Было это на исходе лета 1976 года, когда я уезжал ото всех в другое пространство, чтобы понять: из какой чуждой среды ты вырвался? Вот уже последние дни отсчитывал август. Сегодня кажется, двадцать седьмое число. Бывают моменты, когда не понимаешь, в каком ты находишься эмоциональном состоянии, и будто подхватывает тебя какая-то сила и несёт ради спасения твоей души, и ты себя чувствуешь свободным от той угнетавшей тебя среды, из которой вырвался.
Ни с того ни с сего я подумал: живу ли я или существую? Я не знаю, чем живу, что делаю? Я, будто витаю в небе или в мечтах? Нет, увы, пора мечтаний давно миновала! Не слишком ли много сейчас пронеслось в сознании пресловутых «я»? Они тебе противны, ты ими сыт через край. Ты себя чувствуешь лучше, когда ощущаешь, как во всём теле, в мыслях, чувствах тебя окутывает инертное состояние. Ещё недавно во мне происходило какое-то борение духа, но мне оно до странности не совсем понятно. Хотя мне вполне известны причины этого странного борения.
Почему я сомневаюсь, что продолжаю жить: и не могу повторить вслед за философом: «Поскольку я мыслю, я существую. Но, тем не менее, не хочу терять своё «я». Да, я дышу воздухом, ощущаю веяние природы, её запахи, ощущаю окружающие предметы: голубое августовское небо, облака, первые жёлтые листья, и зелёные пышно-густые кроны тополей, которые шумят протяжно, как море в начале шторма, немного тревожно, чувствуя уход лета и неизбежный приход осени.
Да, природа в ожидании, хотя уже происходят всюду изменения: солнце светит уже не так ярко. Куда же исчезли те лохматые и жгучие, полные блеска жаркие солнечные лучи, какие обнимали небо в середине лета? Теперь же солнце светило как бы тоньше и меньше палило. И высвечивало с блеском под августовским густо-голубым небом день, который норовило в любое время суток поднять ветер, как это уже было совсем недавно, нагнать на небо всё ниже с каждым днём, опускающиеся чёрные или серо-свинцовые тяжёлые, полные влаги, тучи. И затем пролить на землю обильной прохладой дождевой воды.
Я так пронзительно чувствую это состояние в природе, что заставляет навевать грустные мысли, к которым мой характер весьма часто склонен, что вот уже скоро придёт осень. Бежит, скачет время. Я тонко, глубоко это чувствую, невольно поддаюсь разным размышлениям о себе, о своей жизни с женой, которая на меня так повлияла, что я чувствую, как изменился, что многое не делаю, не задаюсь никакой мыслью, идеей, как это со мной бывало раньше.
О, нет, я вовсе не хандрю. Но сейчас нахожусь в инертном состоянии. То ли малодушие меня взяло в свои лапы, то ли апатия ко всему, то ли равнодушие. Какая же причина заключена на всём этом? Я не знаю, но понимаю, что нет во мне равнодушия, ибо эти строки я бы ни за что не писал, но я знаю то, какие причины лежат в основе моего изменчивого настроения. Надеюсь, что всё откроется спустя какое-то время, когда буду пребывать совсем в противоположном душевном состоянии, когда стану ощущать душевное и сердечное наполнение от своего труда для личной и общественной пользы.
И даже в данный не своевременный момент раздумий, не зная о том, какой на календаре этот для страны день и даже не слежу за временем, не помня, какое сегодня число, потому и сказал, что сегодня, кажется, двадцать седьмое августа. Я весь внутри себя, но так же, как и все имею отношения с окружающими меня людьми. И даже бываю весел, и даже шучу, как бы отходя от себя в сторону, и со стороны стремлюсь понять: а что же я за человек, который решился чуть ли ни на авантюрный шаг, устремляясь отчаянно к тебе?
Но наедине я снова как бы вхожу в себя и остро чувствую, созерцая то, как наблюдаю о том, как мыслит мой ум. Он находит не те предметы для размышлений, которые первым делом бросаются в глаза, он мыслит не от впечатлений, хотя бывает и от этого. Но мимолётно он мыслит, повторяю, о себе, то, что касается его самого и то, что касается моей души, и относится к моим тяжеловесным чувствам. Мой ум осмысливает то, что чувствует душа. Мне трудно в точности передать так, как приходили и как сменялись в том порядке все чувства и все ощущения. Но я постараюсь, насколько смогу это сделать, ибо не воздержусь от соблазна познания мира, и его закономерностей и жить спокойно, не поведав ни о чём своей беспокойной душе…
Всяким ощущениям и чувствам есть свои причины, есть свои источники. И я начну, но буду краток в своих изложениях о самом себе. Но постараюсь это оттенить поясней.
Итак, из предыдущих записок известно, что я женат, имею сына, не раз уходил от жены и снова возвращался к ней не только из-за сына, но также из побуждений, что она всё же моя жена и что я питаю к ней какие-то чувства, признавая отчасти и свою вину, что из-за меня вспыхивали частые ссоры. Необходимо пояснить, что я хочу этим сказать?
Живя с женой, по определённым мотивам у меня часто возникала к ней острая неприязнь. Я настолько её не понимал, что нас приводило невольно к неизбежным ссорам. И, как кому-то могло казаться, к моим немотивированным резкостям в натянутых с ней отношениях. Она не раз говорила, что меня понимала, а коли ссоры вспыхивали, значит, обманывала себя и меня.
И этому были свои причины, которые я укажу. Во-первых, она меня не понимала, а если понимала, то не хотела признавать мои убеждения. Мои убеждения всем её родным даже слишком известны, и, во-вторых, в результате моих глубоких познаний деловой жизни, для них я стал заклятым врагом.
Я был виноват перед ними даже за то, что страстно любил литературу и увлечённо сочинял рассказы, повести, не говоря о сожжённом романе. В-третьих, я часто и всегда протестовал против наживы нетрудовым способом, не стремился жить для её домашнего хозяйства, и копить, как говорила моя тёща, «копеечку».
А если быть точным, то она говорила: «Надо уметь зарабатывать, и умело тратить и сберегать копеечку!»
Мне не нравилось само слово «копеечка», и особенно такое лелеющее к ней отношение моей тёщи, и как она бережно и протяжно, я бы сказал, со вкусом произносила это слово – «копеечка». И мне кажется, что она, выговаривая с шиком это слово, а при мысли о деньгах этак вся даже виртуозно трепетала. Но что мне до этого её жадного трепета доводить себя и порицать меня, что я в её глазах не от мира сего…
И каким же я был в её глазах? Конечно, не от мира сего может быть только ненормальным. Ведь мне предлагали деловую деятельность, а я взбрыкивал, как норовистый жеребец. По её воззрениям, только нормальному, трезвомыслящему человеку, можно посвятить всю свою жизнь, то есть этой пресловутой копеечке.
«А почему бы и нет, – вслух бросала она, – это ты, ненормальный, навязался на нашу голову!»
А мне только при одной мысли об этом в страхе и в ужасе сжималось сердце. И после появлялось возмущение и протест. Этот образ жизни ради денег я отрицал напрочь. Но был не против только необходимых…
О, сколько мне приходилось выслушивать от тёщи и от других людей, что вся жизнь стоит на деньгах, что только в них весь смысл жизни и счастье каждого человека! Неужели?! Нет, я не сомневался, я всецело верил, что не в одних деньгах смысл всего сущего земного бытия…
Это лишь только средство, чтобы жить, которое мы приобретаем исключительно своим трудом. Жить только ради денег – это же, как так можно было низко пасть?!
И я противопоставлял этому миру золотого тельца лишь одно служение – долгу и духовному прогрессу. Вот о чём я всегда мечтал! И это есть высшее назначение человека. По этому вопросу у меня было столько соображений и дельных мыслей, что я не могу даже часть их здесь передать так, как они ассоциировались в моём воображении.
И если я начну фиксировать их на бумаге, то всё выйдет не так, как надо и как хотелось бы их представить в точности с тем, как они приходили тогда на ум после новых освоенных горизонтов познаний. И я боюсь, что выйдет не так, как я себе это представлял, чтобы это вышло не шаблонно и не общеизвестно, а как-то неожиданно по-новому. И ещё я больше не желал упоминать само слово – «деньги», так как оно мне препорядочно надоело и не раз произносилось в моих записках прошлого года.
А теперь пора продолжить разворачивать спираль сознания. Итак, когда я жил с женой, я переставал питать к ней искренние чувства, которые я испытал в дни влюблённости. Но это я уже ранее объяснял, почему так происходило. Но что любопытно, стоило мне уйти от неё, как через какое-то время я начинал переживать о нашем с ней раздоре. Мне снова и снова хотелось её видеть, желать. Я забывал всё те скандалы, которые нас так изрядно выматывали.
И было ясно, что мы с ней чужие, нам нельзя жить вместе. И главное, я не придавал значения нашим идейным и мировоззренческим разногласиям. Я будто напрочь забывал то, что она мыслит не так, как я, а я не так, как она. Мы пребывали в тупике непонимания, и тоска всё это опрокидывала до беспамятства, будто никаких между нами противоречий никогда не возникало.
Человеку свойственно жить ожиданиями и надеждами на лучшее, что всё на этот раз должно измениться. Кто-то из умников сказал, что не будь надежды, то и не было бы в человеке веры в добро. Это его спасает от одиночества. И это верно, что даже перед смертью человек живёт надеждой на божественное исцеление.
Она крепко нам помогает в жизни. И не будь её, то и не было, наверно, и самой земной жизни. Но довольно!
Человек редко испытывает то, что некогда испытал, а значит, обманывается. Мы живём, а значит, что-то испытываем и ощущаем не всегда всю полноту жизни.
Как хорошо было бы, если бы мы обладали способностью ощущать то, что раньше мы чувствовали, тогда мы, я уверен, меньше бы, а то и совсем, не делали бы тех ошибок, которые вынуждают нас раскаиваться.
Но дело в том, что женщины, если даже виноваты, стараются не признавать свои ошибки. И во всех своих несчастьях винят только мужчин. Так было у нас. Она не признавала свою вину о том, что наши отношения разбились о быт и в этом мы виноваты обоюдно.
Она до последнего дня нашей совместной жизни не считала себя ни капли виновной в происхождении разногласий, это только я такой настырный упрямец, не иду на поводу у её «мудрых» и практичных родителей.
А ведь когда люди честно признают свои ошибки, они стараются их больше не повторять. Она не признавала и снова их повторяла, как и до примирения, которое с моей стороны происходило только ради сына. И когда я вернулся к жене, и мы примирились, желая начать всё сначала, я снова стал чувствовать то же, что и раньше. И ко мне потому приходило уныние, разочарование, озлобление, обида на всех и вся.
Я же не изменился в своём образе жизни, библиотека, театр, концерты, это было нашим связующим, что делало нас близкими людьми. Но что касалось практики, то снова начались споры и с ней, и с её родителями о том, что я живу не по их правилам. Блатные это называют понятиями. Вот и чувствовал я снова, как мы далеки друг от друга. Жена была по своей сущности чопорная, высокомерная, гордая. И ещё я по-прежнему чувствовал себя в её доме не так уверенно, как хотелось бы. Меня сковывало то, что в их делах я почти не участвовал, кроме приусадебного огорода. И эта отчуждённость не располагала к открытым отношениям с её родными, непринуждённым беседам, не только с женой, но и с её родителями. Они считали меня замкнутым, а в свой черёд я их тоже. И всё, что между нами происходило из-за противоположных взглядов на деловую сторону жизни, от того, что родители жены не любили, когда с их мнением не считались, я был в их глазах тем же, то есть не их убеждений как надо жить, а человеком гордым и упрямым.
Не лишне было бы подметить, что они были пожилыми людьми, которые прожили совместно не один десяток лет, и тёща и тесть давно утратили тёплые отношения. Я не помню, чтобы они вели задушевные и дружеские беседы и внимательно относились друг к другу, когда разговоры не сводятся только к деловым и хозяйственным вопросам, а текут непринуждённо в русле, что называется духовным общением.
Такое общение сближает и роднит души. Но в том доме такие беседы никогда не велись, быть может, разве что до меня, в их лучшие годы. Всё, что говорилось между ними, лишь о вещах и где и что и, как и, через кого можно достать импортное тряпьё. И способны были также делиться примерно такими новостями: «А вы слыхали, Марья Ивановна купила изумительный сервиз? И сколько у людей только денег!» И далее начиналось описание этого сервиза, из какого он фаянса и как он затейливо расписан. И всё это говорилось с оттенком зависти или любопытства. Я редко когда вступал в такие разговоры, но в основном молчал или старался не слушать обывательские рассуждения.
Я любил беседы, в которых можно было поделиться впечатлениями от прочитанной книги, фильма, или как на меня воздействует серьёзная музыка и что она собой представляет, какой её язык и что композитор ею передал слушателям. И в моём понимании это настоящее общение…
Не раз, споря с тёщей, я убеждался и предчувствовал, что мне здесь долго не жить и лишь по той причине, что в этом доме не умеют уважать человеческое достоинство и то, к чему он способен. Как бы я рад был, если бы мне по-хорошему сказали, что мне нужно уйти по той-то и той-то причине. Я по-настоящему дышал только за воротами их дома, когда утром уходил на работу.
Целый день я не думал о доме её родителей. Но как только рабочий день заканчивался и при мысли, что нужно идти домой, мне становилось грустно и неприятно.
Если в их доме я выполнял какую-нибудь работу: то ли рубил дрова и носил в сарай, то ли бросал в окно подвала уголь, привезённый тестем, то обязательно чувствовал, как наблюдают за моей работой. И в любой момент могли бестактно заметить, что я делаю не так, как они. Хотя тесть это говорил порой толково, как бы ненавязчиво и негрубо, что дрова я складывал неровно. А уголь кидал в одну точку, а не по всему подвальному отсеку. Бывало, я строгал по просьбе тестя доски для пола, он подходил и буквально вырывал инструмент и тогда приказывал мне смотреть, как надо водить по поверхности доски фуганком. И он довольно умело строгал с таким значением, будто говорил: «Понял, как надо, садовая твоя голова!»
О проекте
О подписке