Остров Сахалин

"Остров Сахалин" был последним произведением Чехова, который оставался у меня "белым пятном". До 2011 года я читал Чехова по принципу "что под руку попадется". Мне казалось, что я хорошо знаю этого писателя, но вот, в 2011 году я решил прочитать всего классика не в разнобой, как получится, а строго по ПСС (Полному собранию сочинений). Я никуда не торопился, читая Чехова только для удовольствия, честно перечитывая те произведения, с которыми успел познакомиться ранее. Таким образом, на 15 томов ушло 10 лет, и единственное крупное публицистическое произведение классика стало последним аккордом прекрасной чеховской симфонии, теперь непрочитанными остались только письма, но и до них я тоже планирую добраться.

"Белым пятном" остров Сахалин был и для подданных Российской империи в конце XIX века, о нем было известно только то, что он на самом "краю света", и что это "каторжный край". Другими словами, в те времена Сахалин играл роль Колымы ХХ века.

Когда у Чехова появилась страсть к путешествиям, он сделал совершенно неожиданный выбор, он выбрал далекий и дикий, каторжный Сахалин. Известно, что Чехов объяснял свой выбор необходимостью сбора информации для научной медицинской работы, еще говорил, что собирается провести исследование размеров семейных групп.

Но в результате появилась книга, которая не была похожа ни на одну другую - это было основательнейшее исследование жизни отдельного замкнутого мира. Лаконичный Чехов умудрился на трех сотнях страниц рассказать практически о всех сторонах жизни на острове. Его труд иногда сравнивают с «Записками из Мёртвого дома» Ф. М. Достоевского и «Сибирью и каторгой» С. В. Максимова, но такое сравнение не совсем корректно, дело в том, что Чехов пишет о каторжном крае, но он пишет не только о каторжниках. Он освещает жизнь вольных поселенцев, купцов, офицеров, аборигенов - айнов и гиляков, последних сейчас принято называть нивхами.

Я уже помянул о лаконичном языке книги, Чехов и в своих художественных произведениях очень бережно относится к напрасному использованию слов, обходясь минимумом там, где другие писатели накатали бы не один десяток лишних страниц. "Остров Сахалин" в этом отношении еще более компактен, среди критических отзывов о книге чаще всего можно встретить упреки в сухости языка. Скажу честно, мне тоже показалось, что Антон Павлович местами "пересушил" свою книгу, это мое субъективное восприятие, которое я не хочу никому навязывать, но что есть, то есть.

Не очень удачным ходом показалось мне и слишком большое внимание, которое Чехов уделил статистике, так, о каждом населенном пункте присутствует подробнейшая справка: сколько человек живет всего, сколько мужчин, сколько женщин, количество хозяйств, домовладельцев, законных семей, гражданских браков. В целом, это, конечно же, ценнейшая информация, и то, что Чехов сохранил её для потомства, безусловно, огромная его заслуга, но я сейчас смотрю с точки зрения художественности, меня эти вставки немного раздражали. Если бы Чехов обозначил средние показатели по краю, а также самые высокие и низкие, думаю, этого было бы более, чем достаточно.

В то же время нельзя не отметить тот факт, что Антон Павлович для того, чтобы побывать по возможности везде и собрать максимум информации, затеял перепись. Таким образом у него на руках оказался уникальный материал, и он не смог пожертвовать им ради художественности текста, тем более, что в этой книге художественность он не ставил во главу угла.

"Остров Сахалин" стал своего рода литературной фотографией. в которой застыло конкретное место в конкретное время. Я думаю, если бы не было этой книги Чехова, то русская публицистика потеряла бы очень много, и не только публицистика, но и история страны. Я не спорю, что профессиональные историки смогли бы так или иначе восстановить большую часть реальных фактов, хотя не уверен, что в полной мере, но эти данные были бы разбросаны по сотням научных исследований, понятных и интересных только таким же профессионалам, а целостной картины не было бы. Так что за эту целостную картину мы должны Антона Павловича благодарить.

Пересказывать о чем он конкретно писал, я не буду - читайте сами, все же это, хоть и публицистика, но классика, а классику надо знать. О себе скажу, что мне больше всего запали в душу рассказ Егора, описание жизни аборигенов и глава о быте (питание, одежда, школа).

Скажу, что, на мой взгляд, поездка на Сахалин очень подействовала на мировоззрение и мироощущение писателя, в тех произведениях, что появляются сразу после путешествия ("Дуэль", "Палата №6", "Чёрный монах") и во всех последующих появляется не просто философская глубина, её и раньше в чеховских произведениях хватало, а некое понимание и принятие человека, каков бы он не был.

Читая данную книгу, я не могла не восхищаться поступком Антона Павловича, ведь он совершил сложное, длительное путешествие, чтобы добраться на этот край света (более 80 дней пути), подробно описал быт заключенных, ссыльных поселенцев, начальства и местных аборигенов-гиляков и айно, а также провел подробную перепись населения. Для написания данного произведения Чехов изучил обширный объём материалов об острове, начиная от мемуаров первооткрывателей земли, описания климата и природных ресурсов, данные об урожайности, а также использовал метрические книги, исповедальные книги священников, записи о судебных делах, приказы и многое другое.

Здесь описывается география, история возникновения поселений, устройство городов и деревень, сравниваются условия труда и жизни в различной местности, особенности содержания заключенных и быта поселенцев, сельское хозяйство и работы в рудниках, применяемые наказания, медицина и болезни островитян, приводится описание стандартного ежедневного рациона, отношение к женщинам, как к свободным, так и к каторжанкам.

Для меня лично открытием был не столько быт заключенных, сколько описание службы солдат, условия жизни которых были не сильно лучше, чем у заключённых, а также отношение к женщинам, которые практически все были вовлечены в проституцию.

Начиная с пятидесятых годов, когда Сахалин был занят, и почти до восьмидесятых солдаты, кроме того, что лежало по уставу на их прямой обязанности, исполняли еще все те работы, которые несут теперь каторжные. Остров был пустыней; на нем не было ни жилищ, ни дорог, ни скота, и солдаты должны были строить казармы и дома, рубить просеки, таскать на себе грузы. Если приезжал на Сахалин командированный инженер или ученый, то в его распоряжение давалось несколько солдат, которые заменяли ему лошадей. «Мне, – пишет горный инженер Лопатин, – имевшему в виду ходить в глуби сахалинской тайги, нечего было и думать о езде верхом и перевозке тяжестей вьючными. Даже пешком я с трудом перелезал через крутые горы Сахалина, покрытые то густым валежным лесом, то местным бамбуком. Таким образом мне пришлось пройти более 1600 верст пешком».А за ним шли солдаты и тащили на себе его тяжелый груз

Служба была тяжкая. Люди, сменившиеся с караула, тотчас же шли в конвой, с конвоя опять в караул, или на сенокос, или на выгрузку казенных грузов; не было отдыха ни днем, ни ночью. Жили они в тесных, холодных и грязных помещениях, которые мало отличались от тюрем. В Корсаковском посту до 1875 года караул помещался в ссыльнокаторжной тюрьме; тут же была и военная гауптвахта в виде темных конур. «Может быть, — пишет врач Синцовский, — для ссыльнокаторжных такая стеснительная обстановка допускается как мера наказания, но караул солдат тут ни при чем, и за что он должен испытывать подобное наказание — неизвестно». Ели они так же скверно, как арестанты, одеты были в лохмотья, потому что при их работе не хватало никакой одёжи. Солдаты, гоняясь в тайге за беглыми, до такой степени истрепывали свою одежду и обувь, что однажды в Южном Сахалине сами были приняты за беглых, и по ним стреляли.

В настоящее время военная охрана острова состоит из четырех команд: александровской, дуйской, тымовской и корсаковской. К январю 1890 г. нижних чинов во всех командах было 1548. Солдаты по-прежнему несут тяжелый труд, несоразмерный с их силами, развитием и требованиями воинского устава. Правда, они уже не рубят просек и не строят казарм, но, как и в прежнее время, возвращающийся с караула или с ученья солдат не может рассчитывать на отдых: его сейчас же могут послать в конвой, или на сенокос, или в погоню за беглыми. Хозяйственные надобности отвлекают значительное число солдат, так что чувствуется постоянный недостаток в конвое, и караулы не могут быть рассчитаны на три очереди. В начале августа, когда я был в Дуэ, 60 человек дуйской команды косили сено, и из них половина отправилась для этого пешком за 109 верст.

Причем каторжанки в целом не имели выбора, их воспринимали как скот, выдавая наряду с коровами или лошадьми особо отличившимся поселенцам, или же они попадали в «гаремы» писарей и надзирателей.

Каторжных работ для женщин на острове нет. Правда, женщины иногда моют полы в канцеляриях, работают на огородах, шьют мешки, но постоянного и определенного, в смысле тяжких принудительных работ, ничего нет и, вероятно, никогда не будет. Каторжных женщин тюрьма совершенно уступила колонии. Когда их везут на остров, то думают не о наказании или исправлении, а только об их способности рожать детей и вести сельское хозяйство. Каторжных женщин раздают поселенцам под видом работниц, на основании ст. 345 «Устава о ссыльных», которая разрешает незамужним ссыльным женщинам «пропитываться услугою в ближайших селениях старожилов, пока не выйдут замуж». Но эта статья существует только как прикрышка от закона, запрещающего блуд и прелюбодеяние, так как каторжная или поселка, живущая у поселенца, не батрачка прежде всего, а сожительница его, незаконная жена с ведома и согласия администрации; в казенных ведомостях и приказах жизнь ее под одною крышей с поселенцем отмечается как «совместное устройство хозяйства» или «совместное домообзаводство», он и она вместе называются «свободною семьей».

В Корсаковском посту вновь прибывших женщин тоже помещают в особый барак. Начальник округа и смотритель поселений вместе решают, кто из поселенцев и крестьян достоин получить бабу. Преимущество дается уже устроившимся, домовитым и хорошего поведения.

Местная практика выработала особенный взгляд на каторжную женщину, существовавший, вероятно, во всех ссыльных колониях: не то она человек, хозяйка, не то существо, стоящее даже ниже домашнего животного. Поселенцы селения Сиска подали окружному начальнику такое прошение: «Просим покорнейше ваше высокоблагородие отпустить нам рогатого скота для млекопитания в вышеупомянутую местность и женского пола для устройства внутреннего хозяйства».

Отбывши срок, каторжная женщина перечисляется в поселенческое состояние и уже перестает получать кормовое и одежное довольствие; таким образом, на Сахалине перевод в поселки совсем не служит облегчением участи: каторжницам, получающим от казны пай, живется легче, чем поселкам, и чем дольше срок каторги, тем лучше для женщины, а если она бессрочная, то это значит, что она обеспечена куском хлеба бессрочно. Крестьянские права поселка получает обыкновенно на льготных основаниях, через шесть лет.

Если свободная женщина приехала без денег или привезла их так мало, что хватило только на покупку избы, и если ей и мужу ничего не присылают из дому, то скоро наступает голод. Заработков нет, милостыню просить негде, и ей с детьми приходится кормиться тою же арестантскою порцией, которую получает из тюрьмы ее муж-каторжник и которой едва хватает на одного взрослого.Изо дня в день мысль работает всё в одном направлении: чего бы поесть и чем бы покормить детей. От постоянной проголоди, от взаимных попреков куском хлеба и от уверенности, что лучше не будет, с течением времени душа черствеет, женщина решает, что на Сахалине деликатными чувствами сыт не будешь, и идет добывать пятаки и гривенники, как выразилась одна, «своим телом». Муж тоже очерствел, ему не до чистоты, и всё это кажется неважным. Едва дочерям минуло 14–15 лет, как и их тоже пускают в оборот; матери торгуют ими дома или же отдают их в сожительницы к богатым поселенцам и надзирателям.

Кроме нужды и праздности, у свободной женщины есть еще третий источник всяких бед – это муж. Он может пропить или проиграть в карты свой пай, женино и даже детское платье. Он может впасть в новое преступление или удариться в бега.

Интересно было прочесть про местное начальство, про то, как эксплуатируют труд заключенных для личных целей, но, возможно, самим заключённым было намного выгоднее оказаться в услужении господ, чем на общих работах.

не сочтешь тех, которые находятся в услужении у гг. чиновников. Каждый чиновник, даже состоящий в чине канцелярского служителя, насколько я мог убедиться, может брать себе неограниченное количество прислуги. Доктор, у которого я квартировал, живший сам-друг с сыном, имел повара, дворника, кухарку и горничную. Для младшего тюремного врача это очень роскошно. У одного смотрителя тюрьмы было 8 человек штатной прислуги: швея, сапожник, горничная, лакей, он же рассыльный, нянька, прачка, повар, поломойка. Вопрос о прислуге на Сахалине – обидный и грустный вопрос, как, вероятно, везде на каторге, и не новый. В своем «Кратком очерке неустройств, существующих на каторге» Власов писал, что в 1871 г., когда он прибыл на остров, его «прежде всего поразило то обстоятельство, что каторжные с разрешения бывшего генерал-губернатора составляют прислугу начальника и офицеров». Женщины, по его словам, раздавались в услуги лицам управления, не исключая и холостых надзирателей. В 1872 г. генерал-губернатор Восточной Сибири Синельников запретил отдачу преступников в услужение. Но это запрещение, имеющее силу закона и до настоящего времени, обходится самым бесцеремонным образом. Коллежский регистратор записывает на себя полдюжины прислуги, и когда отправляется на пикник, то посылает вперед с провизией десяток каторжных. Начальники острова гг. Гинце и Кононович боролись с этим злом, но недостаточно энергично; по крайней мере я нашел только три приказа, относящихся к вопросу о прислуге, и таких, которые человек заинтересованный мог широко толковать в свою пользу.

Отдача каторжных в услужение частным лицам находится в полном противоречии со взглядом законодателя на наказание: это – не каторга, а крепостничество, так как каторжный служит не государству, а лицу, которому нет никакого дела до исправительных целей или до идеи равномерности наказания; он – не ссыльнокаторжный, а раб, зависящий от воли барина и его семьи, угождающий их прихотям, участвующий в кухонных дрязгах. Становясь поселенцем, он является в колонии повторением нашего дворового человека, умеющего чистить сапоги и жарить котлеты, но неспособного к земледельческому труду, а потому и голодного, брошенного на произвол судьбы. Отдача же в услужение каторжных женщин, кроме всего этого, имеет еще свои специальные неудобства. Не говоря уже о том, что в среде подневольных фавориты и содержанки вносят всегда струю чего-то подлого, в высшей степени унизительного для человеческого достоинства, они, в частности, совершенно коверкают дисциплину.

Пишет Чехов о бесплодности ведения хозяйства на Сахалине, ведь только в некоторых районах удается земледелие, большинство же «тянет лямку» и надеется дожить до окончания срока, а потом уехать поскорее с острова.

Не обходит стороной автор и вопросы взяточничества, разворовывания средств начальством, о злоупотреблении властью. Интересно было прочесть описание совершенно разграбленного сахалинского лазарета и сравнение его бюджета с успешной земской больницей Серпухова.

При лазарете старший и младший врачи, два фельдшера, повивальная бабка (одна на два округа) и прислуги, страшно вымолвить, 68 душ: 48 мужчин и 20 женщин. В 1889 г. израсходовано было на эту больницу 27832 р. 96 к. Одежда и белье стоили 1795 руб. 26 коп., пищевое довольствие 12 832 p; 94 к., лекарства, хирургические инструменты и аппараты 2309 р. 60 к., расходы комиссариатские, канцелярские и проч. 2500 р. 16 к., медицинский персонал 8300 р. Ремонт зданий на средства тюрьмы, прислуга бесплатная. Теперь прошу сравнить. Земская больница в г. Серпухове, Москов. губ., поставленная роскошно и удовлетворяющая вполне современным требованиям науки, где среднее ежедневное число коечных больных в 1893 г. было 43 и амбулаторных 36,2 (13278 в год), где врач почти каждый день делает серьезные операции, наблюдает за эпидемиями, ведет сложную регистрацию и проч. – эта лучшая больница в уезде в 1893 г. стоила земству 12803 р. 17 к., считая тут страхования и ремонт зданий 1298 р. и жалованье прислуге 1260 р. (см. «Обзор Серпуховской земской санитарно-врачебной организации за 1892–1893 гг.»). Медицина на Сахалине обходится очень дорого, между тем лазарет дезинфицируется «через обкуривание хлором», вентиляций нет, и суп, который при мне в Александровске готовили для больных, был очень соленого вкуса, так как варили его из солонины. До последнего времени, якобы «за недоставлением комплекта посуды и неустройством кухни», продовольствие больных производилось из общего тюремного котла

Уделяет внимание Антон Павлович и детям, их бедственному состоянию, а также малоэффективной помощи, которая часто не приносит никакого облегчения нуждающимся.

Сахалинские дети бледны, худы, вялы; они одеты в рубища и всегда хотят есть. Как увидит ниже читатель, умирают они почти исключительно от болезней пищеварительного канала. Жизнь впроголодь, питание иногда по целым месяцам одною только брюквой, а у достаточных – одною соленою рыбой, низкая температура и сырость убивают детский организм чаще всего медленно, изнуряющим образом, мало-помалу перерождая все его ткани; если бы не эмиграция, то через два-три поколения, вероятно, пришлось бы иметь дело в колонии со всеми видами болезней, зависящих от глубокого расстройства питания. В настоящее время дети беднейших поселенцев и каторжных получают от казны так называемые «кормовые»: детям от одного года до 15 лет выдается по 11/2, а круглым сиротам, калекам, уродам и близнецам по 3 рубля в месяц. Право ребенка на эту помощь определяется личным усмотрением чиновников, которые слово «беднейший» понимают каждый по-своему

В общем, можно долго еще перечислять темы, на которых останавливался писатель, так что книга вышла очень познавательной.

Советую ее любителям документальной литературы, тут нет легкости и притягательности чеховских рассказов или пьес, но тем, кто интересуется нашей историей и бытом ссыльных, эта книга будет весьма полезна.

Значит, из 100 случаев в 94 администрация прибегает к розгам. На самом деле далеко не всё число наказанных телесно попадает в ведомость: в ведомости Тымовского округа показано за 1889 г. только 57 каторжных, наказанных розгами, а в Корсаковском только 3, между тем как в обоих округах секут каждый день по нескольку человек, а в Корсаковском иногда по десятку. Поводом к тому, чтобы дать человеку 30 или 100 розог, служит обыкновенно всякая провинность: неисполнение дневного урока (например, если сапожник не сшил положенных трех пар котов, то его секут), пьянство, грубость, непослушание… Если не исполнили урока 20–30 рабочих, то секут всех 20–30. Один чиновник говорил мне:
— Арестанты, особенно кандальные, любят подавать всякие вздорные прошения. Когда я был назначен сюда и в первый раз обходил тюрьму, то мне было подано до 50 прошений; я принял, но объявил просителям, что те из них, прошения которых окажутся не заслуживающими внимания, будут наказаны. Только два прошения оказались уважительными, остальные же – чепухой. Я велел высечь 48 человек. Затем в другой раз 25, потом всё меньше и меньше, и теперь уже просьб мне не подают. Я отучил их.

— Люблю смотреть, как их наказывают! – говорит радостно военный фельдшер, очень довольный, что насытился отвратительным зрелищем. – Люблю! Это такие негодяи, мерзавцы… вешать их!
От телесных наказаний грубеют и ожесточаются не одни только арестанты, но и те, которые наказывают и присутствуют при наказании. Исключения не составляют даже образованные люди. По крайней мере я не замечал, чтобы чиновники с университетским образованием относились к экзекуциям иначе, чем военные фельдшера или кончившие курс в юнкерских училищах и духовных семинариях. Иные до такой степени привыкают к плетям и розгам и так грубеют, что в конце концов даже начинают находить удовольствие в дранье.

Утром выхожу на крыльцо. Небо серое, унылое, идет дождь, грязно. От дверей к дверям торопливо ходит смотритель с ключами.
— Я тебе пропишу такую записку, что потом неделю чесаться будешь! – кричит он. – Я тебе покажу записку!
Эти слова относятся к толпе человек в двадцать каторжных, которые, как можно судить по немногим долетевшим до меня фразам, просятся в больницу. Они оборваны, вымокли на дожде, забрызганы грязью, дрожат; они хотят выразить мимикой, что им в самом деле больно, но на озябших, застывших лицах выходит что-то кривое, лживое, хотя, быть может, они вовсе не лгут. «Ах, боже мой, боже мой!» – вздыхает кто-то из них, и мне кажется, что мой ночной кошмар всё еще продолжается. Приходит на ум слово «парии», означающее в обиходе состояние человека, ниже которого уже нельзя упасть. За всё время, пока я был на Сахалине, только в поселенческом бараке около рудника да здесь, в Дербинском, в это дождливое, грязное утро, были моменты, когда мне казалось, что я вижу крайнюю, предельную степень унижения человека, дальше которой нельзя уже идти

За наводку я благодарна двум авторам: Харуки Мураками, который в своем романе 1Q84 цитировал интересные места об аборигенах Сахалина - гиляках. И Галковскому, который в Бесконечном тупике обложил Чехова с ног до головы невоспроизводимой шизофренической критикой.

Реальность превзошла ожидания. Без всяких скидок на время создания, эта книга - полноценное криминологическое исследование притом в отличном художественном изложении. Просто не верится в объем проделанной Чеховым работы. Изучить сотни статей и книг, добрать до острова, обойти там почти каждую тюрьму, избу, барак, рудник, пешком продираясь через сахалинские дебри. Учитывая то, что, видимо, эта книга Чехова и погубила, она заслуживает большого внимания. (И у ж точно большего, чем она получила у нас на сайте).

Но понятно, чем она не удобна. Книга суховата, тут много цифр, и пусть за цифрами кровь, в том числе, авторская, к такому изложению нужна привычка. Здесь нет каторжной романтики, авантюрных побегов, больших страстей и благородных подвигов. Книга не патриотична, но и громких обличений в ней нет. Чехов лишь констатирует факты, а они не льстят. Он не трафит общественности, государству, он вторгается в епархию ученых, и вот член-корреспондент АН СССР и к.и.н., доцент в предисловии из 1980 года снисходительно отвечают ему, мол, не понял, не оценил, не достаточно источников поднял, и вообще, у нас-то теперь в СССР сплошная сказка земная.
В общем-то, типичная картина для криминологии.

Моменты, которые мне показались особенно интересными.

- При создании колонии предполагалась исправительная цель. Бывшие каторжане начнут строить дома, засевать поля, труд их исправит, да они еще и денег государству заработают. Как можно догадаться, идея не сработала. Место было плохо изучено, и на какую-нибудь заболоченную точку, которая смогла бы прокормить от силы человек 30 начальство сажало 200. Причем, из ссыльных хорошо, если половина имела какое-то понятие о сельском хозяйстве, строительстве, рыбалке или охоте. Инструментов и припасов всегда не хватало. Одновременно строить и пахать было невозможно. И во многих деревнях в итоге Чехов видел толпу оборванных мужчин трудоспособного возраста, которые, набившись в избу, обставленную одной грязью, сидели, голодали и ничего больше не делали.

- Рудники, несмотря на свою меметичность, далеко не самый тяжелый труд на Сахалинской каторге. Самое тяжелое - таскать из леса бревна зимой. Ну и вообще в любую погоду.

- А самое тяжелое в рудниках - не физического плана. Самое тяжелое это несправедливость, к которой особенно чувствительны заключенные. Те из них, кто при деньгах, имели возможность нанять на свое место других каторжных, а также и свободных поселенцев, что особенно нелепо. Представьте, какой-нибудь шулер или сутенер, или просто тот, кто больше наворовал на материке, сидит и пьет чай с сахаром в компании надзирателей, а уголь таскает честно отсидевший бедолага.

- Жизнь поселенцев вообще порой тяжелее, чем жизнь каторжан. Например, каторжанки получали пособие, а свободные жены каторжников, приехавшие за ними, нет. В итоге, скажем, убив мужа на Сахалине, жена становилась каторжанкой и ее условия жизни могли стать лучше.

- Положение женщин на Сахалине - особо отвратительная страница истории. Для женщин-преступниц с самого начала не было предусмотрено варианта исправительных работ. Измученные этапом женщины прибывали на остров никакие, и тут их тепленькими разбирали. Писарям и надзирателям получше, помоложе, зажиточным поселенцам - поплоше. Совсем уж не годные для использования в хозяйстве и постели - так, куда попало... Тут вам не "Голодные игры". Причем, ссыльные не любили, когда женщин завозили зимой: работ для них нет, а кормить приходится.

- Чехов нашел только три случая, когда вслед за женами на каторгу прибыли мужья. А вот свободные женщины ехали массово. В основном, по двум причинам: из любви и по обману мужа. Муж пишет жене, как он прекрасно устроился, у него тут и дом, и пашня. Измученная путешествием жена видит, что это неправда, но сил и средств вернуться на материк уже нет, да и муж быстро пропивает, проигрывает, продает ее добро, может и жену саму, и детскую одежду.

- Несмотря на необыкновенное распространение проституции, женских болезней, и вообще назовем это прямо - рабства, того, чем пугали в Чеховские времена - насильной выдачи замуж - практически не встречалось. По простой формальной причине. Чтобы венчаться нужно сначала официально развестись, а в те времена, да еще с Сахалина, мужчине получить развод было очень сложно.

- Так что даже удачные пары иногда до старости были вынуждены жить "во грехе". А бывали и удачные. Если убийца мужа, жертва домашнего деспотизма, скажем, случайно встречала на Сахалине хозяина, который был добрее и не обижал ее.

- На Сахалине была неплохая рождаемость. От скуки, в основном.

- Местные жители, гиляки, были почти неспособны к обману. Даже пытаясь поднять цену за товар, обычно переглядывались друг с другом, как дети, выдавая свой замысел. А когда слышали чужую ложь, хватались за животы и кривились, словно от боли.

- Понятно, что на положении гиляков и айнов устройство на Сахалине каторги и колонии сказалось скверно.

- Один из способов заработка на каторге: подбить новичков сбежать, а потом сдать властям за 3 рубля штука. За бегство полагались плети. Телесные наказания были распространены даже у заботливых начальников, в том числе было такое странное наказание как "приковывание к тачке". То есть человек потом так и жил с этой тачкой.

Ну и это далеко не все, что можно узнать из книги.

Главный мотив своего путешествия Чехов привел в обращении к Суворину:

"Сахалин может быть ненужным и неинтересным только для того общества, которое не ссылает на него тысячи людей и не тратит на него миллионов... Жалею, что я не сентиментален, а то я сказал бы, что в места подобные Сахалину мы должны ездить на поклонение, как турки ездят в Мекку... Из книг, которые я прочел и читаю, видно, что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски..."

Авторы предисловия, о которых я уже говорила, основную часть своей работы посвятили положению политических заключенных Сахалина. Чехову не разрешили с ними общаться, и советские исследователи восполняли этот пробел, очень важный для них. И тут работа Чехова перекликается с книгой Приемлемое количество преступлений Нильса Кристи, которую я сейчас читаю. Кристи пишет, что, возможно, если бы мы, в первую очередь решились сократить число наказаний по общеуголовным делам, сократилось бы и число политических узников. Но правозащитники обычно обращают повышенное внимание на диссидентов, часто забывая остальную массу несправедливо страдающих людей. Думаю, Чехов бы согласился с Кристи. И, к сожалению, обе эти книги все еще крайне актуальны.