– Отказ и уклонение от дачи показаний, попытка завести следствие в заблуждение преследуются законом, – сказал капитан Тишковец – Распишись.
Подозреваемый, молодой бомж, кивнул головой и, не читая, расписался.
Первый вопрос: на какие средства существуешь?
– Что говорить, вы мне все равно не поверите, – сказал бомж.
– А вы меня убедите.
– Являюсь эксклюзивным носителем Pthirus pubis.
– Будешь выебываться, получишь пиздюлю, – сказал Тишковец.
– Смотрите, – сказал бомж, расстегнул и приспустил штаны. Тишковец отшатнулся:
– Оно у тебя там кишит.
– Не пугайтесь, на вас не перепрыгнут.
– Уверен?
– Они к вам просто не пойдут.
– Они у тебя ручные, что ли?
– Это мы для них ручные. Они высокоразвитая цивилизация, которая по уровню развития опережает нашу в тысячу раз.
– Откуда такие научные сведения?
– Я с ними общаюсь.
– Как ты с ними сообщаешься?
– Они мне пишут.
– Письма что-ли, – спросил саркастически Тишковец.
– Когда им надо что-то сказать, они выстраиваются буквами.
– Первый раз такое слышу. Ну, допустим, они тебе пишут, вы общаетесь, что дальше?
– У нас конвенция.
– В смысле?
– Договор.
– О чем договор?
– Я их не трогаю, а они поддерживают меня материально.
– Конкретно? В чем заключается материальная поддержка?
– Они мне дарят изделия из драгоценных металлов.
– Ты хочешь, чтобы я написал в протокол, что развитая цивилизация мандавошек делает тебе ценные подарки?
– Вы все правильно формулируете.
– Кому ты мозга ебешь! – не выдержал следователь. – Почему эти подарки тебе, почему не мне, почему вот не ему.
Тишковец указал на другого следователя, который оставил свои дела и с интересом слушал их диалог.
– Гражданин капитан, у вас когда-нибудь были мандавошки? – спросил бомж.
– Ну, были. Они у всех были, – подключился к разговору второй следователь. У меня два раза были.
– Что вы сделали, обнаружив у себя мандавошек?
– Брил все вокруг и мазал этим, как его, жидким мылом.
– Вы варварски разрушали их среду обитания, культуру, уничтожали, изгоняли из родных мест. Знаете ли вы, что лобковая вошь не способна прожить без питания более двадцати четырех часов и погибает. Вы даже не дали им возможности развиться до уровня промышленного производства.
– Что я должен был делать? – спросил ошеломленный следователь.
– Проявить толерантность. У них циклы развития на два порядка быстрее наших. Всего лишь тридцать календарных дней и интернет, генетика и нанотехнологии.
– Предположим. Что дальше. Как ты на них вышел? – спросил Тишковец.
– Они на меня вышли. Спросили почему я так плохо питаюсь. Я сказал, что нет денег.
– А они мне сказали, посмотрите сегодня вечером у себя на лобке.
– У вас есть образец?
– Я с собой не взял. Кто же мог знать. Хотя, погодите. Он полез в трусы и через секунду положил на чистый лист бумаги маленького, размером три миллиметра, металлического жучка.
– Вот, как раз сегодняшний, – сказал он.
– Золотой? – спросил следователь недоверчиво.
– Девяносто шестая, – сказал бомж. Здесь пять граммов. Это самец. Самочки крупнее. До десяти граммов. Можете проверить. Но главная ценность не в золоте. Посмотрите какого качества ювелирка.
– Хорошо. Значит ты утверждаешь, что цивилизация мандавошек тебе в трусы кладет золотое изделие.
– Не только в трусы, иногда подмышки, в брови. Везде где сохранилось оволосение тела. И, пожалуйста, не нужно это ваше «мандавошки». У них есть культурное название: лобковая вошь, или площица.
– Что ты делал с этим изделием?
– Продавал. Нужно же мне как-то жить.
– Кому?
– Раньше в скупку носил, но они берут как лом, с весом обманывают, и мне посоветовали Сеню Зигельмана. Он на пирсинге сидит в Доме Быта на Волгоградской. У нас с ним твердая договоренность по цене.
«Полученные таким образом изделия из драгоценного металла продавал гражданину Зигельману Семену Ефимовичу», – дописал следователь.
– Прочитай и распишись, – сказал он бомжу.
– Kaкое сегодня число? – спросил Кнырь.
– Да, хуй его знает, – сказал Лысый.
– Слышь, Фельдмаршал, какое сегодня число?
– Не знаю, – отозвался из своего угла Фельдмаршал.
– Как это, не знаешь? Все знаешь, а это не знаешь, – нервно сказал Кнырь.
– Не знаю и знать не хочу, – сказал глухо из подушки Фельдмаршал.
– Ты ж календарь там на стенке ведешь.
– Затерли менты календарь во время шмона.
– А газета?
– А газета вообще за июль месяц.
– Какое ж сегодня число? – с тоской повторил Кнырь.
– Да, какая, xер, разница, какое число, – сказал Юрчик. Ему так и не придумали кличку.
– Да, я сейчас ебанусь, если не буду знать число. А месяц хоть какой? – спросил Кнырь.
– Конец сентября, или октябрь уже, – ответил Фельдмаршал.
– Зря мы приемник сломали. Был бы приёмник, знали бы какое число.
– Нахуй этот приемник, по два раза в день гимн слушать.
– Слышите, пацаны, на центральной площади хипеж какой-то. Матюгальники говорят, только не разберешь, – сказал Юрчик, который лежал возле самого окна.
– Может праздник какой?
– А какие сейчас праздники? Слышишь, Фельдмаршал, какие в сентябре праздники.
– Третьего сентября – день капитуляции Японии, – сказал Фельдмаршал.
– Да ну нах…, кто такое сейчас празднует. А в октябре, какие праздники?
– Седьмого октября – день советской конституции?
– Значит конституции.
– А что за херня эта советская конституция, что праздник с этого делают? – спросил Лысый.
– Не знаю, что такое советская конституция, – сказал с отвращением Фельдмаршал, – не знаю и знать не хочу.
Что вы к нему доебались, вступился за Фельдмаршала Пожарник, – у человека плохое настроение.
– Не любите вы евреи советскую власть. Сами ее породили и сами не любите, – сказал Дед из другого конца большой, на сорок шконок, камеры.
– А тебе, Дед, никто голоса не давал. Ты должен молчать, когда пацаны разговаривают.
– Да ладно, – сказал Фельдмаршал, – я ему отвечу. Мы ее породили, мы ее и…
– Кончай антисоветчину разводить, – оборвал его из открывшейся кормушки попкарь. Отбой, всем спать.
– Какое сегодня число, начальник? – обратился к попкарю Кнырь.
– Не знаю, – ответил попкарь.
– А кто знает?
– Никто не знает, – сказал попкарь многозначительно.
– Вот, бля, на свободе счет времени потеряли. Кто же мне конец срока вычислит, – сказал Кнырь.
– Амунистия, – хохотнул попкарь. – Завтра всем амунистия. Исправимых на стройки народного хозяйства, а остальных в подвал. Вот тебя, Рабинович, в подвал, – сказал он Фельдмаршалу. – Я тебя лично расстреляю.
– Да, что хоть случилось? – спросил Пожарник.
– Машеров умер, – наслаждаясь риторическим эффектом, произведенным, через квадратную дырку в двери, сказал попкарь.
– Как умер, молодой же совсем был?
– Тысяча девятьсот восемнадцатого года рождения, – сказал Фельдмаршал.
– Убили, – сказал попкарь. – Аварию подстроили.
– Кто? – спросил Кнырь.
– Известно кто, эти, – ответил попкарь многозначительно.
Камера надолго замолчала, обдумывая новость.
– Вот же блядь, – сказал философски Лысый, – мы тут в духоте, в тесноте и в говнище, всякой дрянью нас кормят, без водки, без баб и без праздников, но нам все же лучше чем ему.
– Откуда ты знаешь, может он сейчас в раю, – сказал попкарь.
– Какой ему рай, – отозвался Дед из своего угла. – Он же коммунист.
– Так какое сегодня число! – воскликнул Кнырь, – кто нибудь скажет?
– Четвертое октября тысяча девятьсот восьмидесятого года, – сказал попкарь торжественно, как Левитан.
Объебон – обвинительное заключение просовывает в кормушку молодая девка в военной униформе с потными разводами подмышками. Ее зовут Наташа. Хотя Наташа блондинка, кличка у нее «Черный ангел». Наташа приносит дурные известия. На круглых плечах крылья – погоны сержанта внутренних войск. Наташа требует расписаться. Ее любимые духи – Красная Москва, и камера толпится возле кормушки, понюхать.
Свежий объебон для камеры – любимое развлечение. Сегодня вечером, когда зеки улягутся на жестких матрасах, и попкарь переключит свет с солнца на луну, я буду читать объебон в литературной обработке методом художественного чтения.
Герой объебона – молодой красивый туркмен из Ашхабада. Имя у него сложное: «Какагельды». Не запомнить, не выговорить, поэтому для простоты все зовут его Коля. Он на это имя отзывается.
Коля служил в воинской части в Красном под Молодечно. Военную форму у него отобрали, выдали зековскую, оставили только кирзовые сапоги.
– Kоля, что значит твое имя по—русски?
– «Отец пришел» – говорит Коля и улыбается. Коля чистоплотный – перед сном моет лицо и ноги.
Статья у Коли серьезная – 115-я, часть вторая. Групповуха. Где—то в другом конце тюрьмы содержится его сообщник – подельник Абдурахман.
Ее зовут Галя. Она из села Красное. Галя закончила школу в прошлом году. Галя девушка чистая. Галю регулярно проверяет медицинская комиссия, поскольку она имеет прямой контакт с пищевыми продуктами. Галя работает в булочной с девяти утра до пяти вечера. С часа до двух обед. По окончании работы Галя переодевается и совершает визит в воинскую часть.
Назвать блядью Галю нельзя, хоть она и берет подарки, потому, что в помыслах Галя чиста. Да и что там солдат может подарить. Она ищет жениха, хочет выйти замуж.
Через центральное КПП Галя не ходит, ходит через «хозяйственный» со стороны гаража, где нет ни офицеров, ни офицерских жен. Офицерские жены ее знают и с территории воинской части гоняют. Со стороны хозяйственного входа стоит солдатский наряд. Там Галю знают, любят и беспрепятственно пропускают. Галя посещает воинскую часть с восьмого класса.
Абдурахман Гале никогда не нравился. А сейчас притащил этого Колю и Коля, такой красивый нацмен понравился Гале с первого взгляда.
Гала сказала: «Нет!»
Во—первых: она не хотела, что бы Коля подумал что она какая—то полковая, а во—вторых: то, чего они требовали, делать на дворе было невозможно, наступил ноябрь и уже выпал снег. Абдурахман был уже дембелем, а Коля только начал службу и Абдурахман хотел перед Колей понтануться. Он схватил Галю за рукав и потащил в солдатский туалет, а Коле приказал стоять на стреме.
Галя пришла домой в слезах. Кроме того, что ее, работника сферы пищевого обслуживания вываляли в желтом снегу, так еще и порвали колготки.
Отца у Гали не было. Был отчим, что хуже. Отчим оказался инвалидом без ног, членом партии. Вечером шестого ноября он был ещё трезвый, выкатил из гаража запорожец с ручным управлением, постелил внутри газеты, чтобы не испачкать ничего от Гали, и повез девку в милицию.
В милиции Гале и отчиму обрадовались, сказали писать заявление, одежду не стирать, и не подмываться до экспертизы. Потом взяли наряд и поехали задерживать Колю и Абдурахмана.
Солдат из воинской части ментам не отдали, но Колю и Абдурахмана посадили на гауптвахту. Они просидели до вечера, а вечером пришел изрядно выпивший по случаю наступающих замполит и сказал: «Бегите на почту и посылайте телеграмму. Пусть приезжают родители и улаживают».
Возник вопрос каким должен быть текст телеграммы, потому, что Коля говорил по-русски нормально, но писал с ошибками и стеснялся, а Абдурахман, вообще, был малограмотный – коренастый и раскосый, совсем на таджика не похожий, а скорее на узбека. Тогда замполит сам составил текст телеграммы. Сделал это так убедительно, что Колин папа прилетел в Минск на следующие же сутки. Приехал на такси в воинскую часть и появился в помещении гауптвахты в сопровождении замполита.
«Какагельды, отец пришел» – сказал Коля и заплакал. Абдурахманов отец остался дома, но дал столько денег, что хватило бы выкупить и Абдурахмана и Колю.
Колин папа заговорил с сыном по—туркменски, но замполит его прервал и сказал:
– Говорите по—русски. Мы должны знать о чем вы говорите, иначе я прекращаю.
– Сынок, – сказал папа, – зачем ты эту русску эбаль?
– Я не эбаль, – сказал Коля.
– А кто тогда ее? – строго спросил замполит.
– Не знаю, – сказал Коля.
А на календаре уже было 7 ноября – большой праздник у этих гяуров, все вокруг выпивали и закусывали – и замполит, и отчим, и менты, и все были добрые и со всеми еще можно было договориться.
– Вот что я вам скажу, – заявил дежурный капитан из ментовки, – вот вам адрес, идите к потерпевшей и договаривайтесь. Если она заберет заявление, то и нам ничего не нужно, разве что пару бутылок коньяка и дыню.
Седьмого ноября тысяча девятьсот семьдесят девятого года вечером в доме, где жила семья потерпевшей Гали, был накрыт праздничный стол и за столом сидела вся ее большая семья. Прибывших приняли как гостей, обрадовались. Посадили за стол, и Колю, и Абдурахмана, и Колиного папу, и двух сопровождавших ментов. Все выпили за Великую Октябрьскую Социалистическую Революцию и закусили. Только папа рядового Какагельды ничего не пил и не ел, поскольку был верующий мусульманин.
Выпили за советскую власть и за борьбу с мировым империализмом и сионизмом, и подошел тот самый момент, который Колин папа наблюдал у этих людей уже много раз, состояние, которому названия у туркменов нет, у узбеков называется «tartibsizlik», у турок – «kaos».
Один из сопровождающих ментов сказал, что хочет произнести тост. Он налил себе двести граммов коньяка встал и предложил выпить за здоровье двух солдат, защитников родины, которые оказались в трудном положении по своей глупости, и если их судить, то будет военный трибунал, а у трибунала срока в два раза больше, чем на гражданке. Если за «мохнатый сейф» на гражданке дали бы лет пять, то от трибунала жди не меньше десяти. Зачем ломать пацанам жизнь. Нужно договариваться. Все согласились и выпили.
Сразу же после этого, отчим налил себе 200 граммов коньяка и сказал, что вставать не будет, поскольку снял уже на ночь протезы, но он не против договориться, что лично ему ничего не нужно, пусть решает падчерица, потому что обидели все—таки ее, а он хоть и отчим, но она ему дорога как дочка и даже больше.
О проекте
О подписке