Обострение отношений правительства и Думы

В марте поползли любопытные слухи о недовольстве Г. Думой в правительственных кругах, где, по словам «Нового времени», «на наш парламент стали поглядывать как на аппарат, чуть ли не затрудняющий действие государственного механизма». Осведомительное бюро немедленно опровергло эти сведения. Затем некое высокопоставленное лицо сообщило сотруднику «Речи», что «Думой недовольны»:

– Правительству ничего и не оставалось делать, как везти воз государственности в одиночку, напрягая все свои силы, раз его пристяжка дурит и брыкается… А между тем, на нее столько возлагалось надежд!

– Принимая ваше сравнение, ваше высокопревосходительство, я позволю себе заметить, что упряжь прилажена не одинаково: для коренника она удобна и просторна, а для пристяжки…

– Какой же вам надо еще свободы для членов законодательного учреждения? Скажите на милость, что им, собственно, мешает толково и спокойно работать? Но большая половина Думы занимается только разговорами… Я вполне понимаю Петра Аркадьевича, который отстранился от подобного занятия. О чем говорить? Что законы наши плохи? Так сделайте милость, создайте хорошие законы; на то ведь вы и призваны.

Сколько бы либеральная печать не кричала об обструкции Г. Совета, это обвинение с тем же успехом может быть обращено на голову Г. Думы, и не только ввиду слишком долгих прений. Возможно, верхняя палата смирилась бы с либерализмом правительственных законопроектов, но радикальные поправки, внесенные народным представительством, окончательно портили дело.

В свою очередь, Хомяков был недоволен «небрежным отношением» правительства к Г. Думе: «последнее время «Столыпин» без раздражения он говорить не мог». В беседе с репортером Хомяков выразился о премьере осторожнее: «Его отношение к Г. Думе было всегда корректным и доброжелательным. Но нельзя не пожалеть, что в течение восьми месяцев он не счел возможным появиться в Думе. Это обстоятельство действовало на врагов ее ободряющим образом и косвенно, но решительно способствовало нервному настроению ее друзей». Охваченный чувствами, Хомяков даже позабыл о декабрьской речи Столыпина относительно мелких чиновников.

Смета МИД (2.III.1910)

Если ранее обсуждение сметы Министерства превращалось в обсуждение его политического курса, то на сей раз министр иностранных дел Извольский с места в карьер заявил, что «не счел возможным испросить в настоящее время разрешение Государя Императора», чтобы говорить в Думе о внешней политике.

 
Любопытства депутатов
Не желая поощрять, –
Дипломат из дипломатов, –
Он решился промолчать!
 

– писал Wega об Извольском.

Министру пришлось говорить о собственно смете, но избалованные депутаты не желали тратить время на подобные мелочи, поговаривая: «Все это рассказы для детей!», «Лучше бы и совсем не говорил!». Закончив, Извольский покинул зал заседания, возможно, чтобы не присутствовать при прениях.

Заклятые враги Милюков и Пуришкевич подали совместное заявление с просьбой не ограничивать их речи часовым сроком. Не веря собственным глазам, Хомяков уточнил: «Член Г. Думы Пуришкевич, это ваша подпись?». Оба депутата действительно произнесли огромные речи и оба коснулись внешней политики, о чем, собственно, нельзя было говорить, раз Извольский не получил разрешения.

Масштаб и обстоятельность выступления лидера кадетов характеризует следующий диалог:

– На этом я остановлю свой анализ…

– Слава Богу, – обрадовались справа.

– …по Ближнему Востоку и перейду к обсуждению нашего положения на Дальнем Востоке.

– Ох, – огорчились в том же лагере.

Пуришкевич указывал на коспомолитическое направление Министерства, напал на личность посланника, назначенного в Христианию. Хомяков остановил оратора, заметив, что посланники – это представители Государя Императора. «Государь Император знает, кого назначать, и никто Ему в этом указаний давать не может, тем более с этой кафедры». Зато к речи Милюкова Председатель отнесся благодушно и даже возразил Крупенскому, который по праву докладчика заявил, что лидеру кадетов не следовало говорить об иностранной политике.

Правые подали письменный протест, обвиняя Хомякова в пристрастности и заодно отметив, что по ст. 2 Венского регламента посланники являются представителями не Государя, а Правительства, в отличие от послов.

Пуришкевич сделал забавное предположение, что Милюков в прошлом году одобрял политику того же министра, курс которого теперь критикует, потому что тогда Извольский нанес лидеру кадетов визит, а сейчас нет.

Значительная доля речи самого Пуришкевича была посвящена нападкам на французскую делегацию, которая вела в России «пропаганду конституционных идей». От лица монархических организаций оратор обещал в следующий раз «оконфузить» тех, кто пригласит очередных гостей из иностранного парламента.

«что же, они будут камни с мостовой подымать и бросать в приезжих иностранцев?» – удивился фон Анреп и поспешил заверить, что «прием французских гостей составляет честь русскому обществу и русскому Правительству», покуда речь Пуришкевича не обернулась скандалом. Возражал и Максудов, заставив Председателя вмешаться со словами: «Не горячитесь так».

Фон Анреп особенно спорил с той властностью, на которую претендовал Пуришкевич, словно он был председателем второго Правительства в виде «объединенного союза всех монархистов в России». Этот «объединитель монархических партий» «надел на себя китайскую маску и хотел нас чем-то запугать. Снимите ее; мы и в маске видим, кто вы такой».

Смета Министерства Народного Просвещения (3, 5, 6, 8.III)

Шварц недоволен критикой

Разъяснения Министра Народного Просвещения Шварца по поводу сметы превратились в отповедь Г. Думе (3.III). Министр поставил ей в пример финансовую комиссию Г. Совета, члены которой, «знатоки дела», оценили по достоинству огромный труд, проделанный ведомством. Зато «отменно строгим требованиям вашей бюджетной комиссии мы и на этот раз опять, по-видимому, не удовлетворили».

Министр был раздражен как предложенными пожеланиями, так и сделанными в смете сокращениями. Вот что такое «Воспитание юношества в религиозных чувствах и в духе преданности Царю и отечеству»? Министерство всегда эту цель и ставит, к чему такие «неопределенные и неуместные по своей общности пожелания»?

Между прочим, так поразивший Шварца текст имеет свою историю. Как мы помним, при обсуждении сметы Министерства на 1909 год Марков 2 произнес оскорбительную для армии речь о пошатнувшемся патриотизме и внес пожелание, чтобы школа развивала чувства уважения и любви к воинскому званию. Взамен этого дополнения в формулу перехода был внесен более скромный текст фон Анрепа, показавшийся теперь Министру «неопределенным и неуместным».

В числе произведенных комиссией сокращений Шварц отметил, в частности, отклонение кредита на улучшение гигиенических условий средних учебных заведений, при том, что докладчик – «по странной игре случая бывший профессор гигиены».

Таким образом, слова представителя ведомства звучали недружелюбно, почти оскорбительно. Сотрудник «Голоса Москвы» писал, что министр принял «тон высокомерия и поучения народных депутатов». «Но как назвать поведение г.г. министров, которые являются в Думу читать ей нотации», – отмечал тот же корреспондент.

Отповеди Шварца предшествовала речь Капустина, очень скромная по меркам Г. Думы. Выступление «бывшего профессора гигиены» было не столько критикой, сколько советом. «Как старый педагог еще раз позволю себе сказать: побольше сердечного попечения, поменьше формальности, побольше любви к учебному делу», – закончил Капустин.

Поэтому все удивились: на что, собственно, обиделся Министр? «Не выносить такой снисходительной и доброжелательной критики – значит требовать панегириков», – писал «Свет». Но речь Шварца была прочитана им по бумажке, следовательно, представляла собой ответ на письменный доклад комиссии, а не на устное выступление Капустина.

«Голос Москвы» написал: «Министр кончает под слишком угодливые аплодисменты «квакеров» справа и под гробовое молчание всей Думы». Однако газета умалчивала о худшем – стенограмма отмечает шиканье, причем не только слева, но и в центре.

Капустин возразил Министру, что комиссия должна «критически рассматривать смету». «…упрекать нас, что мы берем смелость на себя давать уроки, это было бы неправильно. Мы исполняем свои обязанности, возложенные на нас нашими избирателями и принесенной нами присягой, и от этой обязанности мы не устранимся». Что касается пожелания о воспитании в духе преданности Царю и отечеству, то оратор не решился бы назвать такие слова неуместными.

Собираясь ответить, Министр взошел на кафедру, но получил новое оскорбление: как раз наступило время обеденного перерыва, и никто не стал слушать. Хомяков уступил крикам из центра и слева и объявил перерыв. Случившееся было резюмировано Белоусовым так: «сегодня Г. Дума едва не спустила Министра Народного Просвещения с этой трибуны».

Несомненно, обед был лишь предлогом. Шварц уже исчерпал свои доводы и наверняка хотел лишь пояснить свои слова о «неуместности» пожелания. Из-за лишних пяти минут никто бы с голоду не умер, да и без перерыва всегда можно было выйти. Корреспондент «Света» справедливо заметил: «Может быть, Шварцу и следовало бы знать домашние думские порядки, но и Дума могла бы проявить вежливость и отложить перерыв. Более того, не предоставить слова министру – это нарушение ст. 40 Учр. Г. Думы: «министры и главноуправляющие должны быть выслушаны в заседаниях Думы каждый раз, когда они о том заявят», а вот обеденное время законом не установлено. Опираясь на эту статью, правые подали протест против действий Хомякова, который «пошел навстречу явно незаконным выходкам слева». Авторы заявления отмечали, что «неумелое несение г. Председателем его ответственных обязанностей причиняет постоянно вред ходу деловых занятий Г. Думы и осложняет положенье дел, внося пристрастие и произвол».

Оскорбленный Шварц совсем отказался говорить и уехал из Таврического дворца, оставив своего товарища Георгиевского, чтобы объяснить, что Министр назвал неуместным не само по себе пожелание, а обращение с ним к ведомству. Затем Георгиевский тоже ушел, и дальнейшее обсуждение сметы проходило при пустой министерской ложе.

Пуришкевич о непотребствах в высшей школе

Речь Пуришкевича (3.III) началась со слуха о соглашении октябристов: лишить этого оратора слова при первом удобном случае. Центр протестовал, крича: «вы сами сочинили». Возможно, что Пуришкевич таким путем нейтрализовал действия Председателя: Хомяков словно задался целью защищать свободу слова оратора, чем усугубил колоссальный скандал.

Пуришкевич намеревался посвятить часть своей речи перечислению непотребств, которые происходили и происходят в стенах высшей школы. Оратор сообщил о некоей еврейке, члене совета старост по юридическому факультету Петербургского университета, которая «носит название юридической матки и находится в близких физических сношениях со всеми членами совета».

«Если бы вторично обрушился думский потолок, наверное его падение не произвело бы такого эффекта, как последние слова г. Пуришкевича, – писал сотрудник «Света». – Поднялся непередаваемый шум. Крики «вон!» вероятно были слышны далеко за пределами зала, может быть и Таврического дворца.

Председатель напрасно пытается остановить это ревущее море, среди которого, не совсем подобно горе, возвышается субтильный оратор, твердо удерживающий позицию».

– Нет, я не уйду, – заявил Пуришкевич левым.

Вместо того, чтобы лишить оратора слова, Председатель лишь произнес:

– На совести того, кто говорит, лежит ответственность за сказанное.

Особенно негодовал Милюков. Согласно стенограмме он крикнул: «Нельзя взывать к совести Пуришкевича». Однако «Земщина» приписывает лидеру кадетов возглас: «Безобразный председатель», а также ругань вроде «мерзавца» и «негодяя».

Председатель попросил Милюкова «держать себя прилично». Начался диспут между Хомяковым и лидером кадетов. Стоя на своем кресле, он требовал, чтобы оратор был лишен слова.

– Я останавливаю того, кого считаю нужным, и указки вашей не требую, – объявил Председатель под бурные рукоплескания справа и крики: «браво».

Шум продолжался. Наконец Хомяков пригрозил: