Напомнив о телеграмме некоего генерал-губернатора, подписанной им как почетным председателем политической партии, оратор продолжил: «я вправе сказать представителю центрального ведомства: одно из двух, или это есть такое бессилие, такое отсутствие авторитета, при котором уважающий себя человек оставаться у власти не должен, ибо нельзя требовать от других уважения, если сам его к себе не имеешь, или это полная солидарность с такими поступками. А если так, то нельзя говорить о том, что происходит борьба центра и местных властей».

Слабое без общественного доверия, Правительство сдается под давлением реакционных сил. «…оно допьет до дна ту чашу унижения, которую может перенести государственный человек, не имеющий опоры в стране, и – это историческая Немезида – погибнет по телеграмме какого-либо почетного председателя союза русского народа».

Родичев вслед за товарищем обвинял власти в подчинении крайним правым: «Отречься от руководства Маркова 2 Правительство не может».

Сам Марков выразил полное одобрение тем правительственным мерам, которые с возмущением перечисляли кадеты. Закрытие литературного фонда – «спасительный акт закрытия этой жидовской лавочки». Неутверждение курского городского головы – радость для всего города, поскольку это лицо является «заклятым заведомым кадетом», следовательно «преступником». Таким же «преступником» оратор назвал и гр. Л. Толстого, отлученного от церкви.

Пересказывая возражения Маркова 2, Чхеидзе выразил его доводы так: «Бить жидов, финляндцев, поляков, литовцев, малороссов, молдаван, армян, грузин, с благословения Правительства». Марков 2 возразил, что единственный народ, который можно не убивать, а бить, – это иудеи. Нисселович усмотрел в этих словах призыв к погромам, а оппозиция подала протест по поводу того, что Марков не был остановлен Шидловским.

По свидетельству «Земщины», Маркову 2 «изо всех националистов аплодировал только один, и тот… под пюпитром!».

«Покаянные» слова Маклакова о не выдержавшем экзамен обществе были отмечены более умеренными слушателями. Гучков выразил надежду, что тем самым кадеты отказываются от сотрудничества с революционными партиями, а Гололобов уточнил, что провалились на экзамене не общество и Правительство, боровшиеся со смутой, а лишь та часть общества, которая устраивала революцию.

Слова Маклакова о возможном бессилии председателя Совета министров были восприняты Гололобовым как «ультиматум», поэтому и вся речь приобрела для правого октябриста революционный характер: сместить Правительство можно только путем установления ответственности министерства перед Думой в обход Основным Законов, то есть путем государственного переворота. «…нужно бы выяснить, к чему собственно ваша речь призывает. Я скажу, блестящая речь, редкая, но речь, напоминающая фейерверк, который трещит: бураки, ракеты летят, яркие разноцветные огни, шум, выстрелы, тра-та-та-та, – а смолкло, и остается дымок с скверным запахом пороха, напоминающим революцию».

Кадеты действительно грозили Правительству новой смутой, но, конечно, сделанной не их руками. Маклаков характеризовал настроение страны словами «дальше так жить невозможно». Родичев повторил слова «великого французского патриота»: «страна созрела для иностранного столкновения, для нашествия и для поражения».

Словом, кадеты сосредоточились на политической стороне деятельности Правительства, оставляя без внимания экономическую, в которой, как отметил Гололобов, у властей немало достижений – забота о крестьянах, судебная реформа, испорченная в Г. Думе «общими усилиями правых и левых». Впрочем, есть заслуги и в области управления: «сколько хищников Правительство посадило на скамью подсудимых сенаторской ревизией Гарина».

Успокоение в кредит. Мы ждем

Если Маклаков и почти продублировавший его речь Львов 1 говорили о фикции борьбы центральных властей с местными, не верили в искренность Правительства, то Гучков пока еще верил и потому призвал его воздействовать на местную администрацию, ускорив прохождение ею «приготовительного класса по изучению начал конституционного права». Тем не менее, лидер октябристов счел необходимым напомнить Правительству о реформах. Состояние государства Гучков охарактеризовал как успокоение «в кредит» и предложил власти приступить к платежам, в частности, отказаться от применения административной ссылки и от внесудебного порядка наложения кар на органы печати. «…мы, гг., ждем», – заключил Гучков от лица октябристов.

Таким образом, кадеты и октябристы смотрели на положение приблизительно одинаково, однако вторые еще сохраняли веру в либерализм Столыпина, начиная, впрочем, беспокоиться, а первые уже разуверились. «…срок платежей по этим векселям уже наступил, – заявил Маклаков в кулуарах, – и правительство доверия не оправдало, а потому оказывать дальнейший кредит нецелесообразно».

Мысль о наступившем успокоении отстаивал и октябрист кн. Голицын, на что Марков 2 возразил: «Из того, что в его винокуренном заводе не стреляют князю в затылок, еще не следует, что в России все благополучно».

Тем не менее, Правительство старалось постепенно отказываться от репрессий. Директор департамента полиции Зуев опроверг цифрами упрек Маклакова, что теперь ссылают больше, чем прежде, а также указал на смягчение тяжести исключительных положений в 1907-1909 гг.

Появление Гучкова на кафедре было неожиданным. Обычно он не выступал по этой смете. «…до сих пор по смете министерства внутренних дел октябристы тянули кто в лес, кто по дрова, но лидер стоял в стороне», – писала «Речь».

До 20.II включительно Гучков, по-видимому, не собирался выступать. Его фамилии не было ни в сокращенном списке ораторов, объявленном в прошлом заседании, ни в списке 4 депутатов, получивших слово при возобновлении записи из-за выступления Зуева. Вероятно, он поменялся с пропустившим свою очередь кн. Тенишевым. Но что заставило главу октябристов получить слово, прибегнув к этой лазейке? По-видимому, таким путем он пытался вмешаться в конфликт Столыпина с Г. Советом, полыхавший в эти дни, – удержать премьера на конституционной почве, а заодно намекнуть слушателям и читателям на интриги верхней палаты.

Особа VI класса

В доказательство административного произвола кн. Голицын прочел письмо некоей «особы VI класса», своего сослуживца из Харькова, об аресте группы молодежи, собравшейся на празднование именин. Ссылка на VI класс по табели о рангах была сделана в доказательство полной благонадежности корреспондента, уверявшего, что ни в каких партиях он никогда не состоял.

Директор департамента полиции Зуев тут же по телефону и телеграфу затребовал из Москвы справки и сообщил Г. Думе, что той вечеринке сопутствовали подозрительные обстоятельства: именины праздновались в отсутствие именинницы, а хозяева смогли удостоверить лишь 6 гостей из 39. Сама же «особа VI класса», вопреки своему заявлению, в 1902 г. подвергалась обыску и заключению под стражу за принадлежность к революционной партии.

Воспользовавшись правом докладчика, кн. Голицын немедленно заявил, что поднимает перчатку, брошенную ему представителем ведомства. Незнакомство хозяина с гостями объяснялось оратором тем, что вечеринка устраивалась в чужой квартире.

Чхеидзе то ли не разобрал слова кн. Голицына, то ли оговорился, и упомянул «ученицу VI класса». Узнав о своей ошибке, оратор извинился, добавив, что «для конституции это не особенно важно».

Сокращение кредита на надзор за административно высланными (25.II)

Обсуждение административной ссылки продолжилось по поводу одного из номеров сметы. Докладчик бюджетной комиссии Годнев предложил сократить кредит на усиление надзора за политическими ссыльными с 300.000 р. до 70.000 р. Депутат руководствовался формальными соображениями – отсутствовал титул, на котором основано ассигнование, и соответствующее Высочайшее повеление 1863 г. было, вероятно, словесным. Новицкий 2 подозревал, что внесение поправки связано с призывом Гучкова отказаться от административной ссылки. Комиссия в целом согласилась с Годневым.

Против поправки произнес отличную речь вице-директор департамента полиции Зубовский. Он разъяснил, что сокращение кредита приведет к ослаблению надзора и массовым побегам. Экономия обернется таким же расходом, только по смете Главного тюремного управления, потому что придется ловить беглецов и держать их в тюрьмах до выяснения личности и обстоятельств.

Случайно или нет, но речь Зубовского стала ответом Гучкову. Были названы два преимущества административной ссылки перед судебной репрессией – можно предупредить преступление и не требуется гласных показаний свидетелей. В 1905-1907 гг. на очевидцев революционных преступлений производилось такое давление, что обыватели порой даже бежали за границу, получив повестку. Поэтому показания нередко передавались тайно, их нельзя было использовать в суде, и единственным выходом покарать преступника была административная ссылка.

По мере успокоения страны Правительство намеревалось отказываться от этого инструмента, применение которого уменьшилось сравнительно с 1908 г. в 12 раз.

Поправка Годнева была принята голосами октябристов и оппозиции против правых, националистов и правых октябристов. «есть Г. Совет», – крикнул Пуришкевич, уповая, что верхняя палата исправит и эту ошибку Г. Думы.

Против сметы

Против сметы голосовали поляки, кадеты, трудовики и мусульмане. Принимая смету, октябристы были вынуждены не вносить формулу перехода, поскольку им оставалось объединяться только с фракциями правее их, которые не поддержали бы их резкостей.

Сыновья Ноя

Выступая 22 февраля в качестве докладчика бюджетной комиссии, кн. Голицын заявил, что оставляет без возражений все нападки на себя лично. «Появление таких речей и ораторов объясняется одним простым обстоятельством, что во всяком обществе, во всяком собрании вы можете всегда рисковать встретить представителей и потомков всех трех сыновей Ноя».

– А один из них на трибуне, – подхватил Пуришкевич.

Председательствующий Шидловский «в силу причудливой акустики» услышал только возглас с места и предложил исключить депутата за этот возглас. Удивились все, включая самого Пуришкевича.

Следовало предоставить слово обвиняемому, но тот кричал: «я не могу быть с кн. Голицыным в одно время на трибуне». Шидловский понял эти слова как отказ, но потом по крикам Пуришкевича и его товарищей сообразил свою ошибку и подождал с баллотировкой.

В свое оправдание Пуришкевич объяснил, что возвратил кн. Голицыну его же слова. «Который из сыновей Ноя, я не называл. У него было три: Сим, Хам и Иафет, он мог выбрать любого. Оскорбления в данный момент кн. Голицына я не видел. Я не виноват, что он оскорбился, поняв, какой он сын».

Трудно сказать, что подразумевал кн. Голицын, – известного ли сына Ноя или вообще разношерстность народного представительства. Что до возгласа с места, то его оскорбительность очевидна.

Поставив на голосование вопрос об исключении Пуришкевича, Шидловский был удивлен. «Тут я заметил, что в зале происходит какое-то смятение; одни протестуют, другие уговаривают, одним словом, что-то происходит, чего не полагается». Обычно Пуришкевича исключали огромным большинством. Но на сей раз при голосовании оказалась разница лишь в 5 голосов. Пришлось произвести проверку выходом в двери – «что-то смехотворное, недостойное взрослых людей!», – писал некий «Н.» в «Новом времени». При повторном голосовании за исключение высказалось 135 лиц против 85 при 9 воздержавшихся. Откуда взялся такой перевес? «Земщина» полагала, что октябристы получили директивы о необходимости поддержать своего председателя.

Правые и националисты внесли протест, указывая, что следовало исключить и кн. Голицына. Несправедливость кары отметил и парламентский референт «Нового времени», признавший, что Пуришкевичу «не повезло: он попал под руку погорячившемуся С. И. Шидловскому и был исключен на одно заседание».

Лишь в перерыве, просмотрев стенограмму, Шидловский понял свою ошибку. Извинился не публично, а в приватной беседе. «Пуришкевич самым добродушным образом ответил мне, что было совершенно очевидно, что я просто ослышался, и что он совсем на меня не в претензии; после этого он даже заехал ко мне и оставил визитную карточку».