Глава 6

Очень бедные люди нас не интересуют. Они немыслимы, и только статистику или поэту дано приблизиться к ним. Наша история о благородном сословии или тех, кто вынужден притворяться благородным.

Молодой человек, Ленард Баст, находился на самом краю благородного сословия. Он еще не канул в пропасть, но видел ее, и время от времени некоторые его знакомые падали в нее и теряли всякое значение. Он знал, что беден, и не отрицал этого: он скорее бы умер, чем признал бы свою неполноценность в сравнении с богачами. Возможно, это замечательное качество. Но большинство состоятельных людей считали его неполноценным, в этом не приходится сомневаться. Он не имел ни таких же учтивых манер, как типичный богач, не был ни так же умен, ни здоров, ни обаятелен. Из-за бедности и разум его, и тело получали одинаково недостаточное питание, а из-за того, что он наш современник, они постоянно требовали лучшей пищи. Живи он несколько столетий назад, в многоцветных цивилизациях прошлого, он имел бы определенное положение с соответствующим доходом. Но наши дни осияны ангелом Демократии, чьи кожаные крылья затенили общественные классы и глас воззвал: «Все люди равны – то бишь все люди, у которых есть зонтики», так что пришлось ему доказывать благородное происхождение, иначе он соскользнул бы в пропасть, где все теряет значение и демократические призывы не слышны.

По дороге от Уикем-Плейс он главным образом старался доказать, что не хуже мисс Шлегель. Неясно уязвленный в своей гордости, он пытался уязвить их с сестрой в ответ. Может быть, они не леди. Разве настоящие леди пригласили бы его на чай? Разумеется, они злые и холодные. С каждым шагом его чувство превосходства вырастало. Разве настоящая леди стала бы говорить, что крадет зонтики? Должно быть, это все-таки воровки, и зайди он в их дом, они бы зажали ему нос платком, пропитанным хлороформом. Он самодовольно дошагал до здания Парламента, где о себе заявил пустой желудок, сказав ему, что он дурак.

– Добрый вечер, мистер Баст.

– Добрый вечер, мистер Дилтри.

– Приятная погода.

– Всего доброго.

Мистер Дилтри, его коллега, прошел мимо, а Ленард остановился, раздумывая, проехать ли ему на трамвае, насколько хватит одного пенни, или идти пешком. Он решил идти пешком – уступать нельзя, тем более что он и так уже потратился в Квинз-Холл, – и отправился по Вестминстерскому мосту, мимо больницы Святого Томаса, сквозь бесконечный туннель, который проходит под Юго-западной магистралью в Воксхолле. В туннеле он остановился и прислушался к грохоту поездов. Резкая боль пронизала его голову, и ему показалось, что его глаза готовы выпрыгнуть из глазниц. Он прошел еще милю, не сбавляя шаг, пока не очутился у начала Камелия-Роуд, где в то время проживал.

Там он опять остановился и подозрительно огляделся по сторонам, словно кролик, который собирается юркнуть в свою нору. По обеим сторонам улицы возвышались жилые дома, которые обошлись застройщикам исключительно дешево. Дальше строились еще два здания, а за ними сносили старый дом, на месте которого должны подняться еще несколько. Такую картину можно было наблюдать по всему Лондону, куда ни бросить взгляд, кирпичи и строительный раствор взлетали и падали с неустанностью фонтанных струй, по мере того как жителей города все прибывало. Вскоре Камелия-Роуд поднимется, будто крепость, возвысившись ненадолго над обширной панорамой. Но лишь ненадолго. На Магнолия-Роуд тоже планируется возвести многоквартирные дома. И снова пройдет еще несколько лет, и, может быть, все дома на обеих улицах снесут и на месте их падения вырастут новые невообразимо просторные здания.

– Добрый вечер, мистер Баст.

– Добрый вечер, мистер Каннингем.

– Падение рождаемости в Манчестере – весьма серьезная проблема.

– Что, простите?

– Падение рождаемости в Манчестере – это весьма серьезная проблема, – повторил мистер Каннингем, похлопывая по воскресной газете, которая только что сообщила ему о сем бедствии.

– Ах да, – сказал Ленард, не желая выдавать, что не купил воскресной газеты.

– Если так будет продолжаться, то к 1960 году прирост населения в Англии остановится.

– Не может быть.

– Я думаю, это большая проблема, не правда ли?

– Всего хорошего, мистер Каннингем.

– Всего хорошего, мистер Баст.

Потом Ленард вошел в корпус Б и направился не вверх, а вниз, в помещение, которое агенты по недвижимости именовали цокольным этажом, а прочие люди полуподвалом. Он открыл дверь и крикнул «Привет!» с фальшивым радушием кокни^[14]. Ответа не было. «Привет!» – повторил он. В гостиной было пусто, хотя в ней горело электричество. С выражением облегчения на лице он упал в кресло.

Помимо кресла, в гостиной стояли еще два стула, пианино, стол на трех ножках и угловой диванчик. Одну стену занимало окно, другую – задрапированная каминная полка с отрядом купидонов. Напротив окна располагалась дверь, рядом с дверью книжный шкаф, а на пианино распростерся один из шедевров художницы Мод Гудмен. Если задернуть шторы, включить свет и не зажигать газовую плиту, комнатка казалась романтическим и не лишенным приятности уголком. Но в ней чувствовался оттенок той пошлости и непостоянства, который часто можно видеть в современных жилищах. Они слишком легко достаются и с той же легкостью покидаются.

Снимая ботинки, Ленард толкнул трехногий столик, и фотография в рамке, с почетом водруженная на него, опрокинулась набок, свалилась в камин и разбилась. Ленард чертыхнулся без особого чувства и поднял фотографию. Она изображала молодую даму по имени Джеки и относилась к тому времени, когда молодые дамы по имени Джеки любили позировать фотографам с приоткрытым ртом. Два ряда крупных зубов ослепительной белизны тянулись вдоль обеих челюстей Джеки, и было их так много, что они положительно пригибали ее голову на сторону. Поверьте мне на слово, ее улыбка прямо-таки валила с ног, и только мы с вами привередливо заметим, что истинная радость начинается в глазах, а глаза Джеки не соответствовали улыбке, и была в них тревога и голод.

Ленард попытался вынуть из рамки осколки стекла, порезал пальцы и снова чертыхнулся. На рамку упала капля крови, потом вторая, забрызгав незащищенную фотографию. Он выругался покрепче и побежал в кухню, где сунул руку под струю воды. Кухня была того же размера, что и гостиная, дверь из нее вела в спальню. Это была вся его квартира. Он снимал ее с мебелью: кроме фотографии в рамке, купидонов и книг, ему не принадлежал ни один предмет из тех, что загромождали комнаты.

– Черт, черт, проклятье! – бормотал он, прибавляя и другие слова, которым выучился у старших.

Потом он схватился за лоб и сказал:

– Ох, пропади оно все пропадом… – что означало нечто другое.

Ленард взял себя в руки. Он выпил несколько глотков чаю, без молока и без запаха, что сохранился на верхней полке. Прожевал несколько сухих кусочков кекса. Затем вернулся в гостиную, снова устроился в кресле и раскрыл томик Рёскина^[15].

«В семи милях к северу от Венеции…»

Какое прекрасное начало для знаменитой главы! Какой великолепный мастер предостережения и поэзии! Богатый человек обращается к нам из своей гондолы.

«В семи милях к северу от Венеции песчаные берега, которые в окрестностях города едва лишь возвышаются над низшей точкой отлива, исподволь поднимаются до более высокого уровня и, наконец, срастаются с обширной гладью соленых болот, тут и там вздымаясь бесформенными буграми, что прерываются узенькими ручейками моря».

Ленард старался подражать в стиле Рёскину: он считал его величайшим мастером английской прозы. Он неторопливо продолжал читать, время от времени делая заметки.

«Давайте немного поразмыслим о каждой из этих особенностей по порядку, и первое (ибо уже довольно было сказано о шпилях), что следует отметить среди главных отличительных черт этой церкви, – ее освещенность».

Можно ли что-то узнать из этой изящной фразы? Можно ли приспособить ее к нуждам повседневной жизни? Можно ли внести в нее некоторые изменения, чтобы вставить ее в следующее письмо брату, церковному чтецу? К примеру…

«Давайте немного поразмыслим о каждой из этих особенностей по порядку, и первое (ибо уже довольно было сказано об отсутствии вентиляции), что следует отметить среди главных отличительных черт этой квартиры, – ее сумрачность».

Так не пойдет, что-то подсказало ему; и что-то был дух английской Прозы, хотя Ленард этого и не понял. «Моя квартира темная и душная» – вот слова, которые годились для него.

И оратор в гондоле неуклонно двигался вперед, мелодично напевая о Труде и Самопожертвовании, полный высоких устремлений, полный красоты, полный даже сочувствия и любви к людям, и все же избегая всего, что было актуально и насущно для жизни Ленарда. Ибо говоривший никогда не касался грязи и голода и так и не сумел догадаться, что такое грязь и голод.

Ленард почтительно слушал его. Ему казалось, что Рёскин принесет ему пользу, и если он будет держаться за его книги, концерты в Квинз-Холл и картины Уоттса, то однажды высунет голову из серых вод и увидит мир. Он верил в неожиданное превращение, эта вера, может быть, и верна, но особенно привлекательна для незрелого ума. Она лежит в основе популярной религии: в царстве деловых людей она господствует над Биржей и становится тем, что называется «немного повезло» и чем объясняют все успехи и неудачи. «Если бы только мне немного повезло, все обернулось бы по-другому… У него самый великолепный дом в Стритеме и „фиат“ в двадцать лошадиных сил, но имейте в виду, ему просто повезло… Прошу извинить мою жену, она всегда опаздывает, но ей постоянно не везет с поездами». Ленард был выше этих людей; он верил в труд и неуклонную подготовку к переменам, которых он желал. Но он не мыслил себе постепенно накапливаемых ресурсов и надеялся внезапно прийти к Культуре, примерно как возрожденец^[16] надеется прийти к Иисусу. Этим мисс Шлегель удался фокус, они пришли к Культуре, и теперь все в их руках раз и навсегда. А тем временем он прозябает в темном и душном полуподвале.

В скором времени с лестницы донесся шум. Ленард захлопнул Рёскина, сунув между страницами карточку Маргарет, и открыл дверь. Вошла женщина, которую никак нельзя было назвать респектабельной. Внешность ее вселяла ужас. Казалось, она сплошь в тесемках и шнурочках – ленты, цепочки, бусы звякали и цеплялись друг за друга, – и боа из лазурных перьев с потрепанными краями опутывало ее голую шею вместе с двойным рядом жемчуга. Руки ее были обнажены до локтей, плечи просвечивали сквозь дешевое кружево. Шляпа с цветами напоминала круглые корзинки для фруктов, накрытые салфеткой, которые в детстве мы засеивали горчицей и кресс-салатом, причем кое-что прорастало, а кое-что и нет. Она носила шляпу на затылке. Что касается прически или, скорее сказать, причесок, то описать их слишком сложно: одна часть волос спускалась на спину толстой подушкой, а другая, предназначенная для более легкой участи, волнами шла вокруг лба. Лицо… лицо не имеет значения. Это было лицо с фотографии, но старше, и зубы были не столь многочисленны, как полагал фотограф, и точно уж не так белы. Да, Джеки миновала пору расцвета. Она быстрее прочих женщин клонилась горизонту бесцветных лет, и взгляд выдавал ее.

– Привет! – сказал Ленард, встречая видение с энтузиазмом и помогая ему снять боа.

– Привет! – хрипловато ответила Джеки.

– Выходила? – спросил он.

Казалось бы, вопрос излишен, но это ошибка, поскольку дама ответила «нет» и прибавила:

– Ах, как я устала.

– Устала?

– А?

– Я устал, – сказал он, вешая боа.

– Ох, Лен, как я устала.

– Я был на классическом концерте, помнишь, я говорил.

– Что-что?

– Я пришел сразу же после концерта.

– К нам кто-то заходил? – спросила Джеки.

– Не знаю. Я встретил на улице мистера Каннингема, и мы обменялись парой слов.

– Неужели мистера Каннингема?

– Да.

– Ах, ты говоришь про мистера Каннингема.

– Да, про мистера Каннингема.

– Я зашла к подруге выпить чаю.

Наконец явив миру свою тайну, но не раскрыв имени подруги, Джеки больше не экспериментировала с трудным и нудным искусством поддерживать разговор. Она никогда не была хорошей собеседницей. Даже в фотографические годы она больше полагалась на улыбку и фигуру, которые должны были привлекать к ней окружающих, а уж теперь, когда она «на полке, на полке, ребята, я на полке», едва ли Джеки могла вновь обрести дар речи. Время от времени с ней случались песенные всплески (смотри пример, приведенный выше), но обычный разговор становился все более редким.

Она села на колени к Ленарду и принялась ласкаться к нему. Ему было тяжело и неловко держать на себе вес крупной женщины тридцати трех лет от роду, но он не находился что сказать. Тогда она проворковала:

– Что за книгу ты читаешь? А он ответил:

– Да так, книгу, – и взял ее из несопротивлявшейся руки Джеки.

Из книги выпала визитная карточка Маргарет. Она упала лицевой стороной вниз, и Ленард буркнул:

– Это закладка.

– Лен…

– Ну что? – спросил он усталым тоном, ибо, когда Джеки сидела у него на коленях, у нее была только одна тема для разговора.

– Ты меня любишь?

– Джеки, ты же знаешь, что люблю. Как можно задавать такие вопросы!

– Но ведь ты любишь меня, Лен, правда?

– Ну конечно.

Пауза. Не хватало следующей ремарки.

– Лен…

– Ну, что еще?

– Лен, ты все сделаешь как надо?

– Сколько же можно задавать один и тот же вопрос! – воскликнул молодой человек, внезапно вспылив. – Я обещал жениться на тебе, когда стану совершеннолетним, и этого достаточно. Я своему слову хозяин. Я обещал жениться на тебе, как только мне будет двадцать один, и я не терплю, когда меня все время дергают. У меня и так полно неприятностей. Не говоря уж об обещании, зачем мне бросать тебя, когда я потратил столько денег? К тому же я англичанин и никогда не отказываюсь от своих слов. Джеки, ну будь же разумной. Конечно, мы поженимся. Только прекрати приставать ко мне.

– Когда у тебя день рождения, Лен?

– Я говорил тебе уже сто раз, что одиннадцатого ноября. А теперь слезь-ка с моих коленей, по-моему, кому-то пора заняться ужином.

Джеки пошла в спальню, чтобы позаботиться о шляпке, иными словами, несколько раз отрывисто подуть на нее. Ленард привел в порядок гостиную и приступил к подготовке вечерней трапезы. Он бросил пенни в прорезь газового счетчика, и вскоре по квартире поплыл запах нагретого металла. Отчего-то Ленард не мог успокоиться и все время, пока готовил, продолжал горькие жалобы.

– Как это обидно, в самом деле, когда человеку не доверяют. Ужасно нелепо делать вид, что ты моя жена, – ну лад но, ладно, мы поженимся, между прочим, я купил тебе кольцо и снял меблированную квартиру, а это гораздо больше, чем я могу себе позволить, а ты все дуешься, а я так и не написал домой правды.

Он понизил голос.

– Он бы этого не допустил, – и с ужасом в голосе, не сколько излишним, повторил: – Мой брат не допустил бы этого. Я иду против всего мира. Вот так, Джеки. Я не обращаю внимания на то, что говорят другие. Я просто иду вперед, вот так. Я тебе не какой-нибудь хромой слабак. Я женщину в беде не брошу. Это не в моем характере. Нет уж, благодарю покорно.

Я скажу тебе и еще кое-что. Я всеми силами стараюсь стать лучше и расширить мировоззрение с помощью Искусства и Литературы. К примеру сказать, когда ты пришла, я читал «Камни Венеции» Рёскина. Я говорю это не для того, чтобы похвастаться, но только чтобы показать тебе, что я за человек. Между прочим, я получил большое удовольствие от сегодняшнего классического концерта.

Джеки оставалась равно безразличной ко всем его причудам. Когда ужин был готов – и не раньше, – она появилась из спальни со словами:

– Но ты же любишь меня, правда?

Они начали с полуфабрикатного супа, который Ленард только что залил кипятком. За ним последовал язык – пятнистый мясной цилиндр, вверху немного студня, внизу много желтого жира. Закончился ужин еще одним растворенным в воде полуфабрикатом (ананасовым желе), который Ленард успел приготовить раньше. Джеки ела не без удовольствия, время от времени поглядывая на своего мужчину беспокойными глазами, которые так не гармонировали с ее внешностью и все же, казалось, отражали ее душу. Ленарду тоже удалось убедить желудок в том, что он получил питательную пищу.

После ужина они курили сигареты, обмениваясь нечастыми фразами. Она заметила, что ее «портрет» разбился. Ленард нашел возможность еще раз упомянуть, что пришел домой сразу же после концерта в Квинз-Холл. Немного погодя она уселась к нему на колени. Мимо окон, как раз на уровне их лиц, топали взад-вперед обитатели Камелия-Роуд, из квартиры на первом этаже послышался распев: «Внемли, душа, грядет Господь».

– Этот мотив наводит на меня тоску, – сказал Ленард.

Джеки, поддерживая беседу, сказала, что, на ее вкус, это прелестная мелодия.

– Нет, я сыграю тебе что-нибудь действительно пре лестное. Встань, милая, на минутку.

Он подошел к пианино и пробренчал что-то из Грига. Играл он плохо и вульгарно, но исполнение все-таки возымело эффект, ибо Джеки сказала, что, кажется, пора спать. Когда она удалилась, юношу одолели новые думы, в частности о том, что сказала о музыке та странная мисс Шлегель – та, что кривила лицо во время разговора. Потом в его мыслях появилась печаль и зависть. Он вспомнил про девушку по имени Хелен, которая стащила его зонтик, и молодую немку, которая любезно ему улыбалась, и герра Такого-то, и тетю Такую-то, и брата – про тех, у кого весь мир в руках. Как на Уикем-Плейс они поднялись по узкой роскошной лестнице в какую-то большую комнату, куда он никогда бы не смог за ними последовать, даже если бы читал книги по десять часов в день. Ах, оно бессмысленно, это его вечное стремление. Кто-то рождается культурным, а остальные пускай занимаются тем, что попроще. Спокойное созерцание жизни во всей ее целостности не для таких, как он.

Из темноты за кухней раздался голос:

– Лен?

– Ты уже легла? – спросил он, морща лоб.

– Мм.

– Хорошо.

Немного погодя она снова позвала его.

– Мне надо начистить ботинки на утро, – ответил он.

Немного погодя она снова позвала его.

– Мне хотелось бы дочитать главу.

– Что?

Он предпочел не расслышать.

– Что ты сказал?

– Ничего, Джеки, ничего. Я читаю книгу.

– Что?

– Что? – ответил он, заражаясь ее глухотой.

Немного погодя она снова позвала его.

Рёскин к этому времени успел посетить Торчелло и приказал гондольеру везти его в Мурано. Пока автор скользил по шепчущим лагунам, ему пришло в голову, что сила Природы не может умалиться из-за глупости, а ее красота омрачиться из-за бедствий таких, как Ленард.