– Я в некотором роде припоминаю пассаж, но когда все инструменты так прекрасны, трудно выделить из них один. Я уверена, что вы с Хелен водите меня на самые чудесные концерты. Ни одной скучной мелодии за всю программу. Мне только жаль, что наши немецкие друзья не остались до конца.

– Но ты же помнишь размеренный бой барабана на низкой до, тетя Джули? – раздался голос Тибби. – Его нельзя забыть. Его ни с чем не спутаешь.

– Это в особенно громкой части? – отважилась спросить миссис Мант. – Конечно, я не претендую на музыкальность, – прибавила она, так как попытка не удалась. – Мне просто нравится музыка, а это нечто другое. Но все же я скажу за себя – я знаю, когда мне что-то нравится и когда не нравится. Некоторые люди так же относятся к картинам. Они могут пойти в картинную галерею – как, например, мисс Кондер – и прямо сказать, что чувствуют. Я никогда так не могла. Но музыка, на мой взгляд, очень отличается от живописи. Что касается музыки, я в полной безопасности, уверяю тебя, Тибби, я очень разборчива. Хелен всегда восхищалась одним сочинением, что-то такое про фавна по-французски, но, по-моему, это в высшей степени поверхностное бренчание. Я так и сказала и от своего мнения не отступлю.

– Вы согласны? – спросила Маргарет. – Вы считаете, что музыка отличается от живописи?

– Я… я полагаю, что да, – сказал он.

– Я тоже. А моя сестра заявляет, что это одно и то же. Мы часто об этом спорим. Она называет меня глупой, а я ее сентиментальной. – И, заводясь, она воскликнула: – Ну неужели это не кажется вам абсурдом? Какой смысл в разных искусствах, если они взаимозаменяемы? Какая польза от ушей, если они говорят то же самое, что и глаза? Хелен обожает переводить мелодии на язык живописи, а картины на язык музыки. Это очень оригинально, и порой ей на ум приходят замечательные вещи, но какой от этого прок, хотела бы я знать! Ах, все это чепуха, фальшь. Если Моне все равно что Дебюсси, а Дебюсси все равно что Моне, они оба ничего не стоят – так я считаю.

Очевидно, что это была давнишняя тема для спора.

– К примеру, возьмем ту самую симфонию, которую мы только что прослушали. Хелен не оставит ее в покое. Она от начала до конца растолкует ее и превратит в литературу. Интересно, наступит ли когда-нибудь пора, когда в музыке будут видеть музыку, как раньше. Но и здесь не все ладно. Вот за нами идет мой брат, он видит в музыке музыку, но, боже мой, он злит меня больше всех остальных, просто приводит в ярость. С ним я не смею даже спорить.

Несчастная семья, хоть и одаренная.

– Самый большой злодей, конечно, Вагнер. В девятнадцатом веке он больше всех постарался смешать искусства. Мне кажется, что в настоящее время музыка в очень серьезном, хотя и чрезвычайно интересном состоянии. То и дело в истории появляются ужасные гении вроде Вагнера и мутят воду в родниках мысли. Какое-то время кажется, что это прекрасно, что такого всплеска еще не было. Но потом… поднимается столько ила, а родники в наши дни слишком легко сообщаются друг с другом, и ни в одном не остается чистой воды. Вот что сделал Вагнер.

Ее слова упархивали от молодого человека, словно птицы. Если бы только он мог вести такие речи, он бы завоевал весь мир. Ах, быть культурным человеком! Ах, правильно произносить иностранные имена! Ах, много знать, с легкостью рассуждать на любую тему, затронутую дамой! На это уйдут годы. Как, имея один час на обед и несколько свободных часов вечером, угнаться за женщинами, которым не нужно зарабатывать на пропитание и которые всю жизнь с самого детства проводили среди книг? Он может набить голову именами, возможно, он даже слышал о Моне и Дебюсси, но беда в том, что он не способен соединить их в одной фразе, не способен заставить их «говорить», не способен отвлечься от украденного зонтика. Да, все дело в зонтике, он упорно вылезал из-под Моне и Дебюсси с размеренной барабанной дробью. «Наверняка с моим зонтом ничего не случится, – думал молодой человек. – Да мне и почти все равно. Лучше я буду думать о музыке. Наверняка с зонтом ничего не случится». Еще раньше в тот же день он беспокоился о местах в концертном зале: не слишком ли дорого он заплатил за билет? Еще раньше он думал: «Может, не брать программку?» Сколько он себя помнил, у него всегда были причины для беспокойства, всегда что-то отвлекало его в стремлении к прекрасному. Ибо он стремился к прекрасному, и потому речь Маргарет упархивала от него, словно птица.

Маргарет продолжала говорить, время от времени спрашивая:

– Вы не согласны? Вам так не кажется?

А один раз она остановилась и сказала:

– Ах, ну возразите же мне! – что привело молодого человека в ужас.

Маргарет не привлекала его, но внушала благоговение. Она была худа, на лице, казалось, одни глаза и зубы, о сестре и брате она отзывалась придирчиво. Несмотря на всю свою образованность и культуру, это, вероятно, была одна из тех бездушных, ни во что не верящих женщин, которых так удачно разоблачила мисс Корелли^[9]. Его удивило (и встревожило), когда она вдруг пригласила его на чай.

– Надеюсь, вы зайдете на чашку чая. Мы будем очень рады. Я заставила вас столько пройти.

Они подошли к Уикем-Плейс. Солнце село, заводь в глубоких тенях наполнялась легким туманом. Справа на фоне вечерних красок выступали черные фантастические силуэты высоких зданий; слева на сером фоне неровными прямоугольниками поднимались старые дома. Маргарет стала искать ключ – конечно же, она его забыла. Тогда она взяла зонт и, потянувшись, постучала в окно столовой.

– Хелен! Впусти нас!

– Хорошо, – прозвучало в ответ.

– Ты случайно унесла зонт этого господина.

– Что унесла? – переспросила Хелен, открывая дверь. – Что-что? Входите же! Как вы поживаете?

– Хелен, проснись. Ты унесла зонт этого господина из Квинз-Холл, и ему пришлось прийти за ним.

– Ой, простите меня! – вскричала Хелен, тряся взлохмаченной головой. Сразу же по возвращении она сняла шляпу и устроилась в большом кресле в столовой. – Я все время краду зонты! Мне так неловко! Заходите и выбирай те. У вас крючком или модный? У меня модный – во вся ком случае, мне так кажется.

Включили свет и принялись обыскивать прихожую. Хелен, внезапно оторванная от размышлений о Пятой симфонии, сопровождала поиски пронзительными восклицаниями:

– Помолчи, Мэг! Ты сама украла шелковый цилиндр того пожилого джентльмена! Да, тетя Джули, украла. Это совершенно точный факт. Она подумала, что это муфта. О боже! Я перевернула дверную табличку. Где Фрида? Тибби, по чему ты никогда… Нет, забыла. Я не то хотела сказать, но попроси горничных поторопиться с чаем. А как насчет этого зонта? – Она раскрыла один зонт. – Нет, он весь пополз вдоль швов. Какой ужас. Должно быть, это мой.

Но это был не ее зонт.

Молодой человек взял его у Хелен, буркнул «спасибо» и убежал упругой походкой клерка.

– Подождите! – крикнула Маргарет. – Хелен, какая же ты глупая!

– Да что такого я сделала?

– Как ты не понимаешь, что отпугнула его? Я хотела пригласить молодого человека на чай. Зачем ты стала говорить, что крадешь зонты и что его зонт дырявый. Видела, какими жалкими стали его добрые глаза?

Хелен выбежала на улицу с криком:

– Постойте, пожалуйста!

– Это уж вовсе не годится, – сказала Маргарет.

– По-моему, это к лучшему, – вступила миссис Мант. – Мы ничего не знаем об этом юноше, а у вас в гостиной немало соблазнительных вещиц.

Но Хелен вскричала:

– Тетя Джули, как вы можете! Вы заставляете меня стыдиться еще больше. Лучше бы он оказался вором и украл крестильные ложки, чем я… Пожалуй, надо закрыть дверь. Снова Хелен села в лужу.

– Да, наверно, крестильные ложки могли бы пойти за плату, – согласилась Маргарет. Видя недоумение тети, она пояснила: – Вы не помните про «плату»? Это одно из папиных слов – плата за идеал, за веру в человека. Помнишь, он всегда доверял незнакомым людям, а если его обманывали, он говорил «Лучше быть обманутым, чем подозревать» и что злоупотребление доверием – это от человека, а недостаток доверия – от дьявола.

– Теперь я что-то такое припоминаю, – сказала миссис Мант с ехидством, ибо ей не терпелось добавить: «Вашему отцу повезло жениться на состоятельной женщине».

Но это было бы невежливо, и она удовлетворилась тем, что сказала:

– Между прочим, он мог бы с таким же успехом стянуть маленькую картину Риккетса.

– Лучше б он так и сделал, – уверенно заявила Хелен.

– Нет, я согласна с тетей Джули, – возразила Маргарет. – Лучше не доверять людям, чем лишиться моих маленьких Риккетсов. Должны же быть какие-то границы.

Их брат, сочтя инцидент банальнейшим, сбежал на второй этаж выяснить, есть ли сконы^[10] к чаю. Он нагрел заварочный чайник – даже чересчур ловко, отверг принесенный горничной «оранж пеко»^[11], положил в чайник пять чайных ложек смеси разных сортов высшего качества, наполнил до краев крутым кипятком и позвал дам побыстрее подниматься, иначе они упустят весь аромат.

– Идем, идем, тетушка Тибби, – отозвалась Хелен, а Маргарет, опять задумавшись, сказала:

– В каком-то смысле мне бы хотелось, чтобы у нас в доме был настоящий мальчишка – такой, которому интересны мужчины. Так было бы гораздо проще принимать гостей.

– Мне бы тоже, – ответила сестра. – Тибби интересуют только образованные дамы, напевающие Брамса.

Присоединившись к брату за чайным столом, Хелен довольно резко сказала:

– Почему ты так неприветливо отнесся к тому молодому человеку? Понимаешь, ведь ты хоть иногда должен вести себя, как хозяин. Надо было взять у него шляпу и уговорить остаться, а не оставлять на растерзание причитающим женщинам.

Тибби вздохнул и откинул со лба длинную прядь волос.

– Бесполезно притворяться, что ты лучше, чем на самом деле. Я говорю, что думаю.

– Оставь Тибби в покое! – вмешалась Маргарет, не выносившая, когда распекали брата.

– Это не дом, а настоящий курятник! – проворчала Хелен.

– Ах, милая! – сказала миссис Мант. – Как можно говорить такие ужасные вещи! У вас бывает столько мужчин, что я прихожу в изумление. Если и есть какая-то опасность, то совсем с другой стороны.

– Да, но Хелен хочет сказать, что это не те мужчины.

– Нет, не хочу, – поправила Хелен. – У нас бывают те мужчины, но Тибби неправильно себя ведет, за это я его и упрекаю. Что-то такое должно быть в самом доме… не знаю что.

– Может быть, не хватает чуточки У.?

Хелен показала язык.

– Что за У.? – спросил Тибби.

– У. – это то, о чем мы с Мэг и тетей Джули знаем, а ты не знаешь, вот так!

– Я полагаю, у нашего дома женская натура, – сказала Маргарет, – и с этим нужно просто согласиться. Нет, тетя Джули, я не хочу сказать, что в доме полно женщин. Я имею в виду нечто гораздо более умное. Мне кажется, что он необратимо женственный, как было даже во времена отца. Тебе непонятно? Хорошо, приведу еще один пример. Он тебя шокирует, но мне все равно. Предположим, что королева Виктория устроила званый ужин и пригласила в гости Лейтона, Милле, Суинберна, Россетти, Мередита, Фицджеральда^[12] и так далее. Неужели ты думаешь, что ужин пройдет в творческой атмосфере? Боже, конечно нет! Да этого не допустили бы сами стулья. Так и с нашим домом – у него женственный характер, и нам остается только не дать ему слишком изнежиться. Тут к слову придется еще один дом, названия которого я не произнесу. У него характер необратимо мужественный, и его обитателям остается только не дать ему стать слишком жестоким.

– Этот дом, я полагаю, принадлежит У., – сказал Тибби.

– Ты ничего не услышишь об У., дитя мое, – воскликнула Хелен, – так что не старайся. Хотя отчего бы тебе и не узнать о них. Так или иначе, не думай, что ты очень умный. Дай мне сигарету.

– Ты делаешь для дома все возможное, – проговорила Маргарет. – Гостиная провоняла дымом.

– Если бы ты тоже курила, может быть, наш дом вдруг стал бы мужественным. Атмосфера – это такая летучая вещь. Взять хотя бы званый ужин у королевы Виктории. Если бы изменить в нем какую-нибудь мелочь, например нарядить ее в облегающее вечернее платье от «Либерти»^[13] вместо фиолетового атласа…

– Набросить на плечи индийскую шаль…

– Застегнутую на груди булавкой с дымчатым топазом…

Предложения потонули во взрывах неверноподданнического смеха – вспомните, что это были наполовину немцы, – и Маргарет задумчиво произнесла:

– Вообразить себе не могу, чтобы королевская семья интересовалась искусством.

Разговор уходил все дальше и дальше, и сигарета Хелен превратилась в огонек в темноте, и большие жилые здания напротив усеяли пятна освещенных окон, которые потухали и загорались вновь и беспрестанно исчезали. Из-за домов никогда не молкнущим прибоем доносился тихий гул магистрали, а на востоке, невидимая сквозь дымы Ваппинга, всходила луна.

– Кстати, Маргарет, мы в любом случае могли бы при гласить того молодого человека в столовую. Здесь из ценных вещей одна только майоликовая тарелка, а она накрепко приклеена к стене. Я ужасно огорчена, что он не получил чашку чая.

Незначительный инцидент, таким образом, произвел на всех трех женщин большее впечатление, чем можно было бы подумать. Он остался, как шаги гоблинов, как намек, что не все идет к лучшему в этом лучшем из миров и что под башнями искусства и богатства бродит недоедающий юноша, который все же получил назад свой зонтик, но не оставил после себя ни адреса, ни имени.