В этом романе все музыканты. Каждый персонаж здесь на чем-нибудь да играет. Даже если и просто на нервах, но зато уж от души, шарашит наотмашь. Я сидела и в шоке наблюдала за этим безумным концертом, за музыкой выгребных ям. В центре сцены за роялем сидит Эрика. Быть в центре, по её мнению, её нормальное состояние. И не просто в центре, а на вершине мира. Быть над всеми. Над всеми этими людишками, над их мелкими страстишками, над всем этим тупым и вонючим быдлом. Только она и искусство. Музыкальный Олимп и Она на нем единственная богиня. За ней виднеется силуэт какого-то молодого человека. Он еще не определился с инструментом. Пользуется сразу несколькими. Внимательно изучает низ своего живота, прикидывая, куда бы пристроить свой камертончик неправильной формы, но определенного назначения. Прибор «для получения простого тона постоянной и определенной высоты. В этом заключается его важное значение и в физике, и в музыке». Он внимательно изучает зад Эрики и размышляет, какая высота будет у ее тона, если камертон применить к ней. Он мечтает, как будет пиликать на ней, как вскроет своим консервным ножом её замурованную женственность. Как заставит извиваться в судорогах страсти этот синий чулок, как он натянет этот чулок всеми способами, как наполнит её своей драгоценной влагой, а потом… потом видно будет. На дирижерском подиуме стоит квадратная фигура женщины. Это мать Эрики. Она истерично размахивает руками, иногда (в целях усиления звука) она швыряет в Эрику каким-нибудь предметом. Она раскидывает вокруг себя куски подгоревшего ужина, чтобы дочь лучше поняла, до чего она довела свою мамочку, чтобы эта сволочь осознала, на какие жертвы мать идет ради нее. Мать обрядила Эрику в наряд из своих амбиций и тыкает в нее дирижерской палочкой домашнего тирана, отправляя добывать если уж не славу, то деньги.
Я прослушала симфонию Елинек «Пианистка» и медленно выползла из зала. Писать отзыв на «Пианистку», это как выдавливать гной, как ковыряться в болячке. И противно, и любопытно, и необходимо для здоровья, нельзя эту гнусь таскать в себе. Сначала мне было смешно. Меня веселили эти две замкнутые на себе тетки, веселило их раздутое самомнение, их истрепанное от частой носки высокомерие. А потом, знаете ли, стало не смешно. Потому что грешно смеяться над больными людьми. Эрика получила двойной удар – гены отца и диктатора-мать, эту буровую установку для мозга, этот перфоратор в домашних тапочках, который с визгом и воем ввинчивается в голову Эрики. Она напихала в голову дочери хорошо унавоженную почву для взращивания самооценки, вставила ей в глаза кривые зеркала, которые отражали только уродство, она вскормила её ядовитым молоком презрения ко всему живому. На свете для любви есть только мамочка. И сама Эрика, как плоть от плоти её.
После недоумения и отвращения пришел черед сочувствию. Мне так жаль её. Так жаль. У нее не было ни единого шанса не вырасти инвалидом. Все эти веревки, эти кляпы, эти телесные терзания, о которых она писала, всё это с ней сделала мать на эмоциональном уровне. Она скрутила её, связала, поставила в нужную ей позу и ежедневно насиловала её мозг. День за днем, год за годом. Непрестанно, неутомимо. Мать – её приговор. Её тюрьма. Всю жизнь она прожила в этой тюрьме и уже не представляет, не умеет жить иначе. Это единственная возможная для нее среда обитания. Эрика – учительница. Госпожа Учительница. И это страшно. Изломанная сама для нее нет большего удовольствия, чем с хрустом ломать своих учеников, их надежды, их мечты, их достоинство. Станцевать на их костях под сонату Бетховена, а остатки принести матери, они вместе обсосут эти кости за ужином.
Елинек интересный рассказчик. Не простой, но интересный. Она блистательна, остра, саркастична, желчна, точна, как снайпер. Возможно, только это заставило меня дочитать этот роман до конца. Её язык, её стиль можно сравнить с чем-то невероятно прекрасным. С фарфоровой вазой, например. Но содержимое этой вазы – вонючая жижа дерьма. Персонажи плавают в ней и плюются друг в друга. Образы и мысли громоздятся в бесформенный ком, а через него трассирующей линией проходит сюжет. Беспросветный, смердящий, жесткий.