Глава 5

Общепризнано, что Пятая симфония Бетховена – это наиболее величественный шум, когда-либо достигавший человеческих ушей. Самые разные представители рода человеческого находят в нем удовольствие. На кого бы вы ни походили: на миссис Мант, которая тихонько постукивает в такт музыке, конечно, так, чтобы не потревожить окружающих; или на Хелен, которая в струении мелодии видит подвиги героев и кораблекрушения; или на Маргарет, которая только слышит музыку; или на Тибби, который питает неподдельный интерес к полифонии и держит раскрытую партитуру на коленях; или на их кузину фрейлейн Мозебах, которая ни на минуту не забывает, что Бетховен echt Deutch^[6]; или на кавалера фрейлейн Мозебах, который не видит ничего, кроме фрейлейн Мозебах, – в любом случае все, к чему стремится ваша душа, обретает новые сочные краски, и вы обязаны признать, что за такой прекрасный шум просят очень мало – всего два шиллинга. Он стоит дешево, даже если слушать его в Квинз-Холл, самом дорогом концертном зале Лондона, хоть и не таком мрачном, как манчестерский Фри-Трейд-Холл, и даже если вы сидите на крайних рядах слева, так что духовые инструменты обрушиваются на вас, прежде чем остальной оркестр успеет их догнать, это все-таки совсем недорого.

– С кем это говорит Маргарет? – спросила миссис Мант по окончании первой части.

Она снова приехала в Лондон пожить у племянниц на Уикем-Плейс.

Хелен бросила взгляд вдоль длинного ряда их компании, с которой они пришли на Бетховена, и сказала, что не знает.

– Это, случайно, не какой-нибудь молодой человек, к которому она испытывает интерес?

– Наверно, да, – ответила Хелен.

Хелен целиком погрузилась в музыку и не могла осознать различие между молодыми людьми, к которым испытываешь интерес, и теми, которых знаешь.

– Как это удивительно, что вы, девочки, всегда… Ах, боже, пора прекращать разговор!

Ибо послышалось «анданте» – очень красивое, но несущее на себе печать сходства со всеми прекрасными анданте, которые написал Бетховен. По мнению Хелен, оно скорее отделяло героев и кораблекрушения первой части от героев и гоблинов третьей. Она прослушала мотив до конца один раз, потом отвлеклась и стала оглядывать публику, орган, убранство зала. Особую неприязнь у нее вызвали купидоны, разлетевшиеся по потолку Квинз-Холл, вяло тянущиеся друг к другу и одетые в желтоватые рейтузы, на которые падали лучи октябрьского солнца. «Как было бы ужасно выйти замуж за человека, похожего на этих херувимчиков!» – подумала Хелен. Тут Бетховен разнообразил мотив, поэтому Хелен снова немного послушала и потом улыбнулась кузине Фриде. Но Фрида, поглощенная классической музыкой, не могла ответить. У герра Лизеке тоже был такой вид, будто даже клещами не оттащишь его от Бетховена: лоб наморщен, рот полураскрыт, пенсне едва не падает с носа, пухлые белые руки на коленях. А рядом тетя Джули, англичанка до мозга костей, обуреваемая желанием постукивать в такт. Какой занимательный ряд людей! Какие разные настроения! В этот момент Бетховен, покончив со сладостным гудением и подвыванием, крикнул «О-го-го!», и анданте подошло к концу. Последовали аплодисменты и возгласы «wunderschon» и «prachtvolley»^[7] со стороны немецкой аудитории. Маргарет завела беседу со своим новым молодым человеком; Хелен сказала тете: «Сейчас будет замечательная часть: сначала гоблины, а потом трио танцующих слонов»; а Тибби умолял общество обратить внимание на барабанную интерлюдию.

– Какую, милый?

– Барабанную, тетя Джули.

– Нет, лучше обратите внимание на ту часть, когда уже кажется, что гоблины исчезли, и вдруг они появляются вновь, – прошептала Хелен, когда раздалась музыка и гоблин тихо пошел по вселенной от края до края.

За первым гоблином последовали другие. В них не было агрессии, потому-то они и казались Хелен столь ужасными. Они просто замечали на своем пути, что в мире нет таких вещей, как величие и героизм. После интерлюдии с танцующими слонами гоблины возвратились и снова сделали свое наблюдение. Хелен не могла их опровергнуть, ибо вдруг ощутила их правоту и увидела, как рушатся надежные стены молодости. Страх и пустота! Страх и пустота! Гоблины правы.

Брат поднял указательный палец: барабанная интерлюдия.

Ибо, как будто гоблины зашли слишком далеко, автор захватил их и заставил подчиниться своей власти. Бетховен явился сам. Он слегка подтолкнул их, и гоблины стали ходить в мажорном ключе вместо минорного, а потом он подул со всех щек и разметал их! Буря великолепия, боги и полубоги с широкими мечами, краски и благоухание, рассеянные на поле битвы, великолепие победы, великолепие смерти! О, все это вспыхнуло перед глазами Хелен, она даже протянула руки в перчатках, как будто пытаясь пощупать. Любая участь – участь титана, любое состязание желанно, победителю и побежденным будут одинаково рукоплескать ангелы самых дальних звезд.

А гоблины – были они на самом деле или нет? Быть может, они всего лишь призраки трусости и безверия, и один здоровый человеческий порыв прогнал их? Такие люди, как Уилкоксы или президент Рузвельт, сказали бы «да». Но Бетховен-то знает лучше. Гоблины не выдумка. Они могли вернуться, и они вернулись. Как будто величие жизни перекипело в пар и пену. В его распаде человеку слышалась ужасная, зловещая нота, и гоблин все злобнее тихой поступью шагал по вселенной от одного края до другого. Страх и пустота! Страх и пустота! Пылающие бастионы мира вот-вот падут.

В конце концов Бетховен решил все устроить. Он возвел бастионы. Он вновь подул и разметал гоблинов. Он вернул великолепие, героизм, юность, величие жизни и смерти и среди безбрежного грохота сверхчеловеческой радости привел Пятую симфонию к заключению. Но гоблины не исчезли и могли вернуться. Бетховен высказался так храбро, поэтому ему и можно доверять, когда он говорит другие вещи.

Пока слушатели аплодировали, Хелен выбралась наружу. Ей хотелось остаться в одиночестве. Музыка рассказала ей все, что случилось или могло случиться с ней на жизненном пути. Хелен прочла ее, как закон природы, который никогда не потеряет силы. Ноты многое значили для нее и не могли означать другого, и жизнь не могла означать другого. Она вышла из концертного зала, медленно спустилась по наружной лестнице, вдыхая осенний воздух, и побрела домой.

– Маргарет, – сказала миссис Мант, – с Хелен ничего не случилось?

– Нет.

– Она всегда уходит в середине программы, – сказал Тибби.

– Видимо, музыка глубоко ее тронула, – сказала фрейлейн Мозебах.

– Прошу прощения, – произнес молодой человек Маргарет, который уже в течение какого-то времени порывался что-то сказать, – но эта дама забрала мой зонтик, конечно, по рассеянности.

– Ах, боже мой, простите! Тибби, догони же Хелен.

– Если я уйду, то пропущу «Четыре строгих напева».

– Тибби, милый, ты должен ее догнать.

– Это совершенно ни к чему, – сказал молодой человек, по правде говоря, несколько беспокоясь за свой зонт.

– Нет, нет, так не годится. Тибби! Тибби!

Тибби поднялся и нарочно зацепился за спинку кресла. К тому времени, когда он таки поднял откидное сиденье, и отыскал шляпу, и спрятал свою симфоническую партитуру в надежное место, было «уже слишком поздно», чтобы догонять Хелен. Начались «Четыре строгих напева», а во время исполнения нужно было сидеть не шевелясь.

– У меня такая невнимательная сестра, – прошептала Маргарет.

– Вовсе нет, – ответил молодой человек, но холодным и безжизненным голосом.

– Если вы дадите мне свой адрес…

– Ах, не стоит, не стоит, – и он обернул колени своим пальто.

После чего в ушах Маргарет зазвенели «Четыре строгих напева». Брамс, как бы он ни ворчал и ни хныкал, даже не догадывался, как чувствует себя человек, подозреваемый в краже зонтика. Ведь этот глупый юнец считает, что они с Хелен и Тибби попытались втереться к нему в доверие, и, если бы он дал им свой адрес, какой-нибудь полуночью они влезли бы в его квартиру, чтобы украсть вдобавок и трость. Любая другая леди просто посмеялась бы над таким подозрением, но Маргарет было и вправду не по себе, потому что на нее повеяло нищетой и убожеством. Доверие к людям – роскошь, которую могут позволить себе только богатые, беднякам она не по карману. Как только Брамс перестал ворчать, Маргарет вручила молодому человеку визитную карточку и сказала:

– Мы живем по этому адресу. Если хотите, можете зайти за зонтиком после концерта, но мне не хотелось бы вас беспокоить, поскольку все это случилось по нашей вине.

Его лицо слегка посветлело, когда он увидел, что Уикем-Плейс находится в Вест-Энде^[8]. Грустно было видеть, как он мается между подозрительностью и опасением оказаться невежливым в том случае, если эти хорошо одетые люди все же не мошенники. Маргарет сочла его замечание добрым знаком, когда он произнес:

– Сегодня здесь прекрасная программа, не правда ли? – поскольку именно эту фразу он готовил с самого начала, прежде чем в дело вмешался зонтик.

– Бетховен великолепен, – сказала Маргарет, которая не относилась к кокеткам, – но Брамс мне не нравится, да и Мендельсон, который шел первым номером, а, кстати сказать, Элгара, который сейчас будет, я вовсе не люблю.

– Что-что? – отозвался герр Лизеке, услышав ее. – По-вашему, «Блеск и нищета» не прекрасны?

– Ах, Маргарет, какая ты нудная! – воскликнула тетушка. – Я еле-еле уговорила герра Лизеке дождаться «Блеска и нищеты», а ты губишь все мои труды. Мне так хотелось, чтобы он услышал, на что мы способны в музыке. Ах, Маргарет, не говори так дурно о наших английских композиторах.

– Что касается меня, то я слышала это сочинение в Штеттине, – сказала фрейлейн Мозебах. – Два раза. Оно слегка мелодраматично.

– Фрида, ты презираешь английскую музыку. Согласись. И английское искусство. И английскую литературу, кроме Шекспира, а он немец. Очень хорошо, Фрида, можешь идти.

Влюбленные засмеялись и посмотрели друг на друга. Поддавшись взаимному порыву, они встали и сбежали с «Блеска и нищеты».

– Нам, правда же, нужно еще зайти с визитом на Финзбери-Серкус, – сказал герр Лизеке, пробираясь мимо Маргарет, и вышел в проход между рядами при первых аккордах.

– Маргарет, – громко прошептала тетя Джули. – Маргарет, Маргарет! Фрейлейн Мозебах забыла на сиденье свою прелестную сумочку.

Действительно, на кресле лежал Фридин ридикюль с адресной книжкой, карманным словарем, картой Лондона и деньгами.

– Ах, какая неприятность, что у нас за семья! Фрида!

– Тсс! – сказали все, кто находил музыку прекрасной.

– Но там же адрес на Финзбери-Серкус, куда они собрались зайти…

– Может быть, я… – сказал подозрительный молодой человек и сильно покраснел.

– О, я была бы вам так благодарна.

Он взял сумочку – внутри позвякивали деньги – и скользнул с ней по проходу. Он как раз успел догнать их у турникета и получил в награду прелестную улыбку от немки и изящный поклон от ее кавалера. Молодой человек вернулся на свое место в расчете с окружающим миром. Ему оказали самое пустячное доверие, но оно изгладило его подозрительность, и он решил, что, скорее всего, с зонтом его не «объегорили». В прошлом юноше сильно досталось, может быть, слишком сильно, и теперь он всеми силами старался защитить себя от неизвестного. Но в этот вечер – из-за музыки? – он понял, что человеку можно иногда расслабиться, иначе зачем тогда вообще жить? Уикем-Плейс, Вест-Энд, хотя и незнакомое место, но не опаснее других, и он попробует рискнуть.

Итак, когда концерт подошел к концу и Маргарет сказала: «Мы живем довольно близко, я сейчас же иду домой. Вы не хотели бы пройти со мной, чтобы мы отыскали ваш зонтик?» – он миролюбиво ответил: «Благодарю вас» – и последовал за ней. Маргарет предпочла бы, чтобы он не с такой готовностью бросался помочь даме сойти с лестницы или поднести программку. Они стояли достаточно близко по общественному положению, чтобы его манеры раздражали ее. Но в целом она нашла его довольно интересным – в то время сестер Шлегель интересовали все, – и, ведя культурную беседу, она мысленно собиралась пригласить его на чай.

– После музыки отчего-то сильно устаешь, – начала она.

– Вы не находите, что атмосфера Квинз-Холл несколько угнетает?

– Да, ужасно.

– Но атмосфера Ковент-Гарден, конечно, угнетает еще больше.

– Вы там часто бываете?

– Когда позволяет работа, я хожу на галерку Королевского оперного театра.

Хелен бы воскликнула: «И я тоже, я обожаю галерку» – и так сразу бы подружилась с молодым человеком. У Хелен легко выходили подобные вещи. Но Маргарет испытывала почти патологический страх перед тем, чтобы «вызывать кого-то на разговор» или «налаживать отношения». Она бывала на галерке Ковент-Гарден, но не «посещала» ее, предпочитая более дорогие места, тем более что театр ей совсем не нравился. Поэтому она ничего не ответила.

– В этом году я был там трижды – на «Фаусте», «Тоске» и… как там… «Тангайзер» или «Тангойзер»? Не поручусь за название.

Маргарет не нравились ни «Тоска», ни «Фауст». Словом, по той или иной причине они продолжали путь в молчании под аккомпанемент голоса миссис Мант, у которой были некоторые затруднения с племянником.