Наш нарсуд находился на втором этаже, прямо над отделом уголовного розыска. И вот приезжает автозак, конвойные курят вонючие папиросы и угрюмо бродят по коридору – ждут когда сверху сбежит помощница судьи и начнет молча истерически махать руками, показывая на второй этаж, где залы судебных заседаний. Конвойные, забычив чинарики, солидно и неспешно поднимаются наверх, а судья в это время зачитывает приговор. Бледный подсудимый правдами и неправдами на время следствия вымутил себе подписку о невыезде и в суд пришел сам, рассчитывая на условный срок. Точнее, он почти уверен, что срок будет условным: его же не арестовали – подписку дали! Почти твёрдо уверен. Да, да!
И вот судья бесстрастно зачитывает: «…взять под стражу в зале суда» – тут заходят конвойные и пересаживают, теперь уже осужденного, бедолагу на другую скамью. Рухнуло мироздание и рассыпалась в песок вся прошлая жизнь – сегодня он поедет в СИЗО, «прописка» в камере, этап, лагерь на севере, бараки, вышки…
Меня же всегда смущал вопрос: если, в соответствии с УПК РСФСР, приговор только что испёкся в совещательной комнате – почему они еще позавчера заказали конвой? Предвидение?
И всё же те далёкие советские судьи: дядьки с железными зубами и орденскими планками и тётки в навсегда приклееных шапках-формовках – так ли уж плохи были они в сравнении с… ну вы поняли.
В моем милицейском кабинете на подоконнике стояла трехлитровая банка, и в банке этой жил карась. Был он жизнерадостен и неприхотлив. Жрал хлеб, но без особенного удовольствия. Больше даже не жрал, а умничал. Несъеденный хлеб разбухал и опускался на дно, смешиваясь с карасьими какашками. Вода, соответственно, портилась. Я тогда был молодой, смекалистый и быстро понял, что кормить рыбину надо через три дня на четвертый. Это дало превосходный результат – карась жадно сжирал хлеб, и вода, желтая водопроводная вода Свердловска восьмидесятых, оставалась относительно чистой. Так мы и жили, душа в душу, до того дня, когда мне пришлось внезапно улететь в Москву на семь дней…
В кабинете воняло. Из зелено-серой воды овалом торчало побелевшее карасье пузо. В глубокой печали, на вытянутых руках я скорбно понес банку вдоль длинного казенного коридора – прямиком в сортир. Реквием по усопшему и слегка завонявшему другу звучал в ушах моих. Однако вывалить в унитаз и смыть покойного мне не удалось. По счастью, в единственной кабинке кто-то гадил, и дверь была заперта. Мне ничего не оставалось кроме как выплеснуть содержимое банки в умывальник. И тут рыба ожила – принялась укоризненно бить в раковине хвостом! Очень я тогда обрадовался. Возликовал прямо. Отмыл страдальца от слизи, наполнил банку свежей рыжеватой хлорированной водой и отнес другана обратно на подоконник. Там он жил еще довольно долго, меланхолично разглядывая сквозь стекло, как я строчу бесконечные бумаги с грифом «секретно». Низ карасьего пуза так и остался белым.
Когда мы расстались и как сложилась его судьба – вообще не помню!
Раннее-раннее утро в свердловском аэропорту Кольцово. 1986 год. У секции прибытия с выражением безразличия на лице прогуливается известный свердловский катала Игорь Зима.
– Гражданин! – подойдя сзади, говорю я казенным голосом. Игорь вздрагивает и поворачивается.
– Ну чего? Что опять?
– Да остынь. Я в отпуск лечу.
– А-а, – говорит он без энтузиазма и достает из кармана флягу, – «Плиски» глотнешь?
Мне он ни капельки не рад и хочет чтоб я поскорее ушел, но у меня еще тонна времени и я стою рядом – нервирую. Еще больше его раздражает подошедший Васька-Симфония. Васька три месяца как откинулся и тоже ждёт прибытия рейса из Сургута. При щуплом телосложении он имеет очень серьезный воровской авторитет – выгнать его никак невозможно и вот они стоят в хилой группке встречающих, косясь на меня и не глядя друг на друга.
Я же пребываю в отличном настроении и просто придуриваюсь.
Ментовский выход в отпуск требует особых знаний и смекалки и я использовал их в полной мере. Тридцать положенных дней следует рассчитать так, чтобы они заканчивались в пятницу – таким образом прибавляется еще 2 дня. Уход грамотного опера в отпуск осуществляется только после дежурства в СОГ (следственно-оперативная группа) – ведь там сразу дается два дня на восстановление. Так лепится уже четыре дня, при условии, что дежурил в среду. В целом, если календарь благоприятен, можно откусать до сорока дней! В среду на дежурство следует заступать с сумкой, чтоб рано утром улететь в Сочи. 6—7 часов утра – мертвое время и можно уехать в аэропорт на дежурке. Моё утреннее появление в Кольцово именно таким образом хирургически четко рассчитано.
А зачем же известные картежники-мошенники, в миру «каталы», прервав нежный предутренний сон, приехали в аэропорт встречать буровиков-нефтянников? Ответ прост – работа. Непростая, филигранно тонкая психологическая работа по изъятию дензнаков у вахтовиков Севера. Грамотный, хорошо подготовленный, катала знает назубок фамилии всего геологоразведочного и прочего северного начальства, названия улиц Нефтеюганска, Ноябрьска и прочих мест, где сам он никогда не бывал. Харизматичный и раскованный, он легко заводит и поддерживает разговор с работягой-бурильщиком и прямо в такси начинает тонкое разводилово, а уж потом как из воздуха появляется колода карт…
А вот и сургутский рейс. Самый заметный пассажир – вон тот в меру пьяный газовик-бурят. У него красное лицо, наполеоновский взгляд и безумная, невообразимой высоты норковая шапка-формовка. Ударник соцтруда что-то требовательно кричит и машет руками.
– Слааааденький…, – вполголоса с нежностью говорит Зима и радостно направляется к отпускнику. Сейчас он представится снабженцем и другом начальника экспедиции, пообещает помочь с размещением в «Большом Урале»…и к вечеру вдруг протрезвевший бурят осознает, что в Ялту ему уже не надо, да и в Свердловске делать особо нечего. На остаток денег, которые разумный катала всегда оставит, он купит билет обратно в Сургут и никому не расскажет как его красиво, буквально за несколько часов, развели в столице Урала.
Но ничего этого я не увижу – вон уже на мой сочинский рейс посадку объявили.
Доводилось ли вам в жизни видеть счастливого человека? Абсолютно, безбрежно, оглушительно счастливого? Мне довелось дважды. К сожалению, это был один и тот же индивидуум.
Лёха Баранов жил рядом с Октябрьским ОВД, можно сказать в одном дворе. Точно не знаю сколько ему было лет – может 15, а может и все 40. Лицо его было надутое как у колобка, а голос детский – ну как тут определишь? Можно было, конечно, спросить, но отвечал Лёха всегда по-птичьи и разобрать что именно он говорит было решительно невозможно. Да и не стал бы он со мной разговаривать – форму-то я не носил, а весь Лёхин пиетет был направлен на людей с погонами. То есть уголовный розыск в его глазах тоже состоял из таких же аутистов как он сам – о чем тогда говорить? Днем он обычно стоял у райотдела и отдавал честь въезжающим. Не всем – только милицейским машинам. Покидающих же райотдел Лёха игнорировал – может считал предателями. Иногда начальник в своем кабинете нажимал кнопку «дежурная часть» и просил Лёху Баранова от шлагбаума удалить – ожидался приезд кого-то из Управления, либо какого-нибудь партийного туза. Не все, к сожалению, понимают что юродивый – это никакое не зло, а вполне может быть наоборот. Начальник у нас был очень хороший и Лёху называл не иначе как «наш талисман». Кроме того часто упоминал его в разных коннотациях: да я скорей соглашусь Баранова принять на эту должность! Или: это кто – Баранов за вас составлял эту ориентировку?…и т. п.
При дежурке у нас был обезъянник из отполированной руками арматуры и две настоящие камеры – заведовал ими сержант. Точнее три сержанта, сутки через двое. Вот одного из них и отправлял обычно дежурный на переговоры. Служивый выходил, о чем-то с Лёхой объяснялся, после чего тот безропотно исчезал. А пожилой сержант смотрел на серенькое свердловское небо, выкуривал под это дело пару папирос, сплевывал на грязный снег, да и шел неспешно обратно в дежурку. Служба.
Все трое наших сменных сержантов понимали лехин язык! Вечером, когда все начальники расходились по домам, Баранову разрешалось зайти внутрь райотдела. Он сидел на длинной скамейке и сдержанно улыбался. Мог и смеяться вместе со всеми, если анекдот того стоил. Поздно вечером он выметал влажным веником камеры и уходил, довольный, домой чтобы к обеду вновь появиться у въезда в райотдел. И вот пришел безумный День ВДВ, когда от пьяных десантников трещала вся дежурная часть. К полуночи их всех раскидали – кого-то пинком под зад на свободу, но в основном в вытрезвитель. Подметая камеры, Леха обнаружил на полу старую портупею. Настоящую, но немного заблеванную. Решено было ему же эту находку и презентовать. Он сам в туалете тщательно отмыл ремень, но тот оказался мал – наш талисман был довольно таки круглым. Тогда дежурный привел Лёху ко мне в кабинет – все знали, что я храню набор острых трубочек для проделывания дыр в кожаных ремнях. Гвоздем или шилом такая работа не делается. Я уже опечатал дверь и собирался уходить, но раз такое дело – снова включил свет и протянул руку. Тут Лёха перепугался до смерти и спрятал подарок за спиной, видимо, решив, что ремень я хочу навсегда забрать себе. Дежурный его пристыдил и бедняга пришел в волнение, задрожал и закрутил головой не зная кому верить. Трясущейся рукой отдал таки мне находку. Я неспешно и аккуратно проделал новые дырки, вручил ремень счастливцу и он в ликовании что-то скороговоркой затараторил, закрутил руками, принялся примерять подарок и вообще излучал настоящее, истинное счастье. Счастье без условий и оговорок. Способен ли кто из нас, условно нормальных, так ликовать? Наврядли – нам ведь везде мерещится измена, мы не верим в радость без оплаты. Жизнь ли нас научила, или же носим мы в голове специальный тормоз – неизвестно.
С тех пор наш талисман портупею никогда не снимал…
Над страной тем временем гулял ветер перемен и молодой, меченый генсек объявил повальную борьбу с пьянством. Мы составили, как водится, какие-то планы и начались рейды, рейды, рейды… И вот однажды я увидел Лёху в райотделе среди бела дня, чего раньше никогда не случалось. Он стоял у стенки и на лице у него попеременно появлялась улыбка и страх, улыбка и страх. Мне показалось, что если они сойдутся в одном – бедняга закричит.
– Ты чего? Ты чего, тёзка? – подошел к нему дежурный и мой друг Лёша Шибаев, – что случилось-то?
– Мамка, – отвечал аутист в величайшем смятении, – мамка!
И показал на переполненный живыми людьми обезьянник. Оказалось, что в ходе рейда среди прочих прихватили его мать, уж не помню за что. Может самогон варила. Мы о ней ничего и не знали никогда. Отпустить же ее было нельзя по причине каких-то рапортов. Шибаев с этими бумагами направился к начальнику, но у того было совещание. И вот мы стоим и ничего не можем сделать. Бедному Лёхе передалось наше волнение и он стал мелко дрожать. В конце концов дежурный вывел женщину в коридор, а бумаги отдал мне – я, значит, выпущу – но ты уж похерь бумаги. Так было принято, так делилась ответственность.
Наш талисман схватил мамку за карман, уперся лицом в бок и принялся что-то лопотать, лопотать – словно извинялся. Будто это не она, а он попал в милицию.
– Пойдем, пойдем, – сказала женщина, – воротник-то подними, простынешь.
И они направились к выходу. У самой двери Лёха обернулся и глаза у него сияли как два фонарика.
…Помню, погода в этот день была мерзопакостная – холодно, сыро, слякотно. Оттого приехать вечером домой было особенно приятно. Дома были пельмени. Думал – начну сейчас их лопать в тепле и уюте, да приобщаться через телевизор к сокровищнице советской эстрады – Пугачёва там, Кобзон, Лещенко…
Телефона у меня еще не было. Таких как я поднимали «по цепочке» – дежурный звонил тем, у кого был установлен домашний телефон, а уж они были обязаны пешком обойти и оповестить всех сотрудников, что живут неподалеку. За мной пришел поддатый и вечно хмурый участковый Нечаев – он потом повесился, но никто не знает почему.
– А чо за тревога-то? – спрашиваю. – Учебная или как?
– Или как. Брежнев воткнул.
О проекте
О подписке