История одного города» – это сатира на русскую историю. Россия выведена под названием города Глупова, да и содержанием глуповской истории является смена градоначальников от первого урода, через садистов, дураков и сладострастных ублюдков до совершенного идиота, причем очень злобного и агрессивного. С первого градоначальника история начинается, смертью последнего заканчивается. История вообще. То есть, и нету у нас другой истории, как истории нашей уродливой деспотической власти, которую мы более чем заслуживаем.
Сама композиция романа, приведенные последовательно портреты градоначальников, каждый из которых – определенный социологический тип, заставляет нас сравнивать «Историю одного города» с гоголевскими «Мертвыми душами». Но почему-то это сравнение оказывается всегда не в пользу Салтыкова-Щедрина. Написано хорошо – да не то что-то. Вроде бы талант могучий – да не такой какой-то. И не понятно, почему. Есть, правда, два не очень убедительных соображения:

1. За большей частью щедринских градоначальников просматриваются реальные прототипы: либеральный лентяй, ставший к концу жизни мистиком, конечно, – Александр I, солдафон-Бородавкин – Николай, Беневолинский, страдающий любовью к законодательству, – Сперанский, «толстомясая» немка – Екатерина II, последний «идиот» Угрюм-Бурчеев – это помесь Аракчеева опять же с императором Николаем I. Читаешь и прозреваешь, в силу своих скромных познаний, насколько точно и язвительно писатель-демократ высмеял того или другого русского монарха. Ну, высмеял, ну, и что дальше? Можно, конечно, провести аналогии с Путиными, Ельциными. И что? Было тошно, а станет еще тошнее. Вот и вся литература. Гоголь же никого конкретного не высмеивал. Против самодержавия и крепостничества не выступал. Большее того, он любил царя и был, стыдно сказать, против отмены крепостного права. А смеялся он над пороками и страстями, присущими людям вне зависимости от политического строя. Он занимался своей демонологией на уровне универсальных ценностей, там, где-то очень высоко над русской землей. И, в результате, «Мертвые души» – великая книга на все времена, а «История одного города» – жутко устаревшая сатира на самодержавие Романовых. Хотя, какой талант был у Салтыкова-Щедрина!

2. И вот еще различие. Если Гоголь и смеялся над русским человеком, то у него получалось хорошо смеяться потому, что он видел в нем потенциальную возможность возрасти над собой, стать лучше, и видел какое-то великое будущее для всей России. А Щедрин не видел. Потому смех Гоголя светлый, а после Щедрина хочется напиться рома с колой!

Господа Головлевы, я вас ненавижу!
Тухлятина вы, господа. Все как один - тухлятина!
Ненавижу вас за узколобость, скупость, за тупые растраты, за детей «постылых», за лицемерие, безалаберность, лесть, за унижения, за никчемность вашу, за отсутствие поступков, за глупую самовлюбленность и напыщенность, за «милый дружок маменька», за наглость, за опухшие пропитые рожи, за кривляния, за неумение заработать даже на кусок хлеба, за вялость ума, за мечты об исключительно даровом довольстве, за безделие и буффонство, за вялые, безобразные, серые дни, за редкие приступы нравственного отрезвления, за примирение с «маменькиным положением», за исполненные цинизма разговоры, за абсолютную праздность и неспособность ни к какому делу, за «для кого я припасала! ночей недосыпала, куска недоедала… для кого?», за «ах» да «ах», за ваше гнилье и в душах и в погребах «огурчики-то еще хороши, только сверху немножко словно поослизли, припахивают, ну да уж пусть дворовые полакомятся», за пустую суету головлевского скопидомства, за стяжательство, одержимость деньгами, за безнравственность, за беспричинное, невыразимое утомление, уныние и истому, за ненависть без протеста, за то, что часами можете смотреть в одну точку, за лживые семейные комедии, за «мои распоряжения глупые, ну и пусть будут глупые», за нелепое нытье и причитания, за безграничную неряшливость, за переливания из пустого в порожнее.
За вот это всё.

А Иудушку вашего кровопивушку особенно терпеть не могу. Не человек, а болото. Паскудник этот отравил мне любовь к уютному выражению «попить чайку». Теперь как услышу, так и вспомню весь его словесный гной, целые потоки его болтовни, сюсюканье это мерзкое: пречудесное именьице, говядинка, телятинка, скромненько да ладненько, светленько и уютненько, посиживаем ладком да мирком, свечечка, лучинушка, избушечка, Евпраксеюшка, Улитушка, маслице, капустка, горошек, картофелец, огурчики, лучок, тепленькая погодка, дождичек, градец, ведрышко, поиграть в карточки, лаптишечки, пустенькие щи.
И так всю жизнь. Тьфу!

Господа Головлевы, я вас ненавижу!
Тухлятина вы, господа. Все как один - тухлятина!
Ненавижу вас за узколобость, скупость, за тупые растраты, за детей «постылых», за лицемерие, безалаберность, лесть, за унижения, за никчемность вашу, за отсутствие поступков, за глупую самовлюбленность и напыщенность, за «милый дружок маменька», за наглость, за опухшие пропитые рожи, за кривляния, за неумение заработать даже на кусок хлеба, за вялость ума, за мечты об исключительно даровом довольстве, за безделие и буффонство, за вялые, безобразные, серые дни, за редкие приступы нравственного отрезвления, за примирение с «маменькиным положением», за исполненные цинизма разговоры, за абсолютную праздность и неспособность ни к какому делу, за «для кого я припасала! ночей недосыпала, куска недоедала… для кого?», за «ах» да «ах», за ваше гнилье и в душах и в погребах «огурчики-то еще хороши, только сверху немножко словно поослизли, припахивают, ну да уж пусть дворовые полакомятся», за пустую суету головлевского скопидомства, за стяжательство, одержимость деньгами, за безнравственность, за беспричинное, невыразимое утомление, уныние и истому, за ненависть без протеста, за то, что часами можете смотреть в одну точку, за лживые семейные комедии, за «мои распоряжения глупые, ну и пусть будут глупые», за нелепое нытье и причитания, за безграничную неряшливость, за переливания из пустого в порожнее.
За вот это всё.

А Иудушку вашего кровопивушку особенно терпеть не могу. Не человек, а болото. Паскудник этот отравил мне любовь к уютному выражению «попить чайку». Теперь как услышу, так и вспомню весь его словесный гной, целые потоки его болтовни, сюсюканье это мерзкое: пречудесное именьице, говядинка, телятинка, скромненько да ладненько, светленько и уютненько, посиживаем ладком да мирком, свечечка, лучинушка, избушечка, Евпраксеюшка, Улитушка, маслице, капустка, горошек, картофелец, огурчики, лучок, тепленькая погодка, дождичек, градец, ведрышко, поиграть в карточки, лаптишечки, пустенькие щи.
И так всю жизнь. Тьфу!

Что бы там не утверждал уважаемый Михаил Евграфович и как бы не отнекивался, а роман этот все же автобиографичный. Потому как слишком уж многое совпадает с семейством Затрапезных и его собственной семьей. В процессе чтения почитала краткие его биографии. Ну не может все настолько совпадать: мать из московского купеческого рода, отец из дворян, в брак вступили, когда матери было 15, а отцу 40, выбились из обедневших в зажиточные (в родном захолустье) благодаря экономической жилке матери, деление детей на "любимчиков" и "постылых". В общем, начинала читать как роман с художественным вымыслом, а в итоге получила автобиографию. Очень даже интересную автобиографию.
Глазами автора провинциальное дворянство выглядит совсем не ахти. Интриги, свары, мздоимство. Ну а чем им еще было заниматься вдали от столичных балов и суеты, как не перемыванием косточек ближайшим соседям да тиранией дворовых крестьян... Автор показывает своему читателю суть этого дворянства. Не скрывая говорит о том, что некоторые барины и барыни были непроходимы глупы, часто необразованны, может отсюда и жестокость их по отношению к крестьянам? от тупости да от скуки?
Есть много грустных моментов, таких как гибель Матрены, например. Но чаще все же автор так умело высмеивал этих захолустных царьков, что невозможно было сдержать улыбку, усмешку, смешок. Попытки сбыть с рук (ой, простите, выдать замуж) старшую сестру, которая внешностью не вышла, выглядели очень забавно.

Барышня спрашивают, для большого или малого декольте им шею мыть?

Или показушность, желание предстать в выгодном ракурсе?

Дома продолжали ходить в стареньком; новое берегли для гостей. Завидят, что гости едут, – и бегут переодеваться, чтобы гости думали, что гостеприимные хозяева всегда так ходят.

Салтыков - Щедрин создал целую портретную галерею в этом романе. Сначала перед читателем предстают портреты всех домочадцев, потом портреты крестьян, а дальше уже и соседских помещиков. Портреты эти подробные, прорисованы очень ярко и детально. Семейные взаимоотношения порой поражают. Маменька делит детей на любимых и не любимых, свары между родными братьями - сестрами, открытое презрение к родственникам мужа. Серпентарий просто какой - то, господа. Я была потрясена тем, что можно скопидомить на собственных детях.

Кушанье раздавала детям матушка, но при этом (за исключением любимцев) оделяла такими микроскопическими порциями, что сенные девушки, которых семьи содержались на месячине, нередко из жалости приносили под фартуками ватрушек и лепешек и тайком давали нам поесть.

Теперь и сама не смогу ответить себе на вопрос, почему я так долго избегала знакомства с автором (сказ о двух генералах, прочитанный в школе, не в счет). Великолепнейший роман о помещичьем и крестьянском быте XIX века, с прекрасным слогом. Рада, что все же добралась до этого романа и обязательно продолжу знакомство с прекрасным автором.

ОХ! ВОТ ЭТО ВЕЩЬ!!!

Решившись восстановить картину прошлого, еще столь недалекого, но уже с каждым днем более и более утопающего в пучине забвения, я взялся за перо не с тем, чтобы полемизировать, а с тем, чтобы свидетельствовать истину. Да и нет никакой цели подрывать то, что уже само, в силу общего исторического закона, подорвано.

Всё было проклято в этой среде; все ходило ощупью в мраке безнадежности и отчаянья, который окутывал ее. Одни были развращены до мозга костей, другие придавлены до потери человеческого образа. Только бессознательность и помогала жить в таком чаду.

Кто поверит, что было время, когда вся эта смесь алчности, лжи, произвола и бессмысленной жестокости, с одной стороны, и придавленности, доведенной до поругания человеческого образа, - с другой, называлась... жизнью?!

Вообще "Пошехонская старина" относится к разряду таких книг, которые можно изодрать на цитаты, а потом эти цитаты сложить во единую композицию, и никаких рецензий после этого писать не надо. Но хотя я и извлек пару десятков цитат, все же черкну несколько строк.

Должен сказать, в очередной раз убедился на своем гнусном опыте, что филологическое образование - это не повод считать себя знатоком литературы, в том числе и отечественной. Поднимаю список литературы, обязательной к прочтение, за третий курс, когда изучали соответствующий период. Салтыкова-Щедрина там много, но "Пошехонской старины" нет. И вписана одна дважды моей рукой (что значит - прочитать "для себя"), и вычеркнута столько же. А почему? Да потому что я, не зная с какого рожна, думал, что это слишком тяжелое, очень мрачное произведение, обличающее, позорящее и ниспровергающее свою эпоху.

Да, обличающее. Да ниспровергающее. Но, как в том неприличном анекдоте, "да, ужас, но никак не ужас-ужас". Спасибо моей знакомой, которая убедила меня в том, что это надо прочитать, и теперь я говорю - это лучшее из всего того, что прочитано мной в этом году.

А рабам нет закона; в беззаконии они родились, в беззаконии и умереть должны, и если по временам пытаются окольным путем войти в заповедную область, осеняемую законом, то господа не находят достаточной казни, которая могла бы искупить дерзновенное посягательство.

Когда я писал отзыв на "Губернские очерки", я отметил такое качество Салтыкова-Щедрина, как излишняя подробность. Глубоко, слишком глубоко копал Михал Евграфыч, слишком подробно мусолил любой предмет своего описания, и из-за этого "Очерки" (да и в других произведениях есть тот же грех) получились затянутыми. "Пошехонская старина" тоже затянута. Но, как ни странно, затянута интересно, и при обилии словес и описания не хочется перепрыгнуть через несколько страниц или переключиться на следующий трек аудиокниги. А хочется дослушать до конца, чтобы знать во всех подробностях как они там жили.

...разве история не была многократно свидетельницей мрачных и жестоких эпох, когда общество, гонимое паникой, перестает верить в освежающую силу знания и ищет спасения в невежестве? Когда мысль человеческая осуждается на бездействие, а действительное знание заменяется массою бесполезностей, которые отдают жизнь в жертву неосмысленности; когда идеалы меркнут, а на верования и убеждения налагается безусловный запрет?..
Где ручательство, что подобные эпохи не могут повториться и впредь?

Простота слога, ярая гуманистическая убежденность в правдивости того, что сам говорит, ну и, конечно, мастерство писателя - вот и все, что сделало этот роман шедевром. Как хотите, а я считаю его именно шедевром, поскольку замах на фундаментальность вполне удался. В отличие от "Губернских очерков", где тоже широкий пласт, где тоже куча образов и личностей, а под конец устаешь. А в "старине" даже немного жалеешь, что этот том наконец перелистан-прослушан.

И если пушкинского "Евгения Онегина" называют энциклопедией русской жизни, я берусь утверждать, что "Пошехонская старина" ничуть не меньшая, а может быть даже и бОльшая энциклопедия. Ну где вы найдете такое подробное описание жизни и быта провинциального дворянства и крестьянства? Да еще в самый пестрых разрисовках? Разные типажи дворян, от откровенных самодуров до прогрессивных либералов (в способностях, которых, впрочем, как мне показалось, сам Салтыков-Щедрин сомневается), вся сермяжная правда, произвол и раболепие, нищета народа и отдельные редкие примеры крестьянского благополучия. Нет более лучшего способа показать, что все плохо, чем дать плохое в сравнении с хорошим. Как раз потому и морщишься, когда читаешь о нормальных дворянах, которые не пили всю кровь из своих людей, и были в целом справедливыми людьми. Это только подчеркивает черноту того времени.

Ах, если бы кто знал в то время, что вопрос "Где ручательство, что подобные эпохи не могут повториться и впредь?" окажется риторически-прозорливым?

Несмотря на кровавые изобличения кампании 1853 - 1855 гг., которая представляла собой лишь великий пролог к великой драме освобождения, - ничто не предупредило тупо-самодовольный люд, никогда не умевший постигнуть внутренний смысл развертывающихся перед его глазами событий.

Ну и отдельный респект Михал Евграфычу за то, как передал дух настроения дворянского класса при отмене крепостного права. Ах, волнения! Ах разорение! Ах, мужикам говорят "вы"!

А ведь самосознание народа стало просыпаться именно тогда!

Вы тоже любите, когда чтение книги превращается в посещение художественной галереи, вроде питерского Эрмитажа или парижского Лувра? Когда можно несколько дней в деталях рассматривать прекрасные картины и наслаждаться техникой исполнения? Тогда "Пошехонская старина" вас не разочарует, даже более того - принесёт массу ярких впечатлений, как от сюжета, от его посыла, так и от стиля написания. Салтыков-Щедрин разворачивает перед читателем панораму некоего Пошехонья, условную область царской России, на которой подробно выписывает быт различных помещичьих домов, со всеми их обитателями, включая крепостных крестьян. Это будет целая вереница семей мелких и средних помещиков. Уже в самом конце книги рассказчик говорит:

Нечего греха таить, не честолюбивый, смирный народ был, ни ввысь, ни вширь, ни по сторонам не заглядывался. Рылся около себя, как крот, причины причин не доискивался, ничем, что происходило за деревенской околицей, не интересовался и ежели жилось тепло да сытно, то был доволен собой, и своим жребием.

Вот это "тепло да сытно" было самой заветной целью пошехонских помещиков. И тут я возвращаюсь к началу. Старт книге даёт описание поместья Малиновец. В нём проживало семейство Затрапезных, ему-то и принадлежит рассказчик всей этой истории - Никанор Затрапезный. Он вспоминает своё детство, как проходили дни и чем занимались в поместье. Не последнее место отведено матушке рассказчика, Анне Павловне Затрапезной. Эта удивительная и ловкая особа, по происхождению из купеческой среды, выйдя замуж за помещика и быстро подмяв его под себя, за несколько лет многократно приумножила хозяйство. То, что составляет предмет гордости Анны Павловны и зависти ей соседей, было добыто огромными жертвами. Причём, страдали не только крепостные (а они ой как страдали!), но и помещичья семья. В погоне за состоянием, Анна Павловна держала весь дом на голодном пайке. Утром чай и кусок хлеба. В обед еда, оставшаяся от предыдущих дней, то есть кислая и тухлая, причём даже её выдавали по чуть-чуть. На ужин та же история. Про то, чем кормили крестьян, больно даже вспоминать. И ладно бы Малиновец был небольшим или хилым хозяйством, где еды банально не хватало. Нет, всего было вдоволь. Но хозяйка считала так:

Состояния-то и всё так составляются, - проповедует Анна Павловна, - тут копеечку сбережёшь, в другом месте урвёшь - смотришь, и гривенничек!

Кроме того, в доме царила философия под название "алчность будущего". Всё лето шла бесперебойная пора заготовок, на которую сгоняли всех дворовых крестьян: собирали, солили, варили, квасили, сушили. Погреба ломились от еды, которая никогда не попадала на столы, разве что в дни посещения гостей, что случалось крайне редко, учитывая неприветливость Анны Павловны. Жёсткая экономия наблюдалась абсолютно во всём. Доходило до того, что отец семейства соскабливал с полученных писем сургуч, чтобы вновь им воспользоваться и не платить за него. Ещё один примечательный и поднимающий волосы дыбом случай, который, впрочем, к экономии имеет не столь прямое отношение, описан в истории с висельником. Это же надо было догадаться перевесить самоубийцу со своей берёзы на соседскую! А всё лишь бы избежать лишних хлопот и трат.

Примечательным было и воспитание отпрысков в этой семье, да и вообще отношение к детям. В Малиновце вовсю расцвела система любимчиков и постылых (не только с детьми, кстати). Первым выдавался чуть лучший кусок за столом, на их будущее откладывались средства, их ласково гладили по головке; вторым же ловить было совершенно нечего, для них главной оставалась цель - избегать гнева родительницы, дабы не усложнять ситуацию. А гнев её, надо заметить, был страшен и ничто не могло уберечь от него. Кроме того, система воспитания сводилась к простому:

Потому что я мать: что хочу, то над детьми и делаю!

Отношение к крепостным в том же ключе. Только если детей всё же берегли, то рабов своих ничуть не жалели и для них всегда было наготове суровое наказание. Сама Анна Павловна, конечно, не считала себя жестокосердной, но её стараниями была загублена не одна душа. Надо заметить, что иногда помещица сомневалась в правомерности наказаний, но в конечном счёте всегда находила приемлемое решение. Потому что уж в своём доме она полноправная хозяйка и престиж ронять ей ни к лицу. И даже если формально наказать не за что, выход находился.

- И я, признаться, этих тихонь недолюбливаю, - обыкновенно отзывался на эти сетования отец, - тихи-тихи, а что у них на уме - не угадаешь. Строже с них спрашивать надо!
- Как же спрашивать, коли у него всё в порядке, привязаться не к чему!
- Ну, ты найдёшь. Была бы спина, а то будет вина! что говорить об этом!

...Надо же, приступая к отзыву, я решительно не знала, с чего начать и что сказать (как бывает всегда, когда книга очень понравилась), а теперь вот никак не могу заставить себя остановиться - столько впечатлений в голове. А ведь Малиновец - это лишь часть повести! Будет ещё выезд семейства Затрапезных в Москву с целью устроить брак старшей дочери Анны Павловны. Очень примечательная поездка, которая знакомит нас с помещичьей жизнью в столице. Это не только балы и выезды, не только описания домов и привычек, но и целая система ритуалов поимки женихов и дальнейшего сватовства. Затем рассказчик возвращается в Пошехонье, где знакомит нас с поместьями своих многочисленных родственников, в каждом из которых складывалась совершенно отличная друг от друга картина быта. Своих крепостных, будь их шесть или шестьсот, везде использовали, как вещи, но сам уклад жизни везде установился свой собственный. И только в одном доме крепостные были довольны своей участью (в тех условиях, разумеется). Затем повествование переходит на соседние семейства, и мы снова видим дома как побогаче, так и попроще, чем Малиновец, в которых помещики всегда умудрялись добиться своих "тепло и сыто".

Ладно-ладно, беру себя в руки и заканчиваю. Великолепная книга! Знаете почему не добавила последние ползвезды? Не поверите. Потому что для меня повесть слишком быстро закончилась. Хотелось поездить по усадьбам читать ещё и ещё, но автор уже подвёл итог.

В чем состоит собственно задача его (летописателя)? В том ли, чтобы критиковать или порицать? — Нет, не в том. В том ли, чтобы рассуждать? — Нет, и не в этом. В чем же? — А в том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем [...] и об оном предать потомству в надлежащее назидание.

Удивил и порадовал меня литературных дел мастер Салтыков-Щедрин Михаил свет Евграфович. Признаться по совести, я уж совершенно позабыл своё первое знакомство с данным представителем русской классики, которое, по всей очевидности, имел неосторожность произвести будучи ещё юным и беспечным гимназистом. Теперь же, спустя разноцветные годы, хлебнув разносолов жизни и обильно вкусив на собственной шкуре эмпирического опыта, я заново познакомился с данным писателем, так сказать, в полном уме и спокойном сознании. И получилось это знакомство на диво приятным и занятным, я бы даже сказал, удалым и разухабистым. Одно удовольствие читать «Историю одного города», доложу я вам, братики-сударики, да сестрички-сударушки! Конечно, если вы, движимые любопытством, заглянете на Википедию или ещё в какой справочник, дабы почерпнуть там информации о писателе, вас закономерно может смутить, что творил он в 19-том веке. Вы даже можете заподозрить, что предлагаемый фолиант написан на трудно читаемом русском языке, изобилующем устаревшими словами, оборотами и выражениями. Должен признаться, явления из предыдущего предложения имеют место быть, однако сие никоим образом не препятствует чтению, церковно-славянский и старорусский — тут присутствует в пренебрежимо малой пропорции (на 10 абзацев, может, разок или два проскочит, а то и нет), а весь текст целиком — совершенно и определённо читабелен для современников! Теперь, сочту за честь, немного осветить «Историю одного города» с точки зрения жанровой принадлежности, стиля и прочего, из чего обычно составляется литературное произведение. Первое, что стоит отметить: 19-тый век или нет, но в этой книге Салтыков-Щедрин для меня оказался завзятым сюрреалистом-модернистом! Так же данное произведение я бы отнёс к жанру... (внимание!) магического реализма. Да-да, именно так, любезнейшие. И сравнил бы я «Историю одного города» со «Ста годами одиночества» Маркеса, ни много ни мало (скажем так, энергетика схожа отчасти). И у меня большой вопрос, не вдохновлялся ли краем пера латиноамериканец Габриэль Гарсия русской классикой? Второе, что отмечу — это довольно своеобразный, но такой что ли родной абсурдный юмор, великолепная сатира о чиновничьих произволах, которые имеем по сию пору включительно, и сермяжном народе, готовом таким начальством удовлетворяться, лишь бы самому не думать. Такого рода юмор, мы видим впоследствии у таких известных работников пера и чернил, как Булгаков, Зощенко, Ильф с Петровым и других. Ну, и третье, что хотелось бы безо всякой задней мысли отметить, это, конечно, несомненное писательское мастерство. Учитывая то, что на тот момент, русская литература была достаточно скудна на примеры, коими можно было бы вдохновляться начинающему писателю (примеры существовали в зарубежной литературе), Салтыков-Щедрин выглядит уверенным властителем слов и дум. И фантазия и воплощение, на мой взгляд — у него на высоте. Единственный вопрос, который остаётся после прочтения книги: «И что? Что делать-то со всем этим?»... А на него автор-то и не отвечает.

В чем состоит собственно задача его (летописателя)? В том ли, чтобы критиковать или порицать? — Нет, не в том. В том ли, чтобы рассуждать? — Нет, и не в этом. В чем же? — А в том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем [...] и об оном предать потомству в надлежащее назидание.

Удивил и порадовал меня литературных дел мастер Салтыков-Щедрин Михаил свет Евграфович. Признаться по совести, я уж совершенно позабыл своё первое знакомство с данным представителем русской классики, которое, по всей очевидности, имел неосторожность произвести будучи ещё юным и беспечным гимназистом. Теперь же, спустя разноцветные годы, хлебнув разносолов жизни и обильно вкусив на собственной шкуре эмпирического опыта, я заново познакомился с данным писателем, так сказать, в полном уме и спокойном сознании. И получилось это знакомство на диво приятным и занятным, я бы даже сказал, удалым и разухабистым. Одно удовольствие читать «Историю одного города», доложу я вам, братики-сударики, да сестрички-сударушки! Конечно, если вы, движимые любопытством, заглянете на Википедию или ещё в какой справочник, дабы почерпнуть там информации о писателе, вас закономерно может смутить, что творил он в 19-том веке. Вы даже можете заподозрить, что предлагаемый фолиант написан на трудно читаемом русском языке, изобилующем устаревшими словами, оборотами и выражениями. Должен признаться, явления из предыдущего предложения имеют место быть, однако сие никоим образом не препятствует чтению, церковно-славянский и старорусский — тут присутствует в пренебрежимо малой пропорции (на 10 абзацев, может, разок или два проскочит, а то и нет), а весь текст целиком — совершенно и определённо читабелен для современников! Теперь, сочту за честь, немного осветить «Историю одного города» с точки зрения жанровой принадлежности, стиля и прочего, из чего обычно составляется литературное произведение. Первое, что стоит отметить: 19-тый век или нет, но в этой книге Салтыков-Щедрин для меня оказался завзятым сюрреалистом-модернистом! Так же данное произведение я бы отнёс к жанру... (внимание!) магического реализма. Да-да, именно так, любезнейшие. И сравнил бы я «Историю одного города» со «Ста годами одиночества» Маркеса, ни много ни мало (скажем так, энергетика схожа отчасти). И у меня большой вопрос, не вдохновлялся ли краем пера латиноамериканец Габриэль Гарсия русской классикой? Второе, что отмечу — это довольно своеобразный, но такой что ли родной абсурдный юмор, великолепная сатира о чиновничьих произволах, которые имеем по сию пору включительно, и сермяжном народе, готовом таким начальством удовлетворяться, лишь бы самому не думать. Такого рода юмор, мы видим впоследствии у таких известных работников пера и чернил, как Булгаков, Зощенко, Ильф с Петровым и других. Ну, и третье, что хотелось бы безо всякой задней мысли отметить, это, конечно, несомненное писательское мастерство. Учитывая то, что на тот момент, русская литература была достаточно скудна на примеры, коими можно было бы вдохновляться начинающему писателю (примеры существовали в зарубежной литературе), Салтыков-Щедрин выглядит уверенным властителем слов и дум. И фантазия и воплощение, на мой взгляд — у него на высоте. Единственный вопрос, который остаётся после прочтения книги: «И что? Что делать-то со всем этим?»... А на него автор-то и не отвечает.

К стыду своему, я думал, что Салтыков-Щедрин писал только басни про мартышек и очки и про ворон с сыром, а оказалось, что у него есть сатирические произведения размером с роман XIX века, и «История одного города» – одно из них. Читая, я сначала смеялся, но потом становился все сумрачней и сумрачней. К концу я стал совсем мрачен и суров, как Пушкин от прослушивания «Мертвых душ». Пушкин, по легенде, сказал тогда: «Боже, как грустна наша Россия!» Мне тоже стало так горько и так не до смеха от этого юмора, что захотелось выпить рома с колой и пересмотреть сериал «Друзья».

А грустно стало потому, что «История одного города» – это сатира на русскую историю. Россия выведена под названием города Глупова, да и содержанием глуповской истории является смена градоначальников от первого урода, через садистов, дураков и сладострастных ублюдков до совершенного идиота, причем очень злобного и агрессивного. С первого градоначальника история начинается, смертью последнего заканчивается. История вообще. То есть, и нету у нас другой истории, как истории нашей уродливой деспотической власти, которую мы более чем заслуживаем.
Сама композиция романа, приведенные последовательно портреты градоначальников, каждый из которых – определенный социологический тип, заставляет нас сравнивать «Историю одного города» с гоголевскими «Мертвыми душами». Но почему-то это сравнение оказывается всегда не в пользу Салтыкова-Щедрина. Написано хорошо – да не то что-то. Вроде бы талант могучий – да не такой какой-то. И не понятно, почему. Есть, правда, два не очень убедительных соображения:

1. За большей частью щедринских градоначальников просматриваются реальные прототипы: либеральный лентяй, ставший к концу жизни мистиком, конечно, – Александр I, солдафон-Бородавкин – Николай, Беневолинский, страдающий любовью к законодательству, – Сперанский, «толстомясая» немка – Екатерина II, последний «идиот» Угрюм-Бурчеев – это помесь Аракчеева опять же с императором Николаем I. Читаешь и прозреваешь, в силу своих скромных познаний, насколько точно и язвительно писатель-демократ высмеял того или другого русского монарха. Ну, высмеял, ну, и что дальше? Можно, конечно, провести аналогии с Путиными, Ельциными. И что? Было тошно, а станет еще тошнее. Вот и вся литература. Гоголь же никого конкретного не высмеивал. Против самодержавия и крепостничества не выступал. Большее того, он любил царя и был, стыдно сказать, против отмены крепостного права. А смеялся он над пороками и страстями, присущими людям вне зависимости от политического строя. Он занимался своей демонологией на уровне универсальных ценностей, там, где-то очень высоко над русской землей. И, в результате, «Мертвые души» – великая книга на все времена, а «История одного города» – жутко устаревшая сатира на самодержавие Романовых. Хотя, какой талант был у Салтыкова-Щедрина!

2. И вот еще различие. Если Гоголь и смеялся над русским человеком, то у него получалось хорошо смеяться потому, что он видел в нем потенциальную возможность возрасти над собой, стать лучше, и видел какое-то великое будущее для всей России. А Щедрин не видел. Потому смех Гоголя светлый, а после Щедрина хочется напиться рома с колой!