Глава 4

Хелен и тетя Джули вернулись на Уикем-Плейс в полуобморочном состоянии, и в течение какого-то времени у Маргарет на руках было три инвалида. Вскоре миссис Мант пришла в себя. Она в высшей степени обладала замечательной способностью перекраивать прошлое, и миновала пара-тройка дней, как она успела позабыть, какую роль сыграла ее дерзость в недавней катастрофе. Еще в разгар кризиса она вскричала: «Слава богу, бедной Маргарет не пришлось этого пережить!», что по пути в Лондон превратилось в: «Кому-то нужно было через это пройти», что, в свою очередь, развилось и застыло в виде: «Единственный раз, когда я действительно помогла дочкам покойной Эмили, это с Уилкоксами». Но Хелен оказалась более серьезной пациенткой. Новые идеи поражали ее, словно ударом грома, и продолжали оглушать своими отголосками.

Дело в том, что она влюбилась не в человека, а в семью.

Еще до приезда Пола она, так сказать, уже была настроена в его тональности. Энергия Уилкоксов околдовала ее, создавая новые образы красоты в ее отзывчивом воображении. Ей доставляло наивысшее удовольствие быть целый день с ними на открытом воздухе, спать под их крышей и привело к тому забытью, которое может стать прелюдией любви. Ей нравилось сдаваться перед мистером Уилкоксом, или Иви, или Чарльзом, ей нравилось, когда ей говорили, что ее взгляды на жизнь отдают книжностью и теоретизированием, что равенство – чепуха, голосование для женщин – чепуха, социализм – чепуха, искусство и литература, кроме тех, что закаляют характер, чепуха. Один за другим они свергали идолов семьи Шлегель, и ей нравилось притворяться, будто она их защищает. Когда мистер Уилкокс сказал, что от одного порядочного бизнесмена миру больше пользы, чем от дюжины ваших реформаторов, она, не моргнув глазом, проглотила этот занимательный тезис и с удовольствием откинулась на мягкую спинку в его автомобиле. Когда Чарльз сказал: «К чему быть вежливыми со слугами? Они этого не понимают», она не возразила в типичном шлегельском стиле: «Пускай не понимают они, зато понимаю я». Напротив, она дала зарок отныне быть менее вежливой со слугами. «Я вся закутана в ханжество, – подумала она, – хорошо, что с меня его сорвали». Итак, все, что она думала и делала, что она вдыхала, исподволь готовило ее для Пола. Пол был неизбежен. Чарльз был помолвлен с другой девушкой, мистер Уилкокс слишком стар, Иви слишком юна, миссис Уилкокс слишком необычна. Хелен начала рисовать вокруг отсутствующего брата романтический ореол, озаренный великолепием тех счастливых дней, ей стало казаться, что в нем она ближе всего подойдет к здоровому идеалу. Иви сказала, что они примерно одного возраста. Пол обычно считался красивее своего брата. Разумеется, он был лучшим стрелком, хотя и не таким уж хорошим игроком в гольф. И когда Пол появился, румяный, торжествующий после успешной сдачи экзамена и готовый флиртовать с любой хорошенькой девушкой, Хелен встретила его на полпути или больше, чем на полпути, и потянулась к нему в тот воскресный вечер.

Он сказал, что скоро уедет в Нигерию, и должен был говорить об этом и дальше, чтобы их гостья пришла в себя. Но ему польстили глубокие вздохи, волновавшие ее грудь. Страсть могла проснуться в нем, и она проснулась. Какой-то глубокий внутренний голос шептал ему: «Эта девушка позволит тебе поцеловать ее; может быть, у тебя не будет другого шанса».

Вот «как это случилось» или скорее, как Хелен описала это своей сестре, даже еще более безжалостными словами. Но поэзию поцелуя, его чудо, волшебство, напитавшее жизнь на несколько часов, – кто может это описать? Англичанин легко посмеется над таким случайным столкновением двух человеческих существ. Ограниченным островным циникам и моралистам оно предоставляет равную возможность. Как легко рассуждать о «преходящем чувстве», забывая, каким ярким оно было, прежде чем прошло. В целом эта склонность забыть и посмеяться не так уж плоха. Мы понимаем, что чувства недостаточны, что мужчины и женщины способны на длительные отношения, а не просто поддаются пробежавшей между ними искре. Однако мы слишком высоко ценим эту склонность. Мы не признаем, что тривиальная жизненная коллизия может распахнуть небесные врата. Как бы то ни было, жизнь не подарит Хелен ничего более яркого, чем объятия этого юноши, который не оказал на ее судьбу никакого воздействия. Он вывел ее из дома, где им могли помешать свет и внезапность, и знакомой тропинкой привел под сень раскидистого ильма. Во тьме он прошептал: «Я люблю тебя», когда она желала любви. Со временем его невыразительная личность померкла в ее памяти, а сцена, которую он пробудил, осталась такой же живой. Во все изменчивые годы, прошедшие с тех пор, она не пережила ничего подобного.

– Я понимаю, – сказала Маргарет, – по крайней мере, я понимаю настолько, насколько я вообще способна понять. Теперь расскажи мне, что случилось в понедельник утром.

– В один миг все кончилось.

– Но как, Хелен?

– Я одевалась все еще с ощущением счастья, но, когда спустилась, стала нервничать и, войдя в столовую, поняла, что меня не ждет ничего хорошего. Там была Иви… не могу объяснить… Она держала чайник с кипятком, а мистер Уилкокс читал «Таймс».

– И Пол был там?

– Да, они разговаривали с Чарльзом про доли и акции, и у него был испуганный вид.

Сестры многое могли сказать друг другу лишь небольшими намеками. Маргарет поняла кошмар этой сцены, и следующая фраза Хелен не удивила ее.

– Отчего-то, если у такого человека испуганный вид, это так страшно. Если боятся женщины, в этом ничего особенного, или мужчины другого типа… Например, папа. Но он! Когда я увидела, что все кругом ничего не подозревают, а Пол весь позеленел от страха, вдруг я ляпну что-нибудь не то, мне на минуту показалось, что семья Уилкокс – фальшивка, стена с газетами, машинами, гольф-клубами, и, если эта стена рухнет, за ней не будет ничего, кроме пустоты и страха.

– Я так не думаю. Уилкоксы показались мне вполне искренними, особенно мать.

– Нет, конечно, я тоже так не думаю. Но у Пола такие широкие плечи; и все было так странно, от чего становилось еще хуже, и я знала, что ничего не выйдет, никогда. После завтрака, когда все остальные пошли играть в крокет, я сказала ему: «Наверно, мы потеряли голову», и ему сразу стало заметно легче, хотя и ужасно стыдно. Он повел речь о том, что у него нет денег на семейную жизнь, но ему было неприятно, и я перебила его. Тогда он сказал: «Я должен попросить у вас прощения, мисс Шлегель, просто ума не приложу, что вчера нашло на меня». А я сказала: «Я тоже, забудем об этом». И потом мы разошлись – во всяком случае, пока я не вспомнила, что сразу же написала тебе прошлой ночью, и он опять испугался. Я попросила его отправить для меня телеграмму, потому что он знал, что ты приедешь, и вообще… И он хотел взять машину, но Чарльз и мистер Уилкокс собирались ехать на станцию; и Чарльз предложил послать телеграмму. Тогда мне пришлось сказать, что это ерунда, потому что, по словам Пола, Чарльз может ее прочитать, и, хотя я переписывала текст несколько раз, он твердил, что она все равно звучит подозрительно. В конце концов он сам забрал ее, сделав вид, что должен сходить за патронами, так и вышло, что телеграмма попала на почту, когда уже было слишком поздно. Это был какой-то кошмар. Я становилась Полу все противнее, а Иви все уши прожужжала мне о крикете, так что я чуть на нее не накричала. Не понимаю, как я раньше могла ее выносить. Наконец Чарльз с мистером Уилкоксом поехали на станцию, а потом пришла твоя телеграмма о том, что тетя Джули приезжает этим же поездом, и Пол – ох, как это все ужасно! – сказал, что я все испортила. Но миссис Уилкокс знала.

– Что знала?

– Все, хотя мы не сказали ей ни слова. Мне кажется, она все время знала.

– Наверно, она услышала, как вы говорили.

– Наверно, но мне показалось, что это чудо. Когда приехали Чарльз и тетя Джули, они спорили, миссис Уилкокс вышла из сада, и все как-то сделалось не таким ужасным. Фу, как это было отвратительно. Подумать только… – Она вздохнула.

– Подумать только, вы встретились на какой-то миг, а вышло столько разных телеграмм и злости, – добавила Маргарет.

Хелен кивнула.

– Я часто думала об этом, Хелен. Это одна из самых интересных вещей в мире. Дело в том, что снаружи есть большая жизнь, с которой мы с тобой никогда не соприкасались, – жизнь с телеграммами и ссорами. Человеческие отношения, которые имеют для нас наивысшее значение, там не играют большой роли. Там под любовью подразумевается устройство свадьбы, смерть означает налог с наследства. До этих пор мне все ясно. Но в этом и моя проблема. Эта внешняя жизнь, хотя и неприятная, зачастую кажется настоящей. Для нее необходима выдержка, она закаляет характер. Не приводят ли в конце концов человеческие отношения к сентиментальности?

– Ах, Мэг, я тоже чувствовала это, только не так ясно. Уилкоксы казались такими опытными, как будто все в их руках.

– А сейчас ты тоже это чувствуешь?

– Я помню Пола за завтраком, – тихо проговорила Хелен. – Я этого никогда не забуду. Ему не за что было ухватиться. Я знаю, что отношения между людьми – это настоящая жизнь, вовеки веков.

– Аминь!

Так эпизод с Уилкоксами отошел во мрак, оставив позади себя смешанные воспоминания о сладости и ужасе. Сестры по-прежнему вели жизнь, которая была дорога Хелен. Они беседовали друг с другом и с прочими людьми, они приглашали в узкий высокий дом на Уикем-Плейс тех, кто им нравился и с кем они могли подружиться. Они даже посещали публичные митинги. Они питали глубокий, однако своеобразный, интерес к политике, не такой, какого ждут от нас политики; сестры Шлегель хотели бы, чтобы в жизни общества отражалось то хорошее, что есть во внутренней жизни человека. Им были понятны призывы к умеренности, терпимости и равенству полов, в то время как наша прогрессивная политика в Тибете не вызывала у них того пристального внимания, которого заслуживает, и временами они отвергали всю Британскую империю с озадаченным, хотя и почтительным вздохом. Не с такими героями история ставит свои спектакли: мир был бы серым и бескровным местом, если бы целиком состоял из таких мисс Шлегель. Но в мире, каков он есть, они, может быть, сияют словно звезды.

Несколько слов об их происхождении. Это не были ни «англичанки до мозга костей», как добродетельно утверждала их тетя, ни, с другой стороны, «немки того ужасного сорта». Их отец принадлежал к тому типу людей, который чаще встречался в Германии пятьдесят лет назад, чем сейчас. Он был не агрессивным тевтонцем, кои столь дороги английским журналистам, и не домашним немцем, кои столь дороги английским остроумцам. Его можно было бы классифицировать как соотечественника Гегеля и Канта, идеалиста, склонного к мечтательности, чей империализм был от воздуха. Нельзя сказать, что он вел пассивную жизнь. Он яростно сражался против Дании, Австрии, Франции. Но, сражаясь, не представлял себе, к чему приведет победа. Правда впервые забрезжила для него после Седана, когда он увидел, как поседели крашеные усы Наполеона, и вновь, когда он вошел в Париж и увидел разбитые окна Тюильри. Наступил мир – безграничный, превративший страну в Империю, но он знал, из мира исчезло некое качество, которое не возместит никакая Эльзас-Лотарингия. Германия как индустриальная держава, Германия как морская держава, германские колонии здесь, германская наступательная политика там, и германские законные стремления еще где-нибудь могут быть привлекательны для тех, кто готов им преданно служить; со своей стороны, он предпочел воздержаться от плодов победы и прижился в Англии. Некоторые самые ревностные члены его семьи так никогда и не простили его и понимали, что его дети, хоть и не англичане того ужасного сорта, никогда не будут немцами до мозга костей. Он получил работу в одном из наших провинциальных университетов и там женился на бедной Эмили, и, поскольку у нее были средства, они переехали в Лондон и познакомились с множеством хороших людей. Но его взгляд всегда был обращен за море, он надеялся, что со временем облака материализма, затянувшие отечество, разойдутся и снова покажется свет разума и умеренности. «Вы хотите сказать, дядя Эрнст, что мы, немцы, глупы?» – восклицал его надменный и великолепный племянник. Дядя Эрнст отвечал: «Так мне кажется. Вы пользуетесь умом, но больше вам нет до него дела. Вот что я называю глупостью». Надменный племянник не понял, и он продолжил: «Вам есть дело только до того, что можно использовать, и вы расставляете эти вещи в определенном порядке: сначала деньги, чрезвычайно полезные, потом разум, довольно полезный, наконец, воображение, совершенно бесполезное. Нет… – здесь собеседник стал протестовать, – в вашем пангерманизме не больше воображения, чем в здешнем империализме. Типичный порок вульгарного ума – приходить в восхищение от размера, думать, что тысяча квадратных миль в тысячу раз лучше одной квадратной мили, а миллион квадратных миль – это практически рай. Нет, воображение тут ни при чем. Все это убивает воображение. Когда здешние поэты принимаются воспевать величину, они гибнут как поэты, что совершенно естественно. Ваши поэты, философы, музыканты, которым внимала Европа в течение двух столетий, тоже гибнут. Они ушли. Ушли с крохотными княжескими дворами, которые взрастили их, ушли с Эстергази и Веймаром. Что? О чем ты? О ваших университетах? Ах, ну да, у вас есть ученые, собравшие больше фактов, чем ученые-англичане. Они собирают факты, факты, целые горы фактов. Но какой из них способен зажечь внутренний свет?»

Всему этому внимала Маргарет, сидя на коленях у надменного племянника.

Таким образом девочки получали уникальное образование. Сегодня на Уикем-Плейс приезжал надменный племянник, привозя с собой даже еще более надменную жену, и оба они были убеждены, что Германии самим Богом предназначено править миром. Назавтра приезжала тетя Джули, уверенная, что тот же верховный правитель назначил на тот же пост Великобританию. Какая из этих громогласных сторон была права? Однажды они сошлись вместе, и Маргарет, сжимая руки, упрашивала их поспорить на эту тему в ее присутствии. При этом они покраснели и заговорили о погоде. «Папа, – крикнула она, будучи гадким ребенком, – почему они не хотят обсудить такой простой вопрос?» Отец, мрачно посмотрев на спорщиков, ответил, что не знает. Наклонив голову набок, Маргарет заметила: «Одно из двух для меня совершенно ясно: либо Бог сам не знает, чего хочет от Англии и Германии, либо они сами не знают, чего хочет Бог». Противная девчонка, но в тринадцать лет она осознала дилемму, с которой люди живут всю жизнь, не замечая ее. Ее разум бросало вверх и вниз, и он стал гибким и сильным. Она пришла к выводу, что человек, каков бы он ни был, стоит ближе к божественному, чем любая организация, и никогда не отступала от этого убеждения.

Хелен шла по тому же пути, хотя и более легкомысленной походкой. Характером она походила на сестру, но отличалась очаровательной внешностью и склонностью весело проводить время. Вокруг нее охотнее собирались люди, особенно новые знакомые, и Хелен от души упивалась этим скромным обожанием. Когда умер их отец и они стали жить самостоятельно, Хелен частенько становилась центром внимания, тогда как Маргарет – обе были ужасные болтушки – не производила особого впечатления. Но сестер это не волновало. Хелен не просила прощения, Маргарет не обижалась. Однако внешность оказывает влияние на характер. В детстве сестры были очень похожи, но ко времени знакомства с Уилкоксами разница между ними стала отчетливее; младшая была скорее склонна увлекать людей и, увлекая, увлекалась сама; старшая шла напрямик и случайные неудачи воспринимала как часть игры.

Едва ли нужно как-то предварять появление Тибби. В настоящее время это был юноша шестнадцати лет, неглупый, но с болезненным желудком и капризным характером.