Глава 8

Начало дружбе между Маргарет и миссис Уилкокс, которая завязалась очень быстро и привела к очень странным последствиям, возможно, было положено весной в Шпеере. Может быть, немолодая дама, глядя на румяный до вульгарности собор и прислушиваясь к разговору Хелен с ее мужем, увидела в старшей и не такой очаровательной сестре способность к более глубокому сочувствию и здравым суждениям. Миссис Уилкокс умела чувствовать подобное. Возможно, именно она предложила пригласить сестер Шлегель в Говардс-Энд, особенно желая приезда Маргарет. Все это пустые раздумья: миссис Уилкокс не оставила ясных указаний. Точно известно только одно: через две недели, в тот самый день, когда Хелен уезжала в Штеттин с кузиной, она пришла с визитом на Уикем-Плейс.

– Хелен! – крикнула фрейлейн Мозебах преисполненным благоговения тоном (ее успели посвятить в дела двоюродной сестры). – Его мать тебя простила!

Затем, припомнив, что в Англии новоприбывшему не принято являться без приглашения, она переменила тон с благоговейного на неодобрительный и выразила мнение, что миссис Уилкокс keine Dame^[17].

– Слышать не хочу об этой семейке! – отрезала Маргарет. – Хелен, прекрати хихикать и вертеться, ступай собирать вещи, наконец. Почему эта женщина не может оставить нас в покое?

– Не знаю, что делать с Мэг, – парировала Хелен, спотыкаясь на лестнице. – На уме у нее одни Уилкоксы и чемоданы. Мэг, Мэг, я не влюблена в молодого господина; я не влюблена в него, Мэг, Мэг. Можно ли говорить яснее?

– Любовь определенно прошла, – подтвердила фрейлейн Мозебах.

– Определенно, Фрида, но это не помешает мне соскучиться у Уилкоксов, если я нанесу им ответный визит.

Тогда Хелен сделала вид, что плачет, и фрейлейн Мозебах, которая считала все это чрезвычайно забавным, поступила так же.

– Ой-ой-ой! Мэг отправится к ним в гости, а я не смогу. «Да почему? Да потому, что еду я в Гер-ма-ни-ю».

– Если ты едешь в Германию, иди паковать чемоданы; если нет, иди к Уилкоксам вместо меня.

– Но Мэг, Мэг, я не люблю молодого господина; я не люблю… Ой, кто это спускается по лестнице? Клянусь, это мой брат.

Мужчины – даже такого, как Тибби, – оказалось достаточно, чтобы помешать им дурачиться. Преграда, разделяющая два пола, хотя и уменьшилась в цивилизованном мире, но все же высока, причем выше с женской стороны. Хелен во всем призналась сестре и кузине и ничего не сказала брату. Дело было не в стыдливости, потому что сейчас она говорила о «уилкоксовском идеале» со смехом и даже растущей грубостью, и не в осторожности, потому что Тибби редко пересказывал услышанные новости, если они его не касались. Скорее у Хелен было ощущение, будто она может выдать секрет мужчинам, и каким бы тривиальным ни казался он по эту сторону барьера, в мужском лагере он приобретет новое значение. Поэтому она замолчала, вернее, нашла другую тему для дурачеств, пока многострадальные родственники не отправили ее наконец на второй этаж. Фрейлейн Мозебах пошла вслед за ней, но задержалась и, свесившись над перилами, многозначительно сказала кузине:

– Все в порядке, она его не любит, он ее не стоит.

– Да, я знаю, спасибо.

– Я подумала, что должна тебе сказать.

– Спасибо.

– В чем дело? – спросил Тибби.

Никто ему не ответил, и он отправился в столовую и стал есть эльзасский пирог со сливами.

В тот вечер Маргарет отважилась на решительные действия. В доме было очень тихо, и туман – стоял ноябрь – рвался в окна, словно изгнанный дух. Фрида и Хелен уехали вместе с багажом. Тибби, которому нездоровилось, растянулся на диване у огня. Маргарет сидела рядом в раздумьях. Ее мысли бросались от одного порыва к другому, пока они наконец не выстроились в ряд. Практический человек, который четко понимает, чего хочет, и больше главным образом не знает ничего, извинит ее за колебания. Но именно так работал ее ум. И когда она начинала действовать, никто уже не мог обвинить ее в неуверенности. Она рубила наотмашь, как будто вообще не подумав. Письмо, которое она написала миссис Уилкокс, горело чистым пламенем решительности. Бледный отблеск мысли не приглушил его, но был как запотевшее стекло, которое еще ярче проявляет краски, если его протереть.

«Дорогая миссис Уилкокс!

Я должна написать Вам не очень вежливое письмо. Мне кажется, нам лучше не встречаться. И моя сестра, и тетя доставили Вашей семье неприятные минуты, и, что касается сестры, она снова может дать основания для неудовольствия. Насколько мне известно, ее мысли больше не заняты Вашим сыном. Но было бы нежелательно ни Вам, ни ей, чтобы они встретились, поэтому наше знакомство, которое началось так приятно, следует прекратить.

Боюсь, что Вы не согласитесь с этим, даже наверняка не согласитесь, поскольку были настолько любезны, что зашли к нам. Это лишь интуиция с моей стороны, и, конечно, она может ошибаться. Моя сестра, безусловно, скажет, что моя интуиция ошиблась. Она не знает о моем письме, и я надеюсь, что Вы не отнесете мою нелюбезность на ее счет.

От всего сердца искренне Ваша,

М.Дж. Шлегель».

Маргарет отправила письмо почтой и наутро получила с нарочным следующий ответ:

«Дорогая мисс Шлегель!

Не нужно было писать мне такое письмо. Я зашла сообщить вам, что Пол уехал за границу.

Рут Уилкокс».

Щеки Маргарет вспыхнули. Она не смогла доесть завтрак. Она сгорала от стыда. Хелен говорила ей, что Пол должен был уехать из Англии, но за прочими, более важными, как ей думалось, делами она забыла. Все ее нелепые тревоги оказались пустыми, а их место заняла уверенность, что она нагрубила миссис Уилкокс. Грубость была для Маргарет как горечь во рту, она отравляла вкус жизни. Порой она необходима, но горе тем, кто пользуется ей без должной надобности. Маргарет набросила шляпу и шаль, словно беднячка, и нырнула в еще не растаявший туман. Сжав губы и письмо в руке, она пересекла улицу, вошла в мраморный вестибюль, миновала консьержа и взбежала по лестнице на третий этаж.

Маргарет отдала служанке визитную карточку, и, к удивлению, ее сразу же проводили в спальню к миссис Уилкокс.

– О, миссис Уилкокс, я сделала грубейшую ошибку. Мне так стыдно, что я не могу вам передать.

Миссис Уилкокс поклонилась с серьезным видом. Она была оскорблена и не делала вид, что это не так. Она сидела в кровати и писала письма на кроватном столике. Рядом на другом столике стоял поднос с завтраком. Отблески пламени, свет из окна и огонек свечи, рисовавший трепетный ореол вокруг ее рук, сливаясь, создавали странную атмосферу растворения.

– Я знала, что в ноябре он собирается в Индию, но совсем забыла.

– Семнадцатого числа он уехал в Нигерию, в Африку.

– Я знаю, то есть знала. Я так нелепо повела себя. Мне очень стыдно.

Миссис Уилкокс не ответила.

– Слов нет, как я раскаиваюсь, надеюсь, вы меня простите.

– Все это чепуха, мисс Шлегель. Хорошо, что вы пришли так скоро.

– Нет, не чепуха, – воскликнула Маргарет. – Я вам нагрубила, и не могу даже оправдаться сестрой, потому что ее нет в Лондоне.

– Вот как?

– Она уехала в Германию.

– Значит, она тоже уехала, – проговорила женщина. – Да, в самом деле, это совершенно безопасно, совершенно, по крайней мере, сейчас.

– Вы тоже волновались! – воскликнула Маргарет, все больше возбуждаясь и усаживаясь на стул без приглашения. – Как это необычно! Я вижу, что вы волновались. Вы чувствовали то же, что и я; Хелен больше не должна с ним встречаться.

– Я считаю, что так было бы лучше всего.

– Почему же?

– Это очень трудный вопрос, – сказала миссис Уилкокс, улыбаясь, выражение досады на ее лице изгладилось. – Мне кажется, вам лучше удалось изложить это в письме – интуиция, которая может ошибаться.

– Дело не в том, что ваш сын все еще…

– О, нет; он часто… Пол очень юн, вы понимаете.

– Так в чем же дело?

Она повторила:

– В интуиции, которая может ошибаться.

– Иными словами, они из тех людей, которые могут влюбиться, но не могут жить вместе. Это вполне вероятно. Боюсь, что в девяти случаях из десяти природа влечет в одну сторону, а человек в другую.

– Это и в самом деле «иные слова», – сказала миссис Уилкокс. – У меня не было таких стройных мыслей. Я просто встревожилась, когда узнала, что мальчик неравнодушен к вашей сестре.

– Ах, вот о чем я всегда хотела вас спросить. Как вы узнали? Хелен так удивилась, когда приехала наша тетя и вы вышли и все устроили. Вам сказал Пол?

– Мы ни к чему не придем, говоря об этом, – произнесла миссис Уилкокс после минутного молчания.

– Миссис Уилкокс, вы очень сердились на нас в июне? Я написала вам письмо, а вы на него не ответили.

– Я возражала против того, чтобы снять квартиру миссис Мэтсон. Я знала, что она напротив вашего дома.

– Но теперь все устроилось?

– Думаю, да.

– Только думаете? Вы не уверены? Я так люблю, когда проясняются все недоразумения.

– Нет, я уверена. – Миссис Уилкокс беспокойно зашевелилась под покрывалом. – Я всегда говорю, как будто не уверена. Просто у меня такая манера говорить.

– Это ничего, я сама такая.

Тут вошла горничная, чтобы унести поднос. Разговор прервался и возобновился уже в более привычном виде.

– Мне пора откланяться – вы будете вставать.

– Нет, пожалуйста, подождите минутку, сегодня я останусь в постели. Я время от времени так делаю.

– Мне казалось, вы ранняя пташка.

– В Говардс-Энд – да, но в Лондоне ни к чему подниматься с рассветом.

– Ни к чему подниматься? – возмущенно вскричала Маргарет. – Когда открыты осенние выставки, а вечером играет Исай^[18]! Не говоря уже о людях…

– Дело в том, что я немного устала. Сначала свадьба, потом отъезд Пола, а вчера вместо отдыха мне пришлось сделать несколько визитов.

– Свадьба?

– Да, Чарльз, мой старший сын, женился.

– Вот как!

– Это была одна из главных причин, почему мы сняли квартиру в Лондоне, а также чтобы Пол мог собраться в Африку. Квартира принадлежит кузине моего мужа, и она самым любезным образом предложила ее нам, чтобы мы до свадьбы смогли познакомиться с семьей Долли.

Маргарет спросила, что это за семья.

– Фасселлы. Отец отставной офицер индийской армии, брат военный. Мать умерла.

Значит, возможно, это и были те «загорелые мужчины без подбородка», которых Хелен как-то увидела в окно. Маргарет испытывала некоторый интерес к семье Уилкокс. Этот интерес появился у нее из-за Хелен и превратился в привычку. Маргарет задала о мисс Долли Фасселл еще несколько вопросов, на которые получила ответ ровным, бесстрастным тоном. Голос миссис Уилкокс, хотя приятный и чарующий, был не очень выразителен. По нему чувствовалось, что для нее картины, концерты и люди имеют одинаково небольшое значение. Только однажды он изменился – когда миссис Уилкокс заговорила о Говардс-Энд.

– Чарльз и Альберт Фасселл были знакомы. Они члены одного клуба и оба увлекаются гольфом. Долли тоже играет в гольф, хотя, мне кажется, не так уж хорошо. Познакомились они, когда играли на две пары. Всем нам она понравилась, и мы очень рады. Они поженились одиннадцатого числа, за несколько дней до отъезда Пола. Чарльз очень хотел, чтобы брат был у него шафером, и сделал все возможное, чтобы свадьба состоялась одиннадцатого. Фасселлы предпочли бы сыграть ее после Рождества, но очень любезно согласились. Вот фотография Долли – в двойной рамке.

– Вы вполне уверены, что я не сую нос в чужие дела, миссис Уилкокс?

– Да, вполне.

– Тогда я останусь. Мне у вас очень нравится.

После чего она рассмотрела фотографию Долли. Под ней стояла подпись: «Для дорогой Мимс». Миссис Уилкокс перевела, сказав, что «они с Чарльзом решили, что она будет звать меня этим прозвищем». У Долли был глупый вид и треугольное лицо того типа, который так нравится уверенным, крепким мужчинам. Она была очень хорошенькая. Потом Маргарет перешла к Чарльзу, в чертах которого преобладали противоположные качества. Она задумалась о том, какие силы свели их вместе до тех пор, пока Бог не разлучит их. Маргарет пожелала им счастья.

– Они отправились в Неаполь на медовый месяц.

– Счастливцы!

– С трудом представляю Чарльза в Италии.

– Разве он не любит путешествовать?

– Любит, но он насквозь видит иностранцев. Больше всего он любит ездить на авто по Англии, и мне кажется, он бы настоял на своем, если бы погода стояла не такая ужасная. Отец подарил ему на свадьбу машину, сейчас она стоит в Говардс-Энд.

– Наверно, у вас там гараж?

– Да. В прошлом месяце муж построил небольшой гараж на западной стороне от дома, рядом с ильмом, где раньше был выгул для пони.

Последние слова были сказаны с непередаваемым выражением.

– Куда делся пони? – спросила Маргарет, помолчав.

– Пони? Уже давно умер.

– Ильм я помню. Хелен говорила, что это великолепное дерево.

– Это самый красивый ильм во всем Хартфордшире. Ваша сестра рассказала вам про зубы?

– Нет.

– Это может показаться вам интересным. В ствол ильма вбиты свиные зубы примерно в четырех футах от земли. Это сделали крестьяне бог знает сколько лет назад; считается, что, если пожевать кусочек коры, она снимет зубную боль. Зубы почти заросли, и больше к дереву никто не приходит.

– Я бы пришла. Обожаю фольклор и всякие древние суеверия. Как вы думаете, кора действительно лечила зубы, если человек в нее верил?

– Конечно. Она бы вылечила что угодно – когда-то. Я помню случаи… я, знаете ли, жила в Говардс-Энд задолго, задолго до того, как о нем узнал мистер Уилкокс. Я там родилась.

Разговор снова перешел на другую тему. Казалось, что они просто болтают о разном вздоре. Маргарет заинтересовалась тем, что Говардс-Энд принадлежит миссис Уилкокс, но заскучала, выслушав излишне подробный отчет о семье Фасселл, о тревогах Чарльза относительно Неаполя, о путешествии мистера Уилкокса, который вместе с Иви отправился в автомобильную поездку по Йоркширу. Маргарет терпеть не могла скуки. Она стала невнимательной, начала вертеть в руках фотографию, уронила, разбила стекло, извинилась, получила прощение, порезала палец, приняла соболезнования и, наконец, сказала, что ей пора идти – столько еще дел по хозяйству, а еще надо побеседовать с инструктором Тибби по верховой езде.

Но кое-что любопытное еще прозвучало.

– До свидания, мисс Шлегель, до свидания. Спасибо, что вы пришли. Вы меня подбодрили.

– Я так рада!

– Интересно, вы когда-нибудь думаете о себе?

– Я только о себе и думаю, – сказала Маргарет, покраснев, но не убирая руки со столика.

– Интересно. Мне было интересно в Гейдельберге.

– Еще бы!

– Мне иногда кажется…

– Что? – спросила Маргарет, потому что наступило долгое молчание, молчание, чем-то похожее на мерцание огня, дрожащий отсвет лампы для чтения на их руках, белое пятно окна, молчание переменчивых и вечных теней.

– Мне иногда кажется, будто вы забываете о своей юности.

Маргарет была удивлена и немного раздосадована.

– Мне двадцать девять, – заметила она. – Это не такая уж ранняя юность.

Миссис Уилкокс улыбнулась:

– Почему вы это сказали? Вы считаете, это грубое и бестактное замечание?

Маргарет покачала головой.

– Я всего лишь хотела сказать, что мне пятьдесят один год и для меня вы обе… Прочтите это в какой-нибудь книге, я не могу выразиться яснее.

– О, я поняла. Вы имеете в виду неопытность. Я не опытнее Хелен и все же берусь советовать ей.

– Да, вы поняли. Неопытность – то самое слово.

– Неопытность, – повторила Маргарет серьезным, но бодрым тоном. – Конечно, мне еще надо столькому научиться, абсолютно всему, так же, как Хелен. Жизнь очень трудна и полна сюрпризов. Во всяком случае, это я поняла. Нельзя сразу научиться быть скромной и доброй, говорить напрямик, любить людей, а не жалеть их, помнить о нищих, потому что все это такие противоречивые вещи. Вот тогда приходит черед соразмерности – надо жить соразмерно. Но нельзя начинать с соразмерности, так поступают только самодовольные педанты. Пусть соразмерность будет последним прибежищем, когда все остальные пути завели в тупик… Ах, боже мой, я взялась проповедовать!

– Да, вы прекрасно сказали о трудностях жизни, – проговорила миссис Уилкокс, убирая руку в глубокую тень. – Именно так я бы сама хотела рассказать о них.