2. Брехло

Егор Дмитриевич приехал в Сим минут через сорок. Автобус привёз его на центральную площадь, откуда он пошёл вверх по улице Володарского, укрываясь от моросящего дождя пластмассовой папкой с какими-то бумагами. Кирпичные покосившиеся хрущёвки все вымокли и у самой кровли чуть не сливались с тёмно-серым клубящимся небом. К плоским лужам липли фантики от конфет, полиэтиленовые пакеты и не пойми откуда взявшаяся прошлогодняя жухлая листва. В выходной день в это время народ стекается на рынок: часто в эти дни собирается ярмарка. Сегодня же – наверное, из-за погоды – съехалось всего несколько фермеров с молоком и мясом и полдесятка бабулек с белыми грибами и лисичками из местных лесов. По мере приближения Гомозина к месту и без того почти безлюдный центр города превращался в вымершие окраины. Встречались разве что дети, резвящиеся в грязи у ржавых качелей, продрогшие бездомные собаки да местные пьяницы, которые грелись на теплотрассах, тянущихся от котельной к городу уродливыми артериями с выбившимися из-под железной оплётки комьями стекловаты.

Егору Дмитриевичу было волнительно. Он не видел мать четыре года и о своём визите ей не писал. Визит этот, как он сам считал, был ему крайне необходим. Но когда он увидел запустение Сима, ему сделалось до боли тоскливо, и он уже успел счесть свою затею глупой и способной только усугубить его тоску. Москва с её холодными шумными проспектами, с серыми людьми, с лужами, с нескончаемым механическим грохотом осточертела Гомозину, и единственным спасением от этого ему виделись уют и тепло материнского дома. И когда он столкнулся всё с той же Москвой, но крохотной, ему сделалось невыносимо тошно, и его посетило осознание того, что от этого чувства никуда не деться. Сим, выраставший в низине, в жерле потухшего древнего вулкана, был открыт взору целиком, не таясь и не стесняясь своего сырого, ржавого уродства.

Подойдя к подъезду, он встал под козырьком, не решаясь потянуть за ручку двери, трясся от холода и отвлекался на объявления на доске. Крупные капли, скопившиеся на кромках кровли, срывались и падали, разбиваясь о жестяной козырёк с раздражающей системностью. Будто кто-то сидел с метрономом на крыше и ровно с его щелчками отпускал по капле.

Из подъезда порывисто вышла вульгарно одетая женщина, обдав Гомозина приторным ароматом духов. Она процокала несколько шагов по мокрым бетонным плитам, затем остановилась и расставила руки на уровне бёдер. Она что-то буркнула себе под нос и, развернувшись, недовольно зашагала обратно, бубня что-то неразборчивое.

– Что за день? – сказала она не то себе, не то Гомозину, открывая дверь.

– А у вас окна заколочены? – огрызнулся Егор Дмитриевич. Она остановила на нём оценивающий взгляд.

– Захóдите? – спросила она, помолчав.

– Захожу, – отозвался он и прошёл за женщиной в тёмный подъезд.

Он шёл ровно за ней и остановился на втором этаже у четвёртой квартиры – женщина нетерпеливо ключом отворяла шестую. Гомозин смотрел на дверной звонок и не решался нажать на него. Он не представлял себе грядущую встречу, не обдумывал, что скажет, не боялся упрёков – их не могло быть – он боялся увидеть Её постаревшую. За его спиной громко захлопнулась дверь и проскрипел несколько раз прокрученный ключ.

– Никого? – раздался развязный высокий женский голос. Гомозин медленно обернулся и увидел ту же женщину в леопардовом пуховике и с зонтиком.

– Не знаю.

– А то зайди, погрейся, – усмехнулась она и зацокала вниз по ступеням, не дав ему ответить.

Егор Дмитриевич из интереса поднялся в пролёт между вторым и третьим этажами и решил немного проследить за ней. Она так же порывисто вышла из дому и зашагала будто наобум, несколько раз в секунду меняя решение о направлении. Ей навстречу шла старая сгорбленная женщина в войлочном пальто с двумя сумками. Старушка кивнула даме с зонтиком и что-то сказала ей, а та прошла мимо, будто ничего не заметив. Это была мать Гомозина. Одетая в знакомую одежду женщина шла незнакомой слабой походкой, и вся фигура её напоминала засыхающую каплю жидкой глины, всё же готовую в любой момент сорваться с кромки гончарного круга на пол. Гомозин быстро побежал вниз, чтобы помочь ей с сумками, и столкнулся с ней ровно в дверях подъезда.

– Давайте я вам помогу, – предложил он, не давая старушке опомниться.

– Да? Спасибо. Будьте любезны, молодой человек. – Она не без труда протянула ему нетяжёлые пакеты, и он взял их, развернулся и быстро зашагал наверх.

– Поставьте там на втором этаже у двери. Четвёртая.

– Хорошо-хорошо, – отозвался Егор Дмитриевич.

Он чуть не бегом поднялся, затем зачем-то действительно поставил сумки на пол и стал ждать маму. Она медленно шаркала по ступеням, тяжело дыша.

– Нашли там? – громко спросила старушка.

– Да-да, я поставил.

– Спасибо вам большое, – сказала она и остановилась напротив него. Гомозин смотрел на неё с улыбкой и всё ждал, когда она его узнает. Она же глядела на него с опаской, очевидно, не понимая, чего он здесь встал:

– Вам кого?

– Я к матери приехал, – сказал он, улыбнувшись.

– Надо же? Неужто к Вере Васильевне? – удивилась она и заулыбалась.

– Нет. К Лидии Тимофеевне.

– Как это к Ли… Егор! – вскрикнула Лидия Тимофеевна и встала как вкопанная, прижав руки к бокам.

Гомозин в два шага подошёл к матери и крепко обнял её – она тотчас заплакала, но отчего-то не отрывала рук от своего тела. Лишь спустя несколько секунд она опомнилась и стала гладить сына по спине, по волосам, обсыпая его мокрыми поцелуями.

– Ты же меня в могилу сведёшь, – едва разборчиво говорила она. – Почему не позвонил, не написал? Кто же так делает? А если б я сумки уронила? Там же яйца!

– Мам, какие яйца? Помолчи, помолчи.

Егор крепче прижал мать к груди и с детской улыбкой на лице закачался на месте, будто в танце.

Только зайдя в квартиру, он смог достаточно разглядеть лицо матери. Знакомые родные черты на нём словно высохли, съёжились. Представляя себе материнское лицо, Гомозин ожидал увидеть какую-то растёкшуюся вялую субстанцию, но теперь перед ним стояла женщина с лицом, будто стянутым к самому центру. Мутные старушечьи глаза выглядывали из совсем узких щелей, которые не сразу можно было отличить от морщин, исполосовавших лицо. Где был рот, становилось понятно, лишь когда она его открывала. Только нос был всё такой же: крупный, круглый, с горбинкой. Подбородок её совсем отделился от шеи и торчал из-под воротника.

Егор Дмитриевич помог матери раздеться, стянул с неё сапоги.

– Похудела ты совсем. Голодуешь, что ли? – говорил он ей, проходя за ней в гостиную. Лидия Тимофеевна будто стеснялась сына и держала себя строго.

– Так заметно? – спросила она, медленно усаживаясь в кресло.

– Правда голодуешь? – Гомозин уселся в другое кресло, поставленное от того метрах в двух.

– Нет, худею.

– А чего ж? Хорошая старушка была, – пытался улыбнуться Егор Дмитриевич. – А теперь плохая, что ли? – сохраняя какую-то строгую бдительность, проговорила Лидия Тимофеевна. Гомозину казалось, будто старушка-мать его не хотела спугнуть видение.

– Как же плохая? С каждым годом всё лучше и лучше.

– Тяжело таскать килограммы за собой, вот что.

– А ты раба себе найми, и пусть он сумки таскает, – натужно улыбался Егор Дмитриевич, сжимая вспотевшие ладони. Не такого приёма он ждал.

– Всё такое же брехло, – дала ему оценку мать.

– А отчего мне меняться?

– Чего приехал? – вдруг спросила Лидия Тимофеевна и стала пальцами перебирать выбившуюся из диванной обивки нитку. – Уволили?

Гомозин вздохнул и с грустью поглядел на мать. Наверное, размышлял он, сам виноват: заслужил.

– Нет, соскучился.

– Ага, как же…

– Ну чего ты надулась сидишь? – Гомозин сел на локоть кресла поближе к матери. – Что же меня теперь распять, что ли? Ну не мог, да. Мам, как белка в колесе был, только бы не думать. Вот, руку на сердце кладу. – Он приложил ладонь к груди. – У меня там друзей совсем не стало: всё один.

– И чем ты гордишься? – смотрела на нитку Лидия Тимофеевна.

– Да не горжусь, а только говорю, что не в тебе дело. Одному мне нужно было быть.

– Чай будешь? – не глядя на сына, сухо спросила старушка. – Сейчас Николай Иванович придёт.

– Вот и познакомимся наконец, – изобразил радость Гомозин и стал нежно трепать мать по голове.

– Ну-ну! – брыкнулась она.

– Да что ты, не рада мне, что ли? Уехать прикажешь? – встал перед ней Егор Дмитриевич.

– Ох, какая драма! – брезгливо отмахнулась от него Лидия Тимофеевна. – Пошли чай пить.

Она медленно поднялась и зашаркала на кухню.

Егор Дмитриевич сел за стол и стал следить за движениями старушки. Она делала всё медленно, рассудительно. Каждое действие её было конкретно: не было в нём ничего лишнего. Сыпала она заварку в заварник – так в одно движение: не убавляла и не прибавляла; воду в чайник наливала сразу, сколько нужно; плиту зажигала с одной спички; кружки ставила ровно, не поправляла, не крутила за ручки. Ничего у Лидии Тимофеевны не гремело, не стучало: предметы в её руках словно сладко шуршали. Гомозину вдруг вспомнились дни детства, когда он оставался дома по болезни и мать за ним ухаживала. Лежал он с утра в тёплой постели, укутавшись в одеяло, а на кухне тихо шла жизнь: в руках мамы вот так же нежно шуршали предметы. Спокойно было тогда на душе у маленького Егора. Можно было закрыть глаза и уснуть. И теперь он слышал эту кухонную симфонию, и ему сильно захотелось спать. Перед глазами встала пелена, в ушах что-то глухо звенело и было тепло на душе, покойно.

– Нашёл кого-нибудь? – Мать села напротив него, поставив чайник на огонь.

– Не искал, – отстранённо отвечал Гомозин, медленно оглядывая уютную старушечью кухню, обвешанную и обставленную всякими безделицами.

– Давай поспеши – дело молодое.

– Я тебе уже говорил про советы, – спокойно отозвался Егор Дмитриевич.

– А это просьба – не совет.

– Тебе-то это на кой? Вот найду – и совсем приезжать не стану.

– Велика потеря! – хитро заулыбалась Лидия Тимофеевна. – Не раз в полвека, так теперь – в век. Тут кого-нибудь и поищи на родине. Малость успокоишься, освоишься – хорошо жить будет.

– Видел я ваших местных тигриц – нет уж, спасибо, – улыбнулся Егор Дмитриевич.

– Егорка, ты старуху не огорчай: внуков родных бы мне понянчить, а то всё чужих.

– Есть разница каких? Плохие детки, что ли?

– Золото, а не дети. Да не родные, – закачала она головой. – Ты надолго приехал? – поняв, что продолжения темы не последует, спросила она.

– Пока не знаю.

– Уволили всё-таки? – Лидия Тимофеевна ударила вафельным полотенцем по столу.

– Сам ушёл.

– Дурной, что ли? Егорка, больной ты у меня? Чего такое?

– Поссорились, – нехотя отвечал он.

– С Андрюшей? Да как с Андрюшей можно?

– Всё, стоп, – жестом отрезал Гомозин, – хватит, а то уеду.

– Чего же делать будешь?

– Ну вот я за тем и приехал.

– С ума спятил? – чуть не испугалась старушка.

– Сама же только говорила успокоиться на родине.

– Да это же я… – замялась она, – одну дурь другой вышибить.

– Коварная ты женщина, мама, – заулыбался Гомозин.

– С дураками только санитары сладят. – Лидия Тимофеевна, наверное, впервые за этот день искренне улыбнулась.

– А ты всё держишь в «своей пятерне миров приводные ремни», – засмеялся Гомозин.

– Погляди на него: не всё забыл, – одобрительно подняла брови старушка. – Так всё-таки, что делать с собой будешь?

– А вот, может, по профессии и пойду.

– Шут гороховый! А хотя чего я? – будто задумалась старушка. – У нас в школе как раз померла Клавдия Георгиевна – её место и займёшь.

– Годится, – в шутку согласился Егор Дмитриевич.

– Дурак?

– Шизофреник, – поправил Гомозин.

– Вот точно, – подняла палец старушка, услышав свист чайника, и поднялась с места.

– Мне чёрный, мам.

– Другого не держу, – отозвалась она и налила кипяток в заварочный чайник.

– Как вы с Николай Иванычем? Ничего мужик?

– Мужик – не то слово! Человек – вот кто! Понял? Понаберёшься у него сейчас уму-разуму.

– Работает?

– По полсмены.

– Так это же во сколько он придёт? Во сколько смена кончается?

– Он выходной – из дому пойдёт.

– Хозяйство держит? – с интересом спросил Егор Дмитриевич.

– В деда Тимы доме он живёт. – Лидия Тимофеевна женила чай.

– Правда? Своего нету, что ли? Ты и не рассказывала ничего…

– А ты мне будто всё рассказываешь? Зачем мне тебя этим нагружать?

– Ну как зачем? Интересно.

– Ой, рассказывай! – отмахнулась от сына старушка.

– Ну правда, что у него с домом?

– Что-что? Продали – пристройку поставили, второй этаж, теплицы хотим.

– Это всё у Тимы?

– У кого ж ещё?

– А ты чего с ним там не живёшь?

– Не люблю нужник на улице. – Лидия Тимофеевна стала разливать заварку по кружкам.

– Так давай я вам всё поставлю, – вызвался на помощь Гомозин.

– Ой-ой, поглядите на него! – отмахнулась от сына старушка.

– Чего ты? Делов-то. Всё закажем, поставим.

– Ага. И водопровод проведёшь?

– А там всё ещё нету? – удивился Егор Дмитриевич.

– Откуда ж взяться?

– Ну, значит, и в квартире тебе хорошо, – улыбнулся Гомозин.

– Не жалуюсь, – отозвалась Лидия Тимофеевна, поставила кружки на стол и села напротив сына. – Сахар сам насыпай.

– А что за хозяйство у вас? Курей держите? – Гомозин застучал ложкой по кружке, размешивая сахар.

– Слушай, ты у меня вправду либо глухой, либо какой юродивый. Совсем память дырявая? Я же тебе всё рассказывала. И про пристройку, и про теплицы.

– Да ладно тебе? – смутился Егор Дмитриевич.

– Шутишь, что ли, надо мной?

– Правда, мам, не помню что-то; занят, видно, был, вылетело из головы. – Гомозин стал тщательнее размешивать сахар.

– Ну хватит стучать, – строго буркнула Лидия Тимофеевна, – дырку прокрутишь. – Гомозин, совсем растерянный, задумчиво вытащил дымящуюся ложку из чая и положил её на стол. – Рассказывала я тебе всё. Держим курей мы, пару хрюшек. Поле картошки вот засадили. Капусту. Яблоньки, наверное, только и помнишь.

– Такие яблоки не забудешь, верно.

Раздался дверной звонок, и Лидия Тимофеевна, медленно поднявшись с места, пошла открывать дверь. Егор Дмитриевич суетливо заёрзал на месте, стал поправлять брюки, волосы, воротник, будто его собрались сватать, погладил щетину, поставил ложку обратно в кружку и пальцем стал её двигать. Из прихожей доносились мужской бас и топот старушечьих тапок – видно, помогала Николаю Ивановичу снять куртку. Когда послышались тяжёлые шаркающие шаги, Гомозин встрепенулся, поправился, сев поглубже, и стал всматриваться в темноту коридора. Шаги затихли, и Егор Дмитриевич увидел грузную фигуру большого человека. Фигура эта медленно нажала на выключатель и прошла в ванную, закрыв за собой дверь. За ней показалась Лидия Тимофеевна. Она села напротив Егора Дмитриевича и хитро заулыбалась.

– Не заметил? – спросил Гомозин, пытаясь улыбнуться и сесть как-нибудь повальяжнее, но выходило это у него нелепо.

– Ты чего раскраснелся весь? – всё шире улыбалась старушка. Она вся словно переменилась, стала сиять, как новогодняя гирлянда.

– Горячий больно. – Егор Дмитриевич взглянул на чай.

– Подуть? – иронически предложила мать.

– Что он там так долго? – вглядывался в темноту коридора Гомозин.

– Это тебе не бумажки подписывать: человеку рабочему руки как следует мыть надо.

В этот момент из ванной стали доноситься звон душевого крана и шорох воды, стекающей по шторке.

– Он мыться, что ли, будет? – заёрзал Гомозин.

– А ты как хотел?

– Ты его хоть предупредила, что я приехал? – Егор Дмитриевич слегка надул губы.

– А ты меня предупредил? – лукаво подняла брови Лидия Тимофеевна, сверкнув глазами.

– Хоть не голым выйдет?

– Фу, брехло! – отмахнулась от сына старушка.

– Что ты рассказывал ему обо мне?

– Только самое плохое, – вновь заулыбалась Лидия Тимофеевна.

– Не пришибёт меня? – улыбнулся ей в ответ сын.

– А вот сейчас и поглядим.

– Ручищи у него будь здоров, – одобрил Гомозин.

– Рабочий человек, повторяю тебе.

– Не грубый? – серьёзно спросил Егор Дмитриевич. Он никак не мог совладать с волнением, отчего-то охватившим его.

– Ещё какой, – оголила золотые коронки Лидия Тимофеевна. – С ним шутки шутить не надо.

– И как же ты такая с ним уживаешься? – раздражённо выпалил Гомозин.

– А я только с хамами и грубиянами шучу – с хорошими людьми я покладистая.

– Тёртый калач, Лидия Тимофеевна, молодец! – барабанил пальцами по столу Гомозин.

– Ну хватит, – кивнула старушка, – дурацкая привычка.

– А ты чего не шуршишь-то? Чего на стол не накрываешь? – перевёл тему Егор Дмитриевич.

– А чего это я? – вдруг опомнилась Лидия Тимофеевна. – Вишь, мозги ты мне запудрил совсем, – бормотала она, поднимаясь.

Вспыхнула конфорка, и стал греться борщ. Перед Гомозиным по центру стола возникла корзинка с ржаным хлебом, по краям – блюдца, ложки, вилки. Затем банка горчицы, нарезанное мороженое сало, ломтики колбасы, зелёный лук, чеснок и, наконец, небольшой графинчик водки и три рюмки.

– Немножко можно за встречу, – тихонько комментировала старушка. – Будешь?

– Видно, день такой, – улыбнулся Егор Дмитриевич.

– Какой день? Будешь, спрашиваю? – требовала конкретики Лидия Тимофеевна.

– Куда же я денусь? – улыбнулся ей сын.

– Тебе, Егорка, пора бы говорить научиться по-человечьи, – сказала старушка, разливая борщ по блюдам.

– Всё лето у вас такая пакость? – Гомозин указал на окно, всё облепленное мелкими каплями.

– Ты с собой привёз, видно. Ух ты! – опомнилась мать. – Сумки-то не разложила! Давай-ка поищи там сметанки.

– Главное, яйца не побить. – Закряхтев, Егор Дмитриевич встал с места.

– Я тебе побью! – пригрозила ему Лидия Тимофеевна, ставя дымящиеся блюда на стол.

– В каком? – шуршал пакетами Гомозин.

– Ну поищи. Что тебе всё сюсюкать нужно? – Старушка выливала даже не начатый чай в раковину.

– Сразу видно: голодом тебя не морили, – усмехнулся Гомозин.

– Холодный пить собрался?

– Ничего, я шучу над тобой. – Гомозин протянул матери банку сметаны и уселся на своё место.

– Ну, трутень! – Лидия Тимофеевна открыла банку и положила по ложке в каждую тарелку. Егор Дмитриевич смутился бы словам матери, если бы не знал её. – Коль! – крикнула она, садясь на место. – Накрыто, пошустрее там!

– Ты погляди на неё, – одобрительно поджал губы Егор Дмитриевич. – Концерт?

– Рукавички ежовые.

– Сейчас, поди, как пуля вылетит из ванной.

– Засекай, – стала кичиться Лидия Тимофеевна. И действительно: почти сразу вода перестала шуметь и из ванной донеслись другие звуки. – Армейская выправка! Через полминуты будет как струнка в фартучке.

Не больше, чем через минуту, в клубах пара показался Николай Иванович в семейных трусах. Выключив свет, он зашагал на кухню, но тотчас остановился, заметив, наконец, Гомозина.