Теперь, вспоминая тот вечер, у меня на душе было тяжело от тех безвозвратно ушедших днях. Что они принесли с собой? Ведь тогда я верил в своё счастье, но, увы, оно не сбылось. И я сидел, глубоко переживал об утерянном времени. Моё волнение ещё усиливала музыка, которая так же звучала год назад, как и теперь она звучала не во славу мне, а другим. Моё время прошло навсегда, как оно изменяет человека, его мировоззрение! Год назад, в день свадьбы я был счастлив, я любил. Но прошёл год, совершил нашими характерами события, которые изменили нас и погасили любовь. Так случилось, что я остался один, неужели так-таки ничего не было? Я всё больше и больше тосковал о своём прожитом, и музыка усугубляла мои переживания. Но что было хвататься за прошлое, когда его всё равно не вернёшь? Надо хотя бы попытаться наладить отношения, всё-таки был сын. Я должен привезти ей деньги для него. Я не помнил, как рассчитался с официанткой, схватил со стола сигареты и вышел из ресторана. И только на улице, встретивший моё лицо холодный ветер, несколько отрезвил меня, сознание просветлело. Я решил поехать к жене, несмотря на то, что был уже поздний час. И уже в автобусе я понял, что это я хотел сделать давно, но вот всё колебался, оттягивал. А тоска всё за меня решила. Хотя на самом деле мне была нужна не жена, а просто женщина для утоления половой страсти. Но себе в этом я тогда не признавался, полагая, что поддался исключительно ностальгии. И если Лариса примет меня для этого, я пойму, что она хотела того же.

18

Автобус проехал покатый каменный мост, остановился за бывшей часовней, мне надо было выходить, тут я впервые подумал, что совершаю безрассудный поступок. Разве Лариса будет ждать меня в такой поздний час? В доме уже давно все спят. Я не представлял, как вызову жену. На улице было темно, дорогу по трассе освещали электрические ртутные фонари. Когда свернул на узкую улицу, здесь светили обычные, какие освещают деревенские улицы. Слабый весенний морозец, какой часто наступает в марте под вечер, воспринимался остатками зимы и довольно крепко сковал оттаявшую за день землю. Мартовские ночи тёмные, с ясным звёздным небом. Я шагал быстро, мной овладела одержимая смелость. На улице ни души, стояла глубокая тишина, и были слышны мои одинокие гулкие шаги. Чем ближе я подходил к её дому, тем моя отчаянная решительность возрастала.

Дом стоит на пригорке с закрытыми ставнями. В доме тихо, все спят. Если начну стучать во входные створчатые двери, больше всего я боялся разбудить её родителей. Не входя во двор, я подошёл к выходившему на улицу самому крайнему окну, где как раз спала жена на диван-кровати. И, приоткрыв ставню, я стал тихо стучать по стеклу. Выдержал несколько секунд, но она не отозвалась, тогда стукнул ещё несколько раз костяшкой сложенного пальца, но и вторая попытка не дала нужного результата. Оставалось постучать громче, но так можно разбудить всех. И тут вспомнил, что на веранде одна створка окна могла остаться не закрытой на шпингалет, в которую летом влезал, когда возвратился поздно вечером со свадьбы брата Николая. Но сейчас было начало весны, и потому окно могло вполне быть закрытым на шпингалет. Однако попытаться не мешало бы. Я бесшумно перелез через забор и стал пробовать открыть узкую створку окна; после некоторых усилий, к моему счастью, оно поддалось. И в последнюю секунду со скрипом резко открылось, и, слегка стукнув о коробку рамы, она отпружинила обратно, звякнув легонько стеклом. Я снял утёпленное поролоном демисезонное пальто, повесил за забор и полез в окно. На этот раз створка опять ударила о раму, я замер, прислушиваясь.

Стояла тишина, наконец, я перелез через неширокий подоконник, перевёл дыхание, ощущая сильные удары сердца. Подождал с минуту, пребывая в нерешительности, а что делать дальше: идти через весь дом мимо к жене? Но когда я буду проходить мимо спальни родителей, они могли проснуться от производимых мной звуков.

Я решил рискнуть, тихо открыв дверь с веранды в широкий коридор, служивший прихожей. Здесь горела докрасна натопленная печь, которой обогревался весь дом. Тут, перед лицом реальной опасности, ко мне явилась отчаянная смелость, которая, однако, до конца не вытеснила страх, и он держал меня в напряжении, пока я шёл от одной двери к следующей, ведшей в гостиную, в которой было несколько прохладней. Я крался бесшумно, как привидение. Как хорошо, что половицы не скрипели, тесть славился столярным и плотницким делом, пол был устлан широкой ковровой дорожкой. Темнота залепляла глаза, и я боялся не попасть в проём, который сообщался с залом, там спала жена и сын. Я нащупал полировку шифоньера, стоявшего по ходу к дверям зала.

К счастью, с верхней части улицы, свет ближнего фонаря проникал в зал в открытую половинку ставень и освещал постель жены. А тот, что цедился в щели ставен других окон, ложился золотистыми полосками на пол, устланный бордовым паласом, и хорошо был виден проём дверей. Я уже достаточно привык к темноте и пошёл вполне уверенно. Однако дверца шифоньера, когда проходишь возле него, почему-то всегда отворялась, издавая скрип. И, прежде чем переступить порог зала, я придержал её рукой. Рядом с диван-кроватью стояла колыбель сына. Я осторожно сел на край постели жены, но не спешил будить её, так как она могла испугаться и, не понимая, что происходит, закричать. Я нащупал её горячую нежную руку, и принялся, чтобы не напугать, осторожно её ладонью гладить. И тут с моих губ тихо сорвалось её имя. Видно, почувствовав во сне прикосновение, она перевернулась набок и что-то неясно пробормотала. Я шёпотом позвал её, и назвался сам по имени. Её безмятежный сон мной был нарушен, она пробудилась, не понимая, кто сидит у её изголовья.

– Лара, извини, я не мог не прийти и вот проник к тебе как вор.

– Кто? – переспросила она, точно не веря своим ушам.

– Я, твой муж…

Она растерянно молчала, не находя что ответить. Я вдруг принялся осыпать её лицо поцелуями, кровь прилила к сердцу, и оно часто-часто забилось. И только теперь я окончательно понял, что не могу без неё жить и всё время нравственно мучиться. Я желал её ещё сильней, чем раньше и страстно прижимался к ней, без конца целовал лицо, плечи, маленькую упругую грудь, ощущая всю её. И это сводило меня с ума и ещё больше возбуждало. Лариса даже не пыталась сопротивляться; её тоже охватила страсть; её руки обвили моё тело; её губы искали мои. И скоро между нами произошло то, чего между супругами не могло не произойти. Я оставался с ней часа два, близость нас помирила…

19

Лариса расспрашивала, как я проник в дом и когда я признался, она восхитилась моей смелостью. Потом мы пошли в кухню, она накормила меня, зная, что всякий раз после близости у меня разгорался звериный аппетит. Однако сознавал не без грусти, что она такая же, какой была, то есть за то время, сколько мы находились в разлуке, её взгляды не переменились, а значит, характер её требований не изменится. И она всё так же, как и раньше будет диктовать свои условия…

Я пешком пошёл домой в загородный посёлок, мне надо было преодолеть километров восемь-десять. Вскоре мы попрощались. Я сказал, что обязательно буду её ждать. На следующий день мы условились встретиться в центральном сквере, где когда-то стоял памятник основателю города. Мы были должны договориться о моём отъезде. Она слабо кивала в согласие, провожая меня за ворота. Но я не чувствовал по её нерешительности, что именно так и будет и душа моя мрачнела…

Отойдя от двора, я обернулся и услышал, как лязгнул металлический засов калитки, Лариса поднялась на крылечко дома и смотрела мне вслед. Мы помахали друг другу. Я возвращался домой успокоенный, меня уже не тревожила неясность наших отношений, как накануне. Голова просветлела, мне нравились звёзды, эта чёрная мартовская ночь, никакие посторонние предметы в ночи не пугал своими призрачными очертаниями…

На следующий день, перед вечером, по договорённости с Ларисой, я поехал в город. Погода выдалась холодней, чем была вчера. Солнце уже садилось, на западе весь небосвод окрасился в розовые и алые тона. Мороз крепчал, и всё усиливался. В шесть часов должна приехать Лариса, как раз в это время я прохаживался в сквере по еловой аллее, вблизи фонтана. Настал час встречи, а её всё не было и не было. Сердце неприятно ныло, я думал, что она не смогла договориться с матерью. Значит, не зря вчера у меня появлялось недоброе предчувствие. В четверть седьмого я убедился, что её не будет, и точно не знал, что и думать. Я решил дерзнуть и поехать к ней, и быстро пошёл через площадь на автобусную остановку…

Во дворе я столкнулся с тёщей и тут же в нерешительности остановился, не зная, что ей сказать. Я поздоровался, Дарья Михайловна окинула меня угрюмым взглядом и, не обронив ни слова, ушла на задний двор, а вернувшись, она злобно проговорила:

– Что пришёл? Опять мотать нервы?

Я безмолвно смотрел на её крупную, массивную фигуру, облачённую в грязную фуфайку. Она стояла с широко расставленными ногами в глубоких резиновых галошах. По её неприглядному виду, я догадывался, что она только что кормила поросят. Позади меня стукнул засов калитки, я обернулся и увидел входившего тестя. Пётр Андреевич поздоровался со мной, окидывая быстрым взглядом, как человек, куда-то торопящийся и вечно занятый делом.

– Что? – спросил он как-то рассеянно и пошёл вглубь двора, к кухне. Он подошёл к тёще и заговорил так, чтобы мне было не слышно, а потом увлёк её на задний двор. Пётр Андреевич жил по-прежнему. Ему надо что-то вечно доставать, о чём-то хлопотать, с кем-то договариваться. Он умеет превосходно налаживать деловые, во всех отношениях, полезные связи, что в наше время становилось нормой жизни и хорошим тоном. Куда бы вы ни пошли, чтобы вы не захотели приобрести из дефицита, везде нужен этот пресловутый блат. Невозможно без него было нормально жить, и тесть плодил и плодил эти полезные знакомства. Вы спросите, вас направят к нужным людям, и вы получите искомую вещь или предмет. А то и пропуск к обладанию социальными привилегиями. Но поддерживать деловые отношения, знакомства – это настоящее искусство, потому что первое условие – вы сами должны быть полезны для своих знакомых. Если мы захотим иметь хорошие, выгодные связи, то мы даже своих врагов хотя бы на время сделаем друзьями. Такова сила связей и знакомств…

Я не стал ждать, пока мне разрешат войти в дом, и без приглашения пошёл сам. Лариса была в передней, она на столе пеленала сына. Я увидел, как она украдкой многозначительно улыбнулась, что-то про себя соображая.

– Почему же ты не приехала? – спросил я.

– Не смогла найти повод. А ты говорил, что я могу складно врать, – ответила она, и продолжала: – Как видишь, не получилось…

Я поверил ей, и ждал, пока она укачивала в кроватке сына, если вчера я охотно говорил с ней, то сегодня что-то сковывало. Нет, ничто не мешало, просто я боялся затрагивать больную для нас тему взаимоотношений. Я не хотел возвращаться сюда, она же ни за что не пойдёт жить на съёмную квартиру, а если и даст согласие, то со мной её ни за что не отпустят родители, для которых я враг и ненадёжный человек.

В молодых нормальных семьях существует разделение труда. Но разве этого я не знал ещё до свадьбы? Знал! И убирал в доме, стирал, гладил свои вещи, мыл посуду. А летом тестю помогал провести ремонт дома, электропроводку с приятелем спрятал под штукатурку. Но в доме, кроме молодых, живут старшие его или её, как в нашем случае, и потому молодая пара не будет жить в ладу и согласии.

Во многих семьях родители считают своим долгом помогать молодым; но в то же время, помогая, неизменно встревают в их отношения. И тем самым закладывают почву для постоянных раздоров и диктуют свои представления о жизни, которые не отвечают интересам молодых.

Они часто ссылаются на свой богатый жизненный опыт, который подчас противоречит их мировоззрению. Но как раз этого они не понимают и продолжают поучать, и далеки от того понимания, что они жили в одних социальных условиях, а молодые совсем в других. И продолжают провоцировать конфликты, навязывать устаревшие понятия.

Я выступал против бездумной погони за такими вещами или предметами, которые не относились к разряду необходимых, что попахивало культом слепого поклонения необычайно красивым вещицам, а то и драгоценностям в ущерб духовному развитию, чему он отдавал предпочтение. Лариса впитала в себя всё то, что ей передали родители, то есть почитание устаревших традиций и обычаев…

Вот почему некоторые молодые люди увлекались буржуазными ценностями. Лариса не всегда видела мир своими глазами, на всё она смотрела как бы глазами своих родителей. Как бы там ни было, всё-таки я заговорил, предлагая ей уйти на квартиру; но Лариса упорно молчала. По ней было видно, что она не хотела принимать моё предложение. Но я настойчиво доказывал, что мы не будем жить хорошо, если останемся под кровом её родителей. Она не отвечала, как-то озадаченно мрачнела. Я злился, нервничал.

Мой монолог длился примерно с полчаса. И вот вошли тесть и тёща. При одном их виде мне было неприятно, хотелось тут же сбежать.

– Пришёл, одумался? – сказала тёща.

– Что же вы решили? – спросил тесть.

Я молчал, жена подавно. Тесть повторил вопрос, потом снова, повысив тон:

– А ты чего молчишь? – обратился он к дочери.

– Вон, у него спрашивайте, – в досаде отвечала она.

Мне думалось, что нас пытают.

– Зачем ты пришёл, если не знаешь, что отвечать? – строго спросил тесть.

– А ещё книжки читает, – злорадно протянула тёща, – а слов не может связать! И ты тоже вцепилась в него, – повернулась она к дочери.

– А что вы кричите! – не выдержала жена, кидая жалобный взор то на отца, то на мать. – Что вы добьётесь своим криком? Это песня старая! Всё одно и то же, всё одно и то же. Не так надо…

– А что ты его защищаешь? – подступился к ней отец, возмущённый тем, что дочь посмела так разговаривать с родителями. – Ты ещё учить нас взялась? По-твоему не будет…

– Я его не защищаю. И не учу вас…

– Тогда знаешь, Ларочка, – вдруг бешено запричитала мать, хочешь с ним жить – иди на квартиру, иди, живи с ним, но ты станешь вот такая! – Она показала на свой палец, выставляя его напоказ.

– Что вы кричите? – в слезах заговорила дочь. – Нет, чтобы посоветоваться по-хорошему…

– Посоветовать тебе? Хорошо! Брось его, ты с ним ничего не добьёшься! Вот увидишь! А если этого не сделаешь…

– Конечно, легче всего поломать семью! – сквозь слёзы, опережая мать, отчаянно заговорила Лариса. – Да, да, я не хочу этого! – закричала она.

– Ну тогда, живите здесь! Но учти: помогать… я не буду! Варите сами, газ пополам, всё делайте сами. Всё! а мы будем молчать и смотреть, какой ты станешь, живя с ним…

– А я так не хочу! – закричала вновь её младшенькая.

Лариса плакала, а мне стало безмерно жаль её, ведь она страдала из-за меня и только я виноват в том, что она не испытывает семейного счастья.

Они ушли, а мы остались. В это время проснулся сын. Пока жена приготовляла пелёнки, я держал его. Я чувствовал, что он подрос, потяжелел и уже умел улыбаться. Он глядел на меня, и я стал разговаривать с ним. Он улыбнулся, и мне показалось, что всё кругом будто враз посветлело. Что есть лучше, красивей и чище улыбки ребёнка. В душе у вас радость, в эту минуту вами овладевает невыразимое счастье.

Лариса скоро взяла его и положила для пеленания, но на это он выразил своё недовольство кряхтением и надуванием щёк, состроив обидчивую гримасу. Мать тут же стала его ласково успокаивать: «Ну-ну, не надо, не надо, а что такое, Сёрёжа.»

Жена не знала, что я рассчитался с завода, и должен был сказать ей об этом, что у меня намечались другие планы. И если она согласится, мы будем жить по-другому.

– Ты хочешь уехать? – спросила она, сразу поняв моё намерение.

– Хотел, теперь не знаю… как ты на это посмотришь? Но твои однозначно тебя никуда не отпустят. Нас на первых порах ожидает неизвестность, а то и неустроенность….

– Я никак не смотрю, но учти, такие испытания не для меня.

– А что же тогда делать? Жить опять под их диктовку?

– Они же советуют жить без их влияния. Вот и попробуем…

– В это я не верю. всё равно будут встревать.

– А кто нас там ждёт? – возразила она.

– Вот ты всегда так… Нам же нужна квартира, и ты это отлично понимаешь! – убеждал я, огорчаясь её беспомощностью, не умением принимать самостоятельные решения.

20

…Так мы никуда и не уехали. Я опять устроился на завод токарем, и мы продолжали жить у её родителей. Оставалось перейти в малосемейку. Я надеялся, буду пока жить сам, а после и она перейдёт. Но мои надежды не оправдались. Она боялась оторваться от помощи матери. А тут ещё увлекалась шитьём, чтобы, как она мне говорила, не утратить умение. Мало-помалу я бросил писать, но читать стал ещё больше. Тесть уже меньше говорил об учёбе. И всё равно, с её родителями я вёл себя по-прежнему независимо. И оттого с лёгкостью уходил в общежитие.

Что говорить попусту о том, как мне там жилось. Вокруг были молодые семьи, и о том, как они ссорились, а затем ладили, можно было только догадываться. Но у них вряд ли возникали такие ссоры, из-за которых я не представлял, как надо было найти общий язык с её родными, чтобы устранить противоречия? А всё потому, что между нами пролегала большая пропасть во взглядах на жизнь. Я понимал, что мы жили терпимо только из-за сына. Споров у нас стало меньше, я осторожничал и не лез на рожон. И если тесть или тёща не обходились без того, чтобы не поучать в чём-то, я делал вид, что слушаю, а на самом деле пытался поскорей уйти от них подальше.

Но с Ларисой мы по-прежнему выясняли отношения в спорах, нередко они оканчивались раздором. Я уже не знал, что такое настоящая любовь, и какими чувствами она проявляется. Порой я откровенно тяготился женой, мне хотелось быть одному, она это замечала и упрекала меня в этом, что я опять бросаю её и ухожу туда, где свободен от обязательств и ответственности. А может, уже и присмотрел какую-нибудь? Всё-таки мне казалось, что я её любил, поскольку без явных поводов мог ревновать…

Но, как это ни странно, больше всего, когда была рядом жена, я мучился одиночеством. Мы с ней были, словно чужие, что меня удручало. Мне не о чем было говорить, театр она не понимала, хотя мы бывали на спектаклях, да и разговоры о литераторе, и тем более о философии её не интересовали. Так мы и жили, точно на разных берегах. Она многое скрывала от меня и никогда не откровенничала со мной, не поверяла мне свою душу. Чему она точно отдавала предпочтение, я не знал. А когда мы ругались, она упрекала меня в том, что я не интересуюсь нашими семейными делами, и называла меня плохим мужем. Это меня уязвляло. Но я действительно жил книжным миром и далёк был от самих проблем жизни, потому что они меня не затрагивали, я был доволен тем, что имел, а ей хотелось много брать от жизни. Вообще всё это трудно объяснять, если не знаешь женские прихоти, трудно судить о женщине как о человеке, особенно о той, у которой отсутствует цель жизни, но много есть желаний, попробуй угодить хоть в одном ей?

Единственную женщину я помнил и хранил в памяти бережно, которой мне казалось, кроме поэзии, живописи, музыки и любви светлой и чистой, ничего было не нужно. Наверно, с ней я был бы счастлив.

А был бы? Ведь мне дали понять, что к семейной жизни никаким боком я не пригоден?

1975—1976