Как-то лошадь входит в бар

Шутить надо уметь. И еще обладать определенной харизмой, чтобы люди любили не только твои шутки, но и тебя самого. Причем чтобы их не волновало как ты выглядишь.
В романе показывается одно из сольных выступлений стендап комика, на которое он специально позвал своего старинного друга. Когда мы слышим слово “стендап” и “комик”, кажется, что вечер пройдет задорно, мы услышим несколько веселых историй, попьем пивка и расслабимся. Ведь так?
А что если вы приходите на стендап, а выступающий на сцене не шутит. Он рассказывает историю из своего детства, показывает вам изнанку своей жизни и души. Становится как-то уже не особо смешно. А если еще добавить, что речь про похороны, так и вовсе взгрустнулось. И начинают появляться мысли о бегстве из бара. Так и сбежала большая часть тех, кто попал на такой стендап, лишь несколько людей дослушали его до конца.
Книгу хотела прочитать давно, но вот по итогу расстроилась. Немного иного ожидала. Думала, что прочту на одном дыхании, а пришлось себя заставлять, ибо книга не “пошла”. Думала будет смешной стендап, но нет: шутки конечно были, но не смешные. Думала, что пойму, что хотел донести автор, но не сложилось.
Возможно нам хотели показать, что не надо быть равнодушными к трагедии другого человека, как не был равнодушным водитель, что вез его на похороны. Он искренне хотел узнать чьи они, ругал тех, кто прикрылся следующей инстанцией, надеясь, что те расскажут правду. Равнодушие.

Почему я обращал особое внимание в книге на вопросительные предложения? Многозначительное послесловие автора к русскому читателю имеет аналогии для других иностранных читателей этой книги? Что меня заставляло страдать во время чтения книги? Как так получается, что трагедия комика наиболее необратима? Зачем именно еврейская проза после прочтения оставляет во мне неизгладимые следы? И какая проза их сотрёт? Сколько таких книг у Давида Гроссмана? И каждая так же бьёт в яблочко? Вся израильская проза об этом? Вся национальная литература – сплошной беспросветный Холокост? И «Русский роман» Меира Шалева – тоже об этом? Неужели я обо всём этом догадывался, когда брал в руки книгу автора «Бывают дети-зигзаги»? Насколько происходящее у них там рассказывает мне о происходящем у нас здесь? Когда это всё началось?

Что я могу спросить о сюжете? Как Гроссман уместил в одном стендап-номере трагедию человека-семьи-страны? А помните советский фильм о трагической жизни клоуна? Напрашивается множество параллелей, не правда ли? То, что комик говорит со сцены и зритель слышит в зале – это не одно и то же? Для чего Довале в детстве ходит на руках? Это же иносказание? Сам стендап в книге – это интерактив не только со зрителями-персонажами, но и читателями? Я ведь тоже мог бросить книгу и покинуть выступление? Это ведь характерный треугольник: хроникёр-Довале-Пиц? Что осталось за рамками рассказанной истории? Где воспоминания коротышки? Что произошло с героями романа после концерта? Почему жанр стендапа, который неприятен и мне и писателю, выстреливает в книге? Разве история подростка (об этом автор рассказывает в послесловии к русским читателям), которому не сказали кто из его родителей умер – самое главное в книге?

Персонажи книги – они кто? Довале – тот, кто наступил на горло собственной песне, а в последнем стендапе убрал ногу с горла этой песни? Хроникёр – отпустивший чужим горем горе своё? Пиц – проживает чужую трагедию жизни? Зачем? Зачем, ну зачем сержант рассказывает странные анекдоты ребёнку, которого необратимо через четыре часа раздавит горем? И почему всё же эти анекдоты облегчают груз инфернальных страданий? Отец Довале – трагический деспот-аскет? Мама Довале – девочка, которую выкинули из вагона поляки во время Холокоста? Как умерла мама Довале? Зачем я этого не знаю? Кто эти зрители в зале? Почему Пиц и хроникёр досидели до конца во время «самоубийства» стендапера на сцене? Что в них заставляло их оставаться в зале?

Сколько в книге рассказано анекдотов? И правда – про улитку, которую избили две черепахи - единственно из них смешной? Или это у меня такое своеобразное чувство юмора? Зачем мне словарь еврейского сленга? И как мне теперь с ним жить? Сам роман, авторское послесловие, словарь еврейского сленга – только для меня единое и неделимое целое? Почему я это буду читать дальше?

– По крайней мере, от меня останется несколько слов. – Он смущенно улыбается. – Как опилки после спиленного дерева…

О Давиде Гроссмане узнала из интервью функционера от литературы довольно высокого ранга, которая назвала "Как-то лошадь входит в бар" одной из любимых книг, захотелось почитать. Тем более, что об израильском живом классике до сих пор ничего не слышала, и аннотация обещала роман в формате стендап шоу. Пугающе актуальном, если вспомнить успех "Джокера". Сходства между книгой и фильмом оказалось больше, чем хотелось бы для чтения без выхода из зоны комфорта, не удивлюсь, если режиссер и сценарист знаком с романом. Впрочем, когда приходит время идей, они витают в воздухе, хотя Гроссман поймал свою пятью годами раньше, и в его исполнении образ стендапера, шокирующего публику нестандартным поведением, глубже, объемнее, сложнее и вызывает сочувствие (а не желание пристрелить как бешеную собаку, если вы понимаете, о чем я).

Выступление комика Довале в курортной Нетании, приуроченное к пятьдесят восьмому дню его рождения, не обещало стать эпохальным событием. Не лишенный приятности вечер в клубе, где можно расслабиться и посмеяться, хотя не исключена возможность самому стать мишенью остроты. Его звездный час давно позади, но старый конь, как известно, борозды не испортит. Зрители не предполагали, что придется выслушать шокирующе откровенную исповедь артиста. Для него это последнее выступление, рак в терминальной стадии: нечего бояться, нечего терять, единственное, что по-настоящему необходимо - рассказать правду о себе и быть услышанным.

Он выстроит выступление как виртуозное хождение по лезвию бритвы. Ровно столько шуток, анекдотов, провокационных выпадов в адрес города и людей из публики, неосторожно попавших в поле зрения, чтобы не напугать аудиторию и раньше времени не настроить ее против себя. И, поначалу точечно, капельными вливаниями, после больше, больше - о мальчике, изгое, жертве, жизнь которого закончилась в четырнадцать лет со смертью матери. Она была центром его вселенной, красивая польская еврейка "из богатых", которая пережила Треблинку, осталась жива, приехала после войны в Израиль, вышла замуж за невзрачного парикмахера, одержимого идеей сотнями копеечных гешефтов сколотить состояние, чтобы ей, любимой жене, обеспечить жизнь, какой она достойна.

Хотя жизнь закончилась еще в лагере, а может раньше, в те полгода, что жила в вагоне поезда, бесконечно ездившего все время одним маршрутом, где ее скрывали в секретном отсеке три сменявших друг друга машиниста, пока в один день не выбросили на улицу. Безжалостный мир сминает и калечит маленьких людей, а после может и отпустить, с перебитыми крыльями, далеко не улетят. Разбитая жизнь, острые осколки зеркала, в котором отражается "Выбор Софи" Стайрона. В новой она сортирует снаряды на фабрике боеприпасов, пользуется среди соседей славой малахольной дурочки-суицидницы, низко надвигает платок по пути с автобусной остановки и смотрит все время в землю. Мальчик выучился ловко ходить на руках, чтобы развлечь ее, Снежную Королеву, чтобы снизу ловить ее взгляд.

Будь его воля, он не уехал бы в летний лагерь, где гарантированно мог получить лишь побои и издевательства, маму нельзя было оставлять одну. Но отец настоял, он был одержим кучей идиотских идей. Например, что пребывание в детском коллективе поможет его слабаку сыну лучше адаптироваться, а знание назубок футбольных правил и результатов турнирных таблиц за последние десятилетия - завоевать авторитет. Гроссман жесток к героям и не щадит читателя, развенчивая многие мифы, которыми современный мир не без деятельного участия еврейских писателей окружил будни Земли обетованной. Мальчику даже не сообщают о смерти мамы, просто выдергивают из отряда, говорят, что должен успеть на похороны (какие? кого хоронят и почему ему надо успеть?) дают пять минут на сборы, заталкивают в армейский джип, в разговорах между собой называя сиротой. А в следующие несколько часов поездки водитель травит анекдоты...

Сильная, хотя достаточно непростая книга. И я только сегодня утром узнала, что есть аудиоверсия в исполнении Кирилла Радцига, он хорош необычайно, жаль, что не послушала аудиокнигой.