Эвакуация

Не знаю, кто принял решение эвакуироваться. У большинства не было такого намерения. Сужу об этом по тому, что после возвращения по окончании войны мы застали всех соседей в добром здравии.

Видимо, решение принял дед Кузьма. Он был инициативный, деятельный и достаточно образованный для того времени, служил на железнодорожной станции бухгалтером, как тогда говорили – счетоводом. Видимо, ему было известно о положении дел больше, чем кому бы то ни было. Во всяком случае, восемь семей решились уезжать.

Дедушка понимал, что нашему семейству придётся лихо, если фашисты достигнут Бахмача. Средний сын Василисы и Кузьмы Анатолий служил начальником пограничной заставы. Он погиб в первые дни войны. А нам бы досталось от немцев, если бы мы остались на оккупированной территории. Так что нужно было уезжать подальше.

Бомбёжка железнодорожного узла не позволяла эвакуироваться на поезде. Дед Кузьма с другими главами семейств договорились о гужевом транспорте в колхозе. Это были кибитки, запряжённые лошадьми. Обоз выезжал из Бахмача двадцать четвёртого августа. Помню тот солнечный день: много народа, рассаживаемся по кибиткам, трогаемся. Сзади остаётся папа Антон, машет рукой. И я огорчаюсь, что он не едет с нами. Но мамуся объясняет, что папа должен остаться, он уходит на войну.

Сборы в дорогу сопровождались сильным беспокойством. Никто не знал, надолго ли уезжаем, далеко ли. Поэтому решали, что взять с собой, а без чего обойдёмся. Вещей оказалось на три чемодана. Дело к осени, значит, нужно подумать о холодах. Взрослых четверо: Кузьма, Василиса, мамуся и Стасик, двое крошек. Аллочке ещё нет двух месяцев. С нами была ещё тётя Граня – жена дяди Анатолия, начальника заставы. Это ещё одна трагедия в нашей семье.

Начальник Новоград-Волынской пограничной застаем Анатолий Кузьмич Неезжалый

Дядю Толю в район Новоград-Волынска перевели перед самой войной. До этого он служил начальником заставы на иранской границе в Средней Азии, воевал с басмачами. При переезде семья дяди Толи отправила вещи контейнером во Львов. В субботу двадцать первого июня тётя Граня поехала во Львов получать контейнер. Было лето, на ней было чёрное платьице и чёрные туфельки, при себе дамская сумочка. Так я её запомнила, когда она приехала к нам в Бахмач. Так и застала её война на перроне чужого города. Назад на заставу вернуться уже было невозможно. А на заставе остались муж и шестилетняя дочь Лида (почему-то её называли Лилей, как и меня). Сердце разрывается, когда представляю, что испытала тётя Граня. У неё оставался только один вариант – приехать к нам в Бахмач. Не помню, когда она отправилась к себе на родину, в Среднюю Азию. Ей предстояло ещё разыскать дочь.

На шестой заставе Новоград-Волынского направления шли жесточайшие бои, не менее жестокие, чем в Брестской крепости. Фашисты переправили по мосту через Западный Буг бронепоезд с дивизией. Пришлось сражаться с противником, в десять раз превосходящим состав погранзаставы, да ещё более вооружённым, чем пограничники. Тем не менее они ожесточённо сопротивлялись и сразу положили множество немцев. Сражались целый день, пока от вражеских снарядов не стали взрываться блокгаузы с запасом гранат и другого вооружения. При этом дядя Толя был ранен в голову, но продолжал командовать. Он был очень мужественный. Мужество было у него в генах: и дед Кузьма, и бабушка Василиса были бесстрашные и решительные. Его пример поддерживал пограничников. Через некоторое время он получил ранение в спину и руку. Истекающего кровью, бойцы перенесли в подземный переход своего командира. Он лежал на шинели (со слов Лили) и продолжал отдавать распоряжения бойцам. К ночи он умер.

Со слов взрослых и Лили я знаю, что солдаты погранзаставы по команде своего израненного начальника вынуждены были спуститься в подземные переходы. Но вскоре немцы стали запускать в подземелье отравляющий газ, и начальник, ещё живой, отдал команду выходить наверх. Он, умирающий, видимо, понимал, что сдача в плен хоть кому-то сохранит жизнь, в том числе и маленькой дочке. Лиля была не одна, с ней была домработница Шура.

В живых оставалось семеро бойцов. Все они попали в немецкий лагерь. Видимо, в начале войны немцы не сильно охраняли лагеря, и пограничникам удалось бежать. Одного из убежавших пограничников убили украинские оуновцы.

А гражданских немцы отпускали. Шура с Лилей вышли из лагеря и оказались на незанятой территории.

Тётя Граня рассказывала, что Шура сообщила ей, где они находятся (уже не на оккупированной территории), и там она нашла свою дочь. Из пограничников к концу войны осталось в живых четверо.

Всё это я пишу по воспоминаниям Грани и Лили, а также по многим газетным и журнальным статьям.

Теперь тётя Граня уходила с нами.

Чемоданы поставили в заднюю часть кибитки. Нас с Аллочкой поместили перед ними. Править лошадьми должна была Василиса. Остальные шли пешком.

Где-то уже в России наша кибитка перевернулась. Чемоданы накрыли нас с Аллочкой. Я выползла сама, а Аллочку достали. Но она, видимо, оказалась в нише между чемоданами и даже не проснулась. Она, к счастью, была на редкость спокойным ребёнком. То, что это было в России, я сужу по речи людей, которые кинулись на помощь. Одна бабушка сказала мне:

– Лапушка, не ушиблась?

Это слово – «лапушка» – меня поразило, и поэтому запомнился эпизод.

В семье часто повторяли название города Старый Оскол. Это название врезалось в память навсегда. Там нас посадили в товарный поезд. Отчётливо помню два яруса деревянных нар. Остались письменные воспоминания мамуси. Она пишет, что нары смастерили дед Кузьма со Стасиком. Помню печку, установленную в вагоне: уже была осень, становилось холодно. Оказывается, печку раздобыл у железнодорожников опять же наш дед Кузьма. Он был надёжным защитником семьи. К нему тянулись и другие эвакуированные, зная, что он умеет организовать более-менее сносные бытовые условия.

Мы с мамусей поместились на верхних нарах, а нижние заняли еврейские семьи. Мне казалось, что ехали мы долго. Во всяком случае, выгрузились на станции Шумиха Курганской области по снегу. Мамуся вспоминает, что ещё из дома с собой прихватили картошку, другие овощи, крупы. Поезд останавливался чаще всего в поле. Помню, как дед быстро выбегал и тут же разводил костёр, на котором варили картошку. К костру присоединялись и другие семьи.

В дороге болели и нередко умирали от кори дети. Это доходило до сознания со слов взрослых. Я тоже заболела. Помню только момент, когда мамуся стала искать в моей голове вшей. Их, паразитов, расплодилась уйма. Я заплакала от боли, не давая прикоснуться к голове, и пришла в себя. Умница Аллочка лежала рядом со мной и не заразилась. Это было большой удачей для семьи.

А вот у наших друзей – семьи Божко – девочка моего возраста умерла.

На станции Шумиха Курганской области нас выгрузили. Дальше повезли в прицепе грузовика. Это был большой ящик на полозьях. Как я упоминала, уже выпал снег. Ехали долго, останавливались в деревнях. Мама Василиса и другие женщины шли проситься на ночлег. Каждый раз мама удивлялась, как люди с готовностью принимали нас: четверых взрослых и двух детей. Как-то укладывали всех, не высказывая ни малейшего неудовольствия.

В деревне Заманилки Курганской области мы жили у одних людей довольно продолжительное время. Впервые за последние месяцы я попила молока. Потом мы поехали в Кислянку Усть-Уйского района Курганской области. Туда направили мамусю завучем в школу. С нами поехала мама Василиса и Стасик. Для деда Кузьмы в Кислянке работы не нашлось, а в Заманилках он сразу же устроился. Он просил, чтобы Василиса осталась с ним, но она не могла покинуть дочь с маленькими детьми. Мамусе же нужно было ходить на работу. А с кем оставить детей? Аллочке исполнилось всего полгода.

Так дед и прижился в Заманилках, изредка приезжал в Кислянку. Помню, как Аллочка плакала, видя деда в белом белье, когда он, ложась спать, раздевался. Когда ложился и укрывался одеялом, Аллочка замолкала, как будто предвидела его скорую кончину. В Заманилках он упал с высокого воза с сеном прямо на огромный крюк, предназначенный удерживать дополнительные панели воза. Распорол живот и вскоре умер.

Воспоминания об эвакуации вызвали размышления, волей-неволей приходится сравнить беспорядочный поток беженцев с востока в Европу. В Европу они попадают на утлых плавсредствах, часто тонут в Средиземном море, а затем испытывают массу трудностей в жизни на новом месте.

В СССР всё было по-другому. Был создан эвакуационный совет при правительстве. Поэтому потоки эвакуированных следовали в точно определённые места. Как я упоминала, мы должны были ехать в Казахстан. Обстоятельства изменились, и нас чётко переориентировали в Курганскую область на границу с Казахстаном. Все были трудоустроены и обеспечены жильём. С нами в Кислянке оказались и семья Божко, и еврейские семьи. Когда я пошла в первый класс, я сидела за одной партой с Юлей, еврейкой из эвакуированных. Их поселили на первом этаже единственного в деревне двухэтажного дома. Страну охватил хаос войны, мужское население было оторвано от рабочих мест, промышленность столкнулась с большим дефицитом работников, но спасение детей, женщин, стариков проводилось чётко и упорядочено.

Кислянка

Кислянку я вспоминаю с удовольствием и даже ностальгией. Ах, какое красивое детство у нас было! Деревня для детей – это хорошее воспитание и здоровье на всю жизнь. Вокруг сплошная красота лесостепной зоны – лес, река, болотца, перелески, дикие цветы, ягоды, грибы.

Зимой белый снег, блестящий наст на сугробах, тихий снегопад, ходьба на лыжах в тихую погоду, но иногда метель и завывающая вьюга. В метель и непогоду я всегда испытывала необыкновенный покой, чувствуя защиту стен дома.

Весной – таяние снега, ледоход на реке. На мост через речку сбегается ребятня, да и взрослые тянутся посмотреть, как вскрывается лёд, ломаются льдины, налезают одна на другую. Почему-то это зрелище повсеместно вызывает большой интерес и ажиотаж.

Манжетка удерживает наиболее крупные капли росы

А дальше появляется первая трава, предвкушение того, что скоро можно будет бегать по ней бо сиком. Это такое удовольствие. Ноги часто травмировались – ушибы, царапины, занозы. И всё же мы стремились поскорее снять обувь.

Весной с неба вдруг за звучит нежная песня журавлей, клином летящих с юга на родину. Осенью они снова полетят и будут курлыкать свою нежно-печальную песню.

Летом, ранним утром – росы, переливающиеся радужными блёстками, щебет птиц, запахи травы, цветов, радость от каждого вновь расцветшего цветка, и какая-то невероятная степень свободы.

А осень! Ах, эта осень-волшебница! Багрец и золото, тихий шелест падающих листьев, тёмно-синие холодеющие небеса, а потом низкие свинцовые тучи и ожидание белизны зимы.

Кислянка расположилась на левом берегу речки Чёрной, которая воробью по колено. Речка впадает в Уй, та в Тобол – приток Оби. И текут наши воды в могучий Северный Ледовитый океан.

Мы купались в речке летом. А на берегу среди берёз устанавливали качели. Молодёжь собиралась на гулянья и каталась на качелях. Качали и нас, малышню.

Наша малышовая компания состояла из Люды и Майи – дочерей директора школы, эвакуированных Шурейки и Гены Кулагиных, Славы и Люси Выползовых, Славы Калитина, племянника учительницы географии Анастасии Макаровны Кузнецовой. Были ещё Геля и Эрнст – племянники Гильды Христиановны – учительницы немецкого языка. Её брат – отец этих детей – был на фронте. Матери, видимо, у них не было.

Верховодили мальчики постарше: Шурка Улитин, сын школьного конюха, и его двоюродный брат Саша. У Саши был хороший голос, и он участвовал в художественной самодеятельности.

Собирались мы играть в войну, но чаще – в лапту. Я очень любила эту чудную русскую игру.

На правом берегу расположился посёлок ШКМ – школы колхозной молодёжи. Он состоял из деревянных домов школьных корпусов и квартир учителей. Самую большую постройку занимало главное здание школы. Там была учительская, несколько классных комнат и зал со сценой – главное место школьных развлечений.

Коллектив Кислянской школы. Анна Кузьминична Неезжалая – моя мамуся – сидит слева. В центре этого ряда в чёрном платье – директор школы Ольга Ивановна Полянская. Над ней наполовину закрытое лицо Антонины Михайловны Лой – моей учительницы. Рядом улыбающееся лицо Татьяны Ивановны. Стоят Анастасия Макаровна Кузнецова – жена старшего брата папы, Николая Гавриловича Кузнецова. В середине Мария Кондратьевна – художница. Справа Гильда Христиановна – учительница немецкого языка. Не всех учителей я помню, не все фамилии остались в моей памяти

Нам выделили маленький домик на краю посёлка. За ним – огороды учительских семей, большая поляна, дальше болотце и лес. Лес справа, по-над рекой, лес слева, лес сзади. Берёзы и осины, которые отсвечивали осенью золотом и багрецом, отчего посёлок ШКМ озарялся мягким, ласковым светом.

Сам домик – шедевр деревянного зодчества: небольшой пятистенок с террасой. Терраса ограждена резной балюстрадой, под крышей террасы и всего дома тоже резьба. Резные наличники на окнах. Мы с сестрой считаем, что наше эстетическое воспитание началось с дивной кислянской природы и нашего маленького домика.

Сначала было трудно. В деревне нужны запасы муки, картошки, других овощей. Нужна скотина, чтобы было молоко и молочные продукты. Нужны куры на мясо и для яиц. У нас, приехавших в зиму, ничего этого не было. По-моему, мы получали хлебный паёк на каждого члена семьи. Остальное приходилось покупать у людей. Я не помню, чтобы в Кислянке был продуктовый магазин. Жители с неохотой продавали продукты, ведь деньги им не были нужны – у каждого своё хозяйство. Мамуся стала вышивать и обвязывать кружевами носовые платочки – и обменивать на продукты. Украинок с детства учили вязать и вышивать, это искусство нас и кормило. Потом ей стали поступать заказы на вышивку блузок. Кормились кое-как первую зиму. Весной нам выделили огород. Мы посадили помидоры, огурцы, другие овощи, картошку, развели кур.

Но урожай оказался невелик, видимо, выделенная заброшенная земля было не очень плодородной. Мама каждое утро варила картошку, делала пюре, потом запекала в русской печке на большой сковороде. Это было очень вкусно. Ещё она варила затируху. Мне она тоже нравилась. Это заваренная на кипятке мука. После войны я просила маму сварить затируху. Она утверждала, что есть её я не буду. Но как-то всё же сварила, правда, на молоке. И я не стала есть это блюдо. Эта баланда только с голодухи казалась вкусной.

А вот чего я не любила – так это хлеб с рыжиком. Хлеб пекла мама в русской печке. К муке всегда добавлялось ещё что-нибудь. Когда чистили картошку, то не выбрасывали очистки, сушили, потом перетирали и добавляли в муку. Но такой хлеб был вполне терпимым. А вот с рыжиком мне совершенно не нравился. Мама ходила в поле, собирала зёрна рыжика. Это такое растение из семейства крестоцветных, как горчица, кольза^[2], турнепс. Созревшие коробочки содержали мелкие рыжие зёрнышки. Вот их мама добавляла в муку. Я говорила: «Скорей бы кончилась война, чтобы не было хлеба с рыжиком».

Мамуся со мной и Аллочкой

Ещё одним промыслом мамы был сбор колосков. Осенью после уборки урожая на поле оставались колоски. Люди выходили в поле их собирать. Промысел этот был опасным. Кто придумал запрещать собирать колоски? Ведь они всё равно гнили под снегом. Но как бы то ни было, людей гоняли. Кого ловили, могли посадить. Люди всё равно ходили собирать колоски: какое-никакое, но подспорье в голод.

Когда завели кур, настал мой черёд вносить свою лепту в семейный труд. Моя обязанность была такая: стеречь цып лят. Постоянно приле тал коршун и норовил унести цып лёнка. Когда курочки подросли, появилась ещё одна обязанность: стеречь огурцы, чтобы они их не поклевали.

Однажды я заигралась, забыла про кур и огурцы. Куры обрадовались, поклевали огурцы. Мамуся пришла из школы и обнаружила потраву. Очень расстроилась и ударила меня по лицу. Не сильно, но как-то неловко, и из носа потекла кровь. Её можно было понять: огурцы – это еда, которой было не так много.

Этот эпизод я запомнила. Но ещё сильнее его помнила мамуся. Незадолго до смерти она призналась, что всю жизнь чувствует вину передо мной за тот случай. Мне и сейчас жалко её до слёз за это чувство вины.

Вот такие мы, матери. Воспитание детей – дело сложное, требует порой и наказания. Но как потом мать переживает – больше, чем наказанный ребёнок. Тогда я успокоила мою мамусеньку, сказала, что понимаю справедливость наказания и никогда не обижалась. Ведь мне семья дала поручение, а я его не выполнила. А было мне пять лет.

В мои обязанности входило следить за Аллочкой. Это воспитало во мне многие черты характера. Я считаю, что стала известным педагогом благодаря Аллочке. К лету она начала вставать на ножки, но ещё не ходила. Я брала её за ручки и водила по террасе, выговаривая ей, почему это она не может ходить сама. Вон Светочка у Выползовых уже ходит. Я не догадывалась, что Аллочка так мала, что не понимает моих нотаций. Ей не было и года.

Мы часто с ней оставались одни дома, особенно летом. Мама Василиса с мамусей уходили на далёкий огород прополоть, окучить картошку, потом выкопать и привезти. Бояться я не имела права. Если бы я забоялась, стала бы бояться и Аллочка. Чтобы её отвлечь, я придумывала разные игры. Мы собирали цветы, и я вязала из них плети, а потом мастерила украшения на головку, ручки, шейку. На чердаке нашего дома лежали старые исписанные школьные тетради. Видимо, те учителя, которые раньше здесь жили, складывали их для какой-то надобности. Я их использовала в других целях: вырывала сдвоенные листы, нарезала бахромой и делала юбочки, воротники, скалывая листы тонкими веточками. В них наряжала свою сестричку.

Помню, как однажды мы долго ждали маму и мамусю, и Аллочка стала беспокоиться. Тогда я взяла палочку, приложила к уху и стала «звонить»: «Алло, огород? Позовите мамусю…» И так сочиняла разговор, чтобы успокоить сестричку. Как оказалось, у телеги, на которой везли картошку, сломалось колесо. Бедные мои женщины, не представляю, как они вышли из положения.

Без мужчин тяжело в таких случаях, да ещё и страшно за маленьких детей. Стасик к тому времени уже был призван в армию.

Стасик после окончания седьмого класса работал в МТС^[3] электриком. Руки у него были золотые. Он и на токарном станке умел, и на слесарном. У меня хранится скалка, которую он выточил для мамы, и молоток, который тоже смастерил сам.

Стасик – танкист

В 1943 году его призвали в армию и отправили в Курган в танковое училище. Учился он там целый год. Ездили к нему и мама, и мамуся. Дорога была нелёгкая.