– Вот тебе раз, простите, – досадливо расставил руки старик. – Сейчас оденусь, – будто застеснялся он и быстро зашагал в комнату. – Опять прорвало, что ли? – крикнул он оттуда.

– Не то слово! – отозвалась вся сияющая Лидия Тимофеевна. – Аж с Москвы пришлось сантехника вызывать!

– Ну́ тебе! – усмехнулся Николай Иванович.

– Правду говорит, Николай Иванович! – крикнул сдавленным голосом Гомозин.

Старик, нацепив на себя домашнее трико и рубашку, зашёл в кухню. Егору Дмитриевичу сразу бросились в глаза конкретные, крупные черты его лица. Николай Иванович был красив. Полное лицо его совсем не походило на сухое материнское. От него веяло силой и здоровьем. Глаза большие, открытые, ясные; волосы, хоть сплошь белые, – гуще некуда; сильные брови, слегка крючковатый нос, розовые губы и, как у младенца, припухшие раскрасневшиеся щёки. В целом лицо у него было подвижное, живое и счастливое, но в то же время несущее в себе какую-то глубоко запрятанную тоску и рассудительность. Гомозину сразу подумалось, что этот большой человек прошёл через большие несчастья и утраты и только сейчас смог наконец добраться до спокойствия и умиротворения. Широкие пухлые плечи его, несмотря на общую мышечную расхлябанность, казалось, были высечены из мрамора: виделось, будто они многое на себе вынесли. Весь вид Николая Ивановича вызывал уважение. «Наверное, по молодости женщины его обожали, – подумалось Егору Дмитриевичу, – раз даже мне, – рассуждал он, – сделалось спокойно, стоило ему войти».

Николай Иванович протянул Гомозину руку, и тот, встав, пожал её, ничуть не удивившись силе, с которой старик сжал его ладонь.

– Вы уж меня извините, старого: не заметил. Слепну, как крот. А вы тоже хороши: шлангом прикинулись, – сказал он и захохотал, усаживаясь на место.

– Да подумал: чего беспокоить. – Гомозин смущённо заковырял гущу борща ложкой.

– Правильно: лучше хозяина в одних трусах застать, – улыбнулся Николай Иванович. Только сейчас Гомозин заметил, что у старика на левой руке не хватает фаланги безымянного пальца.

– Да я что-то растерялся как-то, – ответил Егор Дмитриевич.

Лидия Тимофеевна, улыбаясь, наблюдала за этой картиной.

– Ну вы хоть представьтесь, что ли. Как по имени, по батюшке? Меня-то вы, видимо, знаете.

– Егором Дмитриевичем меня звать, – отозвался Гомозин, стараясь придавать своей фразе весомость.

– Приятно познакомиться, Егор Дмитриевич, – закивал головой Николай Иванович, пристально вглядываясь в глаза собеседнику. – Ну что, айдате кушать, Егор Дмитриевич. Приятного аппетита, – сказал Николай Иванович и принялся медленно, спокойно есть борщ. Гомозин собирался что-то сказать, но Лидия Тимофеевна, вся сияющая, остановила его знаком руки и внимательно поглядела на сожителя:

– А ты, Николай Иванович, чего это, перед собой уже не видишь? Совсем ослеп?

Тот отложил ложку и окинул взглядом стол.

– Ба! – обрадовался он, увидев графин с водкой. – Никак День сантехника сегодня празднуем? – спросил он и стал разливать водку по рюмкам. – Вы как, Егор Дмитриевич, на работе – ничего? Можно одну?

– Можно-можно, – ответила за него улыбающаяся старушка.

– Ты гляди, и солнце вылезло, – сказал Николай Иванович, улыбаясь, как довольный сытый кот. – Ничего там, подтянули? Опять потёк?

– Глаза у тебя, Коленька, потекли и, видно, вытекли все, – чуть не смеялась Лидия Тимофеевна. – Прикажешь, может, очки тебе принести?

– А чего такое? – слегка растерялся старик, закупоривая графин.

– Ты, может, Егора Дмитриевича видел где-нибудь раньше? – улыбалась старуха.

Гомозин приосанился и ровнее повернулся к старику, будто фотографировался на паспорт.

– В газете, может быть, по телевизору? – спросила Лидия Тимофеевна.

– О-о-о-ох, – ошарашенно протянул Николай Иванович, прикрыв рот рукой, и, не отнимая её, продекламировал: – вы же наш губернатор! Какими судьбами? – засуетился он.

– Тьфу на тебя! – прикрикнула Лидия Тимофеевна. – Сын это мой! Егорка!

– Батюшки! – вскрикнул Николай Иванович и, весь радостный, подорвался с места. – Ты погляди на него! Какой! Я же только давнишние видал! Ах ты какой! Ты посмотри, какой мужик сделался! Ты посмотри!

Гомозин тоже встал и повторно стал жать руку старику, счастливо улыбаясь.

– Вот и встретились наконец, – смеялся Егор Дмитриевич.

– Возмужал, возмужал, Егор, – кивал Николай Иванович. – Во, какой мужик у тебя! – говорил он старухе.

– Садитесь уже: стоят как истуканы, – будто недовольно говорила она, скрывая охватившее её счастье. И они, ещё раз пожав друг другу руки и похлопав один другого по плечу, уселись.

– А я ж тебя, дурак старый, сантехником! – протараторил Николай Иванович, давясь смехом.

– А выглядит потому что как сантехник, – отозвалась Лидия Тимофеевна. – Рожа бандитская.

– Тьфу ты, мелешь! – махнул на неё рукой Николай Иванович.

Гомозин смеялся и не мог остановиться.

– Смотри, поперхнёшься, – сказала ему мать.

– Чего ты кислая такая? – взглянул на неё старик. – Давайте уже за встречу, – сказал он и поднял свою рюмку.

– По одной только, – поддержала Лидия Тимофеевна.

– За Егора!

– За вас!

И они чокнулись, и выпили. Егор закусил зелёным луком, окунув его в соль, и хлебом с салом. Николай Иванович с Лидией Тимофеевной закусывать не стали.

– Гляди-ка, и вправду солнце показалось, – сказал Гомозин, глядя на стены, залитые полосами жёлтого света.

– Ешь давай, остынет, – подгоняла его мать.

– Давно, Егорка, приехал-то? – обратился к Гомозину старик.

– А прямо перед вами.

– В Аше сошёл? У нас тут редко останавливаются.

– Так точно. А вы с работы? – поинтересовался Егор Дмитриевич.

– Нет, ну точно глухой у меня, – махнула рукой Лидия Тимофеевна.

– Никак нет, – улыбнулся Николай Иванович. – Деда твоего поля полол да собачку кормил.

– А ты же что, – взглянул на мать Гомозин, – никак ленишься?

– А мне спину, дорогой мой, гнуть нельзя: скрутит – так и помру буквой зю.

– Вот плантатора себе и нашла, – сказал Гомозин, и они с Николаем Ивановичем рассмеялись.

– А что за собачка? Бобка живой ещё? – спросил Егор Дмитриевич.

– Нет, я тебя точно пришибу! – обозлилась Лидия Тимофеевна. – Ты ещё спроси, когда отец придёт! Гадёныш! Помер Бобка! Три года уж как помер!

– Чего ты кричишь? – улыбался Николай Иванович, никогда не воспринимавший всерьёз злость Лидии Тимофеевны. – Там теперь у нас сука, – сказал он Гомозину. – Зинка. В честь матери моей.

– А ты, мама, зря кричишь, – слегка обиженным тоном заговорил Егор Дмитриевич. – Верно тебе замечания делают. Мне, может, ты ничего и не рассказывала, а только думаешь, что рассказывала. Память-то у тебя, наверное, не губка…

– Кто бы говорил! – отозвалась старушка.

– Ну полноте собачиться: давайте по второй.

– Куда? Куда? – рукой придерживала графин Лидия Тимофеевна.

– Да разве можно одну в такую встречу? – расставлял руки Николай Иванович.

– Никак нельзя, – ответил Гомозин, улыбаясь.

– Нашёлся суфлёр! – метнула молнию старушка. – Ладно, ещё две, и убираю.

– Так точно, – отозвался Николай Иванович и разлил водку по рюмкам. – За знакомство! – И все выпили.

– Закусывай-закусывай, – пихала под нос сожителю сало Лидия Тимофеевна.

– Как же хорошо! – вздыхал Гомозин.

– На родину-то не всякий день возвращаешься, – улыбнулся Николай Иванович. – Надолго к нам?

– Это как получится, Николай Иванович. Поглядим.

– А ты побудь подольше. Через недельку дочурка моя приедет с детками. А может, и через пять дней.

– Ну, пять дней я, может, вас и вытерплю, – широко заулыбался Егор Дмитриевич.

– Нам бы тебя вытерпеть, – шикнула Лидия Тимофеевна. Ей было всё тяжелее сохранять свою позу: хотелось, конечно, проучить сына за долгое отсутствие, но делать это было сложно, когда он сидел тут, под бочком. Хотелось обнять его и расцеловать.

– А эта всё ядом пуляется, – захохотал Николай Иванович. – Ты не слушай, Егорка: перебесится.

– А то я не знаю, – улыбнулся он.

– А мы с тобой на рыбалку сходим, по грибы; крышу мне поможешь на сарае перекрыть, походим на лодке по пруду. А? Хорошо? Заскучать не дадим. А там и молодёжь подтянется. Скоро, гляди, клубничка пойдёт, малина, хрюшку заколем – шашлыка наделаем, мантов. Мать холодца наварит. А, мать? Наваришь?

– Наварю, – отозвалась Лидия Тимофеевна.

– Во, наварит. А я даже, знаешь, отгул себе возьму. Больничный!

– Да что вы? Не нужно – я не заскучаю, не переживайте. Может, сяду за мемуары.

– Дорогой мой, какие мемуары в твои годы? Всё решено! Возьму больничный. – Лидия Тимофеевна молча умилялась тому, что её два главных мужчины нашли друг друга. – Может, на охоту удастся выбраться.

– Так до подагры недалеко, – отозвался Гомозин, хлюпая борщом.

– Ну а как в Москву вернёшься, можешь на сельдерей садиться, – улыбался Николай Иванович. Лидия Тимофеевна встала с места и понесла пустые тарелки к раковине. – Лидочка, мне прямо туда.

– Мне тоже, мам. – И она наложила жаренной с грибами картошки в тарелки.

– Предлагаю по третьей, – сказал Николай Иванович и разлил водку по рюмкам. – За тех, кого с нами нет. – Он встал с места и уставился в угол кухни, будто там кто-то стоял. Гомозин проверил: никого не было. Затем Николай Иванович изобразил жестом, будто жмёт чью-то руку, и молча осушил рюмку.

– Гляди, ещё недолго, и нас поминать станешь, – зачем-то сказал Николай Иванович слегка сдавленным голосом. Лидия Тимофеевна тотчас поднялась, схватила графин и понесла его, куда только она знала.

– Пошёл процесс, – недовольно бубнила она себе под нос.

– Ну что вы? – улыбнулся малость охмелевший Егор. – Крепкий такой, ещё меня переживёте!

– А чёрт его знает, что судьба готовит, – грузнел старик.

– Только хорошее. Всё плохое позади, – меланхолично улыбался Гомозин.

– Поминаешь жёнушку? – спросил вдруг Николай Иванович, глядя на Егора пронзительными влажными глазами.

Егор Дмитриевич резко переменился в лице: кожа, как мягкое сырое тесто, повисла мешком, очертив глубокие чёрные морщины, губы беспорядочно едва заметно зашевелились, и без того тёмные глаза совсем почернели в тени опустившихся бровей, взгляд их рассеянно устремлялся в лицо напротив, и не было в них злобы, не было обиды – в них застыл какой-то немой вопрос, обращённый точно не к человеку. Лидия Тимофеевна, услыхав, что брякнул старик, взяла его под руку и повела из кухни. Гомозин машинально проводил их взглядом до косяка двери в гостиную, а затем нашёл их мелкие отражения в кривом зеркале ламинированной грамоты, висящей на стене в прихожей, у самой двери. Силуэты беспорядочно плясали по буквам и узорам: один, маленький и смешной, был грозным и злым, нападая на большой и неколебимый. Большой силуэт поднимал руки в знаке покаяния, но маленький не прекращал полунемые нападки. Егор Дмитриевич смог разобрать лишь три слова: «собака», «всё», «вылью». Мать тараторила как пулемёт, выпуская обойму за обоймой. Гомозин же будто прирос к стулу. Он пытался заставить себя запомнить, как он впал в это состояние, пытался понять, как он это сделал без длительной работы, как это всегда с ним бывало, а вдруг, неожиданно, резко.

Старики молча вернулись на кухню и сели на свои места, пряча друга от друга глаза.

– Помнишь, Егорка, тебе всё ворона снилась в детстве? – обратилась к сыну Лидия Тимофеевна. – «Мам, мне апать валона плиснилась?» А? Помнишь?

– «Спи, спи, она улетела», – ответил, улыбнувшись, Гомозин. – Улетела, – повторил он, закачав головой.

– Эх, снов давно не видал, – сказал Николай Иванович.

– Хватит, нагляделся, – отозвалась Лидия Тимофеевна.

– Разморило маленько, – сказал Егор, зевнув.

– Постелить тебе? – пытаясь разобрать внутреннее состояние сына по его вновь ничего не выражающему лицу, трепетно спросила мама.

– Да нет, ночью спать не буду.

– Егорка, – заговорила, помолчав, старушка, – отца давно-то навещал?

– Перед отъездом. Сорняки подрал.

– Часто бываешь? – спросил Николай Иванович виноватым голосом.

– Почаще, чем у вас, – улыбнулся Егор. – Раз в пару месяцев, наверное.

– Бабку с дедом поедешь проведать? – спросила Лидия Тимофеевна.

– Куда ж деваться?

– Николай Иванович тебя сводит – я недавно была. Не могу я: сердце рвётся, и всё. Сентиментальная больно стала.

– А дядька Юра?

– И дядьку Юру проведаете. Они там рядышком. Не помнишь совсем?

– Запамятовал, – сказал Гомозин, глядя перед собой, и все замолчали.

– А домик какой у нас хороший стал, – вздохнув, заговорила Лидия Тимофеевна. – Аж страшно.

– Чего страшно? – не понял Егор Дмитриевич.

– Пожгут ещё от зависти. Народ злобный нынче.

– Это кто ещё злобный! – засмеялся Гомозин. – Делать людям, что ли, нечего? Дай только избу твою попортить?

– А ты поживи с моё. Ходят, Егорка, глазеют. Плюются. – Николай Иванович предательски молчал.

– Особняк у вас там, что ли?

– Ну усадебка хорошая, – закачал головой старик.

– И вы о том же? – усмехнулся Егор и принялся за картошку. Все сразу оживились и тоже стали есть.

– А я так не думаю, как мать, – заговорил старик. – Я людей люблю. Всяких людей. А старушка твоя – только ближних. Ну надерёт детвора яблок – что с того? А Лидия у нас всё дурные знаки видит.

– Сначала они их рвут, а потом давай в окна швырять, – буркнула старушка.

– Ну, такого не было, – сказал Николай Иванович.

– Ещё будет.

– А мы вам стеклопакеты поставим, – предложил Гомозин.

– Ох, Боже упаси! – замахала руками Лидия Тимофеевна. – Не надо нам такого добра. Люське сын поставил в дом – она и угорела.

– Это она с задвижкой не справилась, – поправил Лидию Тимофеевну Николай Иванович.

– А были бы простые окна – так щели бы были; соседи бы дымок увидали.

– Ну ладно гадать. Что будет, того не миновать.

Так просидели они до трёх часов. Много ели, пили. Лидия Тимофеевна, охмелев, сама сходила за унесённым ею же графином, и в два подхода он опустел. Потом был чай с молоком, мёдом, пряниками и пастилой. Старушка всё ворчала на Егора Дмитриевича за то, что он приехал без предупреждения: она бы шарлотку испекла бы и кролика потушила. Николай Иванович развлекал публику всякими историями из своего прошлого. Лидия Тимофеевна на некоторых (где были голые люди или много алкоголя) показательно морщилась и плевалась, но всё же не могла скрыть своего интереса к этим рассказам, хоть и слышала их уже раз по десять. Она скрытно, хитро улыбалась и следила за реакцией сына, всякий раз радуясь, когда он заливался хохотом.

– А расскажи, Коль, а Коль! – разгорячившись, жадно просила она, не замечая вылетающих изо рта слюней. – Коль! Коля! Расскажи, как вы Донец переплывали!

И Николай Иванович рассказывал, как голый Генка Скурихин в апреле месяце переплывал реку, а за ним по мосту бежало пять пьяных человек с двумя бутылками водки и одеждой Генки. А старушка вечно перебивала Николая Ивановича, напоминая ему, что было не так, а как-то иначе, – старик вступал с ней в спор, как было на самом деле, а потом надувался и говорил:

– Рассказывай тогда сама, раз лучше помнишь.

– Ну всё, всё, не ссорьтесь, – разнимал их улыбающийся Гомозин.

После застолья Николай Иванович решил устроить гостю небольшой концерт. Он достал баян из кладовки и, ловко управляясь с мелкими кнопочками, заиграл, запел.

Гомозину было неловко. Ему казалось, будто опьяневшие старики выслуживались перед ним, стараясь наполнить каждую минуту его пребывания здесь, у них дома, чем-то интересным, захватывающим, словно он приехал не к родной матери, а в гости к малознакомым людям. Он хотел как-то сообщить им, что не нужно ему концертов, не нужно нескончаемого шума, что ему хорошо просто быть здесь, быть рядом, но не находил подходящих моментов и слов. И с каждой минутой Егор Дмитриевич от этого всё больше скучал, а старики от этого всё больше пытались его веселить, вероятно, опасаясь, чтобы он не уехал. Они тяготились, когда Егор Дмитриевич пытался что-то рассказать им о себе и своей жизни. В них укреплялось какое-то едва осознаваемое ощущение, что он делает это через силу, против воли, лишь бы их чем-то занять. И казалось им, что делает он это напрасно, что им этого не нужно, что достаточно просто близости, взглядов, общего пространства, воздуха, общего стола. Они пытались отвлечь его от этих, как им казалось, душных, тяжёлых воспоминаний о Москве, любви и работе с помощью нескончаемого развлечения. Лидия Тимофеевна, пока Николай Иванович играл на баяне, бегала по квартире и приносила сыну всякие безделицы и фотографии. Егору Дмитриевичу всё сложнее было изображать умиление. Глядя на очередную фотографию, он машинально улыбался матери, даже не спрашивая, кто это там стоит в первом ряду у бордюра, а Лидия Тимофеевна, забрав снимок, давала ему новый.

– Узнаёшь? А? Дедушка Миша? Помнишь? Дядька мой, – говорила она.

– Ага, – кивал Гомозин.

И Николай Иванович заводил очередную песню.

 
Издалека долго Течёт река Волга,
Течёт река Волга, Конца и края нет.
 

– Дядя Коль, – сказал, наконец, Гомозин, когда старик кончил петь, – ты отдохни, наверное, да пойдём на могилки сходим.

– А чего мне отдыхать? Пошли, – резво отозвался Николай Иванович, поднимаясь с места с баяном наперевес.

– Да нет-нет, ты отдышись, миленький, а то в самом деле богу душу отдашь.

– Ну посиди-посиди с полчасика, – сказала ему старушка. Она сама сильно устала. – Пойдём полежим малость.

И старик со старухой ушли в спальню, где оба через три минуты заснули. Гомозин зашёл к ним и увидел две храпящие распластанные на двуспальной кровати фигуры с истощёнными лицами и широко разинутыми ртами. Егору Дмитриевичу сладко было смотреть на них. Глядя на них, он будто сам отдыхал, приходил в себя.