– Если вам угодно из Г. Думы делать базар, то я закрою заседание, – и прокричал, что объявляется перерыв.

Правые и левые еще немного постояли лицом к лицу, как два войска перед битвой. Марков 2 и Егоров чуть было не схватились. Однако к чести Г. Думы надо сказать, что и на сей раз драка не состоялась.

За время перерыва октябристы, напуганные намерением оппозиции не давать Пуришкевичу говорить, постановили: Пуришкевича лишить слова, Милюкову сделать замечание. Приговор был приведен в исполнение Хомяковым по возобновлении заседания. Он признал, что Пуришкевич «позволил себе совершенно недопустимые слова в собрании, которое сколько-нибудь уважается говорящим. Он позволил себе оскорбить, хотя и анонимно, женщину в выражениях самой невозможной формы». Что до Милюкова, то он стоял «во главе» шума, не слушал замечаний. Хомяков заявил, что это поведение «недопустимо и, скажу, постыдно со стороны человека, который должен бы уважать Г. Думу».

После речи товарища министра запись ораторов была возобновлена, и Пуришкевич снова подал записку. Однако Председательствующий предоставил слово не ему, а фон Анрепу, пояснив, что возобновленная запись будет присоединена к списку ораторов. Правые зашумели и покинули зал заседаний, за исключением гр. Бобринского 1. Вышли и некоторые националисты.

Оппозиция осталась недовольной поведением Хомякова, особенно употребленным им словом «постыдно». Милюков запротестовал сразу же, как его услышал, а затем распространились слухи о готовящемся открытом письме левых в таком же роде.

Говорили, что особа, о которой говорил Пуришкевич, на самом деле «не еврейка, а христианка, племянница одного из видных членов кадетской партии» и в тот день присутствовала в Г. Думе.

В следующем дневном заседании (5.III) Пуришкевич, поменявшись очередью с Тычининым, заявил, что продолжает свою речь, и вернулся к списку непотребств, произошедших в стенах высщей школы.

– Гг., я не буду повторять того, что я сказал прошлый раз.

– Я просил бы даже не упоминать об этом, – вставил Шидловский.

Оратор перешел к фактам, произошедшим в Петербургском университете.

– Не надо, – попросили в центре. Оратор был неумолим:

– Нет, извините, надо.

Пуришкевич сообщил о разврате в университетских ватерклозетах, о деятельности некоей Маньки Портовой, о свальном грехе в «комнате для молодых» Петербургского университета и, наконец, о «возмутительных фактах непотребства студентами университета» на паперти университетской церкви.

Председательствующий Шидловский продолжал линию поведения, принятую Хомяковым, то есть защищал свободу слова оратора, делая замечания левым за их протесты. Как только Пуришкевич вышел на трибуну, кадеты демонстративно покинули зал заседания, но по меньшей мере один из них остался: стенограмма отметила возглас Герасимова об ораторе: «он клеветник или сумасшедший». Затем оппозиция подала протест против «безучастного отношения Председательствующего к столь ясному нарушению благопристойности с трибуны Г. Думы».

6 марта состоялся третий акт комедии. Пуришкевич получил слово по личному вопросу. Как только оратор заговорил, кадеты встали и направились к выходу.

– Я вижу исход из земли Ханаанской, – обрадовался Пуришкевич, и уходившие вернулись.

Напряжение зала вырвалось наружу, когда оратор заметил, что в высшей школе происходят разврат и воровство. Оппозиция «пришла в состояние крайнего неистовства: посыпалась самая неприличная брань и крики: «нахал! вон, долой, не дадим говорить» и проч.».

Гегечкори тут же получил справа наименование «кавказской обезьяны».

– Мерзавец, – ответил Гегечкори.

– Сами вы мерзавцы, – возразил Тимошкин.

И тут началось! «Скандала, подобного сегодняшнему, по общим отзывам в Г. Думе еще не видали, – писал сотрудник «Голоса Москвы». – Самое точное стенографическое воспроизведение речей, возгласов, криков и заявлений может дать только слабое представление о той хаотической картине, которую представлял думский зал в течение почти двух часов».

Прежде всего Председательствующий предложил исключить Гегечкори и Тимошкина за слово «мерзавец» на 2 заседания каждого. Предложение поддержали представители двух противоположных лагерей: гр. Бобринский 1, кому рукоплескали центр, слева и справа, и председатель Г. Думы II созыва Головин, впервые вышедший на кафедру за все три года существования этой Думы. Он отметил, между прочим, что благодаря несдержанности некоторых лиц нижняя палата превращается в «такое учреждение, состоять членом которого иногда бывает совестно признаться».

Напротив, трудовики высказались против обоих исключений, причем Булат повторил слово «мерзавцы» по отношению ко всем трем председателям, которые потакали Пуришкевичу. Кн. Волконский предложил исключить и Булата на 5 заседаний. Тот пояснил, что, подумав, не берет свое слово назад в отношении рукоплескавших Пуришкевичу. Ввиду того, что новое оскорбление было совершено спокойно, а не сгоряча, кн. Волконский повысил меру наказания до 15 заседаний. Все трое были исключены.

Пуришкевичу оставалась 1 минута для окончания речи по личному вопросу. Справа и в центре депутата попросили отказаться, но благоразумный совет оказался тщетным. Тогда крайние левые устроили обструкцию, стуча «барабанным боем» по пюпитрам.

– Вы не будете говорить!

– Нет, я буду говорить, – возразил Пуришкевич.

– Он больше не будет говорить по этому вопросу! – крикнул Чхеидзе.

– Ошибаетесь, – заявил оратор.

Чтобы навести порядок, кн. Волконский прежде всего обратился к Пуришкевичу:

– Если вы позволите себе сделать указание кому-нибудь, хоть одним словом, я буду обязан вас лишить слова.

Тот понял дружеский совет и замолк. Председательствующий принялся за крайних левых. Они кричали, что не позволят оратору говорить, тем самым нарушая его свободу слова, а значит нарушая закон. Кн. Волконский предложил исключить наиболее выделявшихся обструкционеров – Захарова 2 и Чхеидзе. Выяснилось, что их мнение разделяется целым рядом левых, которые просят применить к ним ту же меру наказания.

«Бледный и взволнованный председатель не находил выхода из затруднительного положения, в котором он оказался», – писал сотрудник «Нового времени». Однако стенограмма свидетельствует об обратном. Кн. Волконский прекрасно справился. Он произнес восхитительные слова:

– Покорнейше прошу всех занять места и тех, кто присоединяется к этому заявлению, встать. Это будет короче.

Кадеты действительно присоединились, выразив свое мнение не вставанием, а устами лидера. «Когда будет исчерпан тот материал членов Думы, который сейчас предлагает себя к исключению, – заявил Милюков, – члены фракции народной свободы, в свою очередь, предложат себя и посмотрят, до каких пределов Г. Дума солидарна с тем низменным уровнем, на который спускает Думу ее президиум».

Всю фракцию кн. Волконский исключать не стал, ограничившись ее лидером.

«Крики, переходившие в сплошной гул и стон, не прекращались». Дума неистовствовала. Черницкий только во время перерыва узнал, что вел себя так, что соседи держали его за руки. Сломали два пюпитра, причем принадлежавшие исключенным и покинувшим зал депутатам, – ведь расходы по починке этого предмета относились на счет владельца!

Последовавший получасовой перерыв не охладил горячие головы левых. Они решили сражаться до последнего. Следующим исключенным оказался Кузнецов.

Тем временем вновь занявший кафедру Пуришкевич поменял тактику. Он смирился с тем, что за шумом его не слышно, прочел остаток своей речи и бросил ее текст стенографисткам. Правые окружали трибуну, готовясь защищать товарища.

«Если бы Пуришкевич не догадался под общий шум прокричать то, что ему во что бы то ни стало хотелось поведать миру, церемония исключения левых могла бы с успехом продолжаться до позднего вечера», – отметил сотрудник «Нового времени».

Когда воцарилась тишина, кн. Волконский ответил на многочисленные упреки левых в том, что он будто бы потакает Пуришкевичу. Оказалось, что Председательствующий дважды призвал оратора к порядку и, кроме того, сделал ему строгое замечание.

Тем не менее оппозиция внесла протест по поводу действий всех трех Председательствующих, обвиняя их в «умышленном потакании деп.Пуришкевичу в его гнусной клевете на учащуюся молодежь».

Заседание закрылось под бурные рукоплескания центра и правой по адресу кн. Волконского. Такая же овация ждала его в кулуарах и сопровождала до ухода из Думы. В этот день князь превзошел самого себя. «Настоящее избиение думских младенцев, за которое нельзя было не приветствовать кн. Волконского от души», – восхищался корреспондент «Света». «Трудно было держаться на председательском месте с большим достоинством, большим беспристрастием и большей твердостью, чем держался вчера князь», – писала «Земщина».

А вот «Рославлев» осуждал Председательствующего за его пунктуальность, поскольку весь сыр-бор произошел из-за одной-единственной минуты, оставшейся Пуришкевичу. «Говорить о минуте в стране, где валяются и гниют дни, месяцы и годы, из-за минуты лезть на стену, ссорить между собой две непримиримые и без того части Думы, вызывать всероссийский, всемирный скандал, – странно. … В крайнем случае, кн. Волконский мог бы сослаться и на неточность своих часов». На столь хитроумную уловку, конечно, Председательствующий был не способен.

Пуришкевич на сей раз вел себя спокойно, но, конечно, в скандале виноват прежде всего он. Его откровенные рассказы о студенческих непотребствах шокировали не только левых. «Еще раз пришлось подивиться: к чему народный представитель, имеющий сказать так много и умеющий говорить так красноречиво, не щадит ни себя, ни слушателей ради ошеломляющего непристойностью словца, – писал референт «Света». – Это нужно предоставить тем, кто ни на что другое не способен и смотрит на правый или левый «протест» с точки зрения комаринского мужика».

Но сам депутат был убежден в целесообразности своих разоблачений. «Делать можно, а называть нельзя?», – спросил он левых, возражавших во время его речи. Тот же «Свет» уже в передовой статье почти согласился с депутатом: «Жалки и смешны эти разъяренные вопли по поводу непристойной фразы Пуришкевича. Какое, подумаешь, несчастие по сравнению с тем, о котором он говорил!». Газета отметила, что на приведенные факты у кадетов не нашлось других возражений кроме скандала.

Сходки многих высших учебных заведений ответили Пуришкевичу протестующими резолюциями. В Петербургском университете к протесту присоединился даже лидер местного отдела Союза русского народа Шенкин. Совет профессоров того же учебного заведения решил выступить с официальным опровержением.

Прекрасным фельетоном откликнулся на действия Пуришкевича Wega:

Дайте, дайте мне полено,
Высшей наглости урок,
Череп, голый, как колено,
Побрякушку и свисток!
Дайте мне язык болтливый,
Безответственность притом!
Наглый, дерзкий и игривый,
Я бы в Думе стал шутом!
Поднимая шум искусно,
Женской чести не щадя,
Занялся бы сплетней гнусной
И интригой черной я!
Для отчизны благородной
Не щадя ни средств, ни сил,
Я ругался бы свободно
И скандалы заводил!
Балаганную арену
Я б из Думы сделать мог…
Дайте ж, дайте мне полено,
Череп, лысый как колено,
Побрякушку и свисток!

Оппозиция тоже хороша. «Новое время» справедливо отметило, что учиненный левыми «всероссийский скандал с членами Г. Думы, как школьниками, «выставляемыми» из зала», только поддержал их оппонента.

«Пуришкевич, как Антей, черпает свои силы из скандалов, – писал сотрудник газеты. – И сегодня оппозиция всячески старалась влить в его скудную и истощенную кошницу все новые и новые средства».

– Вот мы вас ругали, Николай Алексеевич, а скоро, может быть, пожалеем о вашем отсутствии, – сказали социал-демократы Хомякову 9.III.

– Ничего, брань на вороту не виснет. Милые бранятся только тешатся, – ответил тот.

В другой раз бывший Председатель сказал, что теперь он спокоен за словечко «постыдно»: «Милюков меня оправдал теми скандалами, которые не могут быть названы никаким иным именем».

Поведение левых возмутило и крестьянина Дворянинова, который с думской кафедры попросил их «заниматься делом». «…если здесь оскорбляют некоторые члены Думы невинное студенчество, то применяйте наказание к ним, но не делайте такой канители – выходить поодиночке, – это безобразие. Убедительно прошу сделать порядок».