Пока я жив – я мыслю и творю

Достигнув девяностолетнего рубежа – о чем я никогда даже и не мечтал, – я должен поблагодарить Жизнь. Во всяком случае у меня есть за что: за своих учителей, за посланных судьбой мне знакомых и друзей, за родственные души, так часто и щедро встречавшиеся на моем пути, за мою семью, детей и внуков.

Прошлого уже не вернуть, не исправить, не пережить вновь, поэтому я говорю спасибо любому прожитому дню. У ветерана, как я написал в одном своем стихотворении, нет возраста – только жизнь. Пока я жив – я мыслю и творю.

Молодежь, школьники, студенты, курсанты! Они для меня всегда были главным источником вдохновения, и я не раз им говорил, что учусь у них и черпаю гораздо больше, чем они у меня.

Когда мы собираемся со школьниками, я всегда говорю им примерно так: «От меня вы не услышите каких-то нравоучений, разговоров о том, что мы были лучше, недовольства сегодняшним временем. У каждого времени свое время. Я к вам пришел не брюзжать по-стариковски, не говорить о том, что вы не так себя ведете: нет, я, наоборот, хотел бы у вас, ребята, поучиться. Поучиться сегодняшнему отношению к жизни. Сегодняшнему пониманию жизни. Потому что все развивается, уходит вперед такими темпами, что мне уже не угнаться, а я хотел бы хотя бы не очень здорово отстать. Я могу вам что-то рассказать, что-то посоветовать, порекомендовать. Дальше – ваш выбор, ваше желание: принять ли мои советы или не принимать».

Но я не буду забегать вперед: все по порядку. Ведь я намерен рассказать тебе не всю историю моей жизни, а лишь зафиксировать самые ее яркие и важные моменты. Может, всего уже не помню, но расскажу то, что запомнилось больше.

Сидя в своей комнате, полной книг, портретов и фотографий близких мне людей, я мысленно возвращаюсь в те места, в которых когда-то жил: Ростов, Мариуполь, Липецк, Карелия…

Вот на этой старой, выцветшей от времени фотографии твои прабабушка и прадедушка: мои мама и папа. Рядом, в военном френче, дядя Ваня, родной брат мамы. А это я, совсем еще маленький, на игрушечной лошадке – здесь мне не больше трех лет…

С Ростова, точнее, с той его части, что раньше называлась Нахичеванью-на-Дону, мы и начнем наш разговор. Так что включай свой диктофон…

Со слов родителей

Мне хотелось бы начать нашу беседу с воспоминания, которого у меня на самом деле не было, но оно непосредственно связано со мной.

Сохранилось несколько обрывков, бессвязных картин, как короткие вспышки света в темноте. Все это отложилось в моей памяти со слов родителей.

Они прогуливались вдоль Буденновского проспекта – одной из центральных магистралей Ростова. Раньше он назывался Таганрогский проспект. Здесь проходил главный путь на Кавказ. По этой дороге в 1820 году проезжал Александр Сергеевич Пушкин во время своего «Путешествия в Арзрум». А в январе 1920 года по проспекту нескончаемой людской рекой шли полки Первой Конной армии и 8-й армии Южного фронта, освободившие город. Было это задолго до моего рождения. Естественно, я этого не могу помнить. Это я уже по рассказам взрослых знаю.

Зато смутно помню детские ощущения: я покачиваюсь в детской плетеной коляске, щурясь от жаркого южного солнца. Мои ощущения расплывчаты и беспредметны. Я не могу их превратить в какой-то осмысленный образ, но они до сих пор живут во мне.

Мама позже рассказала мне, что когда они собирались свернуть на Пушкинскую улицу, то заметили, как навстречу им от бывшей гостиницы «Палас-отель» шли двое военных. В гостинце тогда располагался штаб Северо-Кавказского военного округа. Ромбы на воротнике, знакомые всему миру пышные усы помощника главнокомандующего Красной армии по кавалерии Буденного…

Семен Михайлович! Легендарный командир Первой Конной. С ним рядом подтянутый человек в гимнастерке с аккуратной щеточкой каштановых усов – Климент Ворошилов, также легендарный герой Гражданской войны, первый красный офицер.

Буденный, улыбаясь, склонился над коляской: «О, да какой у вас бутуз!» В глазах пощипывает, я готов расплакаться от страха перед этим усатым большим лицом, но мама ободряюще смотрит на меня, и я моментально успокаиваюсь. «Подрастет – будет офицером!» – уверенно заключил Ворошилов.

Таким причудливым образом на углу Буденновского проспекта и Пушкинской и был предопределен мой дальнейший жизненный путь.

Интересно, что когда мой папа, бывший командир Рабоче-крестьянской Красной армии, лихой командир пулеметного эскадрона, пришел просить руки матери, то выглядел он вполне себе буржуазно: черный костюм-тройка, старомодный котелок, франтоватые усики под носом. Костюм дополняла трость с набалдашником. В этом, как мне кажется, угадывались привычки, усвоенные им за годы жизни в Питере, еще сословном Петербурге, где даже представители рабочего класса стремились подражать стандартам, принятым в буржуазно-чиновничьей среде.

Сладко – горький мед памяти

Детские воспоминания держатся дольше других. Что удивительно, Сережа, у тебя все это еще впереди. Будешь стареть, будешь мудрее, и прошлое, которое, казалось бы, покрыто пеплом времен, вдруг станет удивительно ясным.

Клетки памяти начинают открываться, как соты в пчелином улье. Открываются, и появляется «мед памяти». Это очень специфическое ощущение… Я сам в это не верил, и когда мама начинала говорить о своем детстве, думал: «Ну как она помнит?!», а теперь и сам это понимаю…

Ранние впечатления, думаю, у всех носят отрывочный характер. Они не претендуют на системность и логику, зато в них таится ключ к будущему, к судьбе человека. Никому не интересны стариковские жалобы и ворчание. Поэтому я хочу говорить о своем детстве и юности.

В отличие от писателя Льва Толстого, который в автобиографической повести «Детство» утверждал, будто бы помнил себя с годовалого возраста, я более или менее отчетливо помню себя лет с четырех-пяти. Самые ранние мои воспоминания – ростовские. Тогда я еще не умел читать. Сначала воспринимал буквы как визуальную информацию, как некие объекты. Затем стал отличать одну букву от другой и понимать их значение, и, наконец, они слились для меня в цельный текст. Это была настоящая революция, перевернувшая мое сознание! Для меня мир, как я научился читать, словно поделился на до и после.

Жили мы с родителями в Нахичевани – районе Ростова-на-Дону, отданном для проживания армянам, переселенным из Крыма Суворовым по приказу императрицы Екатерины II. Их поселили там, чтобы спасти от уничтожения татарами. По крайней мере, так гласила официальная версия. Ростов и Нахичевань до начала XX века были двумя самостоятельными городами, хотя экономически и культурно взаимосвязанными. Их даже называли «женихом и невестой».

Благодарные армяне поставили Екатерине II памятник в Нахичевани. После революции этот памятник снесли и вместо императрицы водрузили на постамент Карла Маркса. Есть в этом какая-то злая ирония, игра судьбы: вместо немки Катеньки немецкий еврей Карл. Площадь тоже переименовали, назвав ее в честь властителя революционных дум – площадью Карла Маркса.

На площади, вблизи собора и базара, располагался ТРАМ (Театр рабочей молодежи) – громадное здание, построенное в конце XIX века и бывшее подлинным украшением города. До его постройки функции театра выполняли здесь зимой амбар в частном торговом здании на базаре, а летом – открытая сцена в клубе. В основу проекта честолюбивыми армянами был положен план Одесского городского театра.

Папа с мамой очень любили ходить в театр и часто брали меня с собой. Сохранилось у меня одно воспоминание, такое яркое, точно дело было вчера. Было мне года четыре, может, чуть меньше, как мы семьей пошли в театр. В Ростове как раз гастролировал знаменитый оперный певец Леонид Собинов. Билеты на представление отец приобрел в обмен на продукты. Там я впервые увидел оперу «Евгений Онегин». Она у меня в голове и сейчас – яркая и красочная постановка середины двадцатых…

И «Лебединое озеро» тоже помню, балет: как Белый Лебедь билась о невидимую преграду, как выплывали из озера и поднимались на сцене белоснежные лебеди.

Какая сцена! Она все еще стоит у меня перед глазами.

Крещение водой Дона

Свой первый ростовский адрес я не забыл: 2-я Комсомольская, дом 58. Письма можно писать, да некому…

Жили мы в частном доме, точнее, снимали его. Во дворе был просторный флигель, веранда, дворик был обнесен небольшим забором, была еще собачья будка и летняя кухня.

Традиционно во всех домах Нахичевани были ворота и парадный вход. По вечерам нахичеванцы ходили друг к другу чаевничать в саду, рассказывали колкие анекдоты, а утром шли к тем, кто был героями этих анекдотов. Папа посмеивался добродушно, слушал пересуды горячих армянских соседей и никогда не встревал с ними в споры.

Жили мы дружно, без ссор и ругани, хотя случались инциденты, в основном связанные со мной. В Ростове все друзья и знакомые, как правило, собирались у нас на праздники. Мама на кухне становилась просто волшебницей. Умела готовить так, что ее обеды и ужины запоминались на всю жизнь. Это особенно ценили друзья нашей семьи. Все умела готовить исключительно, что от нее потом моя сестра взяла – она очень хорошо готовила. А еще мама изумительно пела, любила импровизировать, проявляя не только музыкальную одаренность, но и острую наблюдательность. Музыкальные гены она унаследовала по отцовской линии: дед был регентом церковного хора, и все Безковы пели в церковном хоре.

Я хотел бы подчеркнуть, что мама прошла в жизни очень хорошую школу: она шила, великолепно готовила, могла оказать первую медицинскую помощь. При этом она никогда не работала внаем, так как отец принял принципиальное решение, определив, что ее главная цель в жизни – дом и воспитание детей [1].

Отец иногда уезжал по делам в командировки. Как-то из Астрахани он привел три или четыре баркаса арбузов для рабочих. На пристани началась суета, мешки с арбузами выгружали с баржи. Чтобы я не мешался под ногами, отец мне сделал маленькую удочку, и я пытался удить рыбу прямо с баржи. Поплавок повело, я дернул удочку и подсек леску – в руках оказалась серебристая маленькая рыбешка, первая волшебная рыба, пойманная мною в жизни! Как я радостно закричал: «Папа, папа, ты видишь!» Отец, занятый разгрузкой, то ли не слышал, то ли не обращал на меня внимания. В этот момент по барже вразвалку шел моряк, несший на плечах громадную корзину с арбузами. Я очутился прямо на его пути. Единственное, что я успел расслышать, – это фраза: «Посторонись, малыш!» Задев, он нечаянно толкнул меня, и я за борт кубарем – плюх! Камнем пошел на дно. Помню только шум в ушах и в глазах какие-то круги – маленькие, потом больше, больше, больше…

Когда открыл глаза – уже лежу на палубе, а папа смотрит на меня, бледный-бледный. Спас меня тот самый морячок. Успел он вовремя, так как течение реки в том месте было очень сильное.

Вот такое у меня было первое, после церкви, крещение водой Дона.

«Дайте мне нормальные книги!»

Папа с большим трудом устроился в Ростово-Нахичеванскую пожарную команду имени Ленина. Попал он туда по протекции своего знакомого по фамилии Баум, пожарного техника по образованию. Он еще при царе был брандмейстером¹. В годы Гражданской войны их пути пересеклись в Крыму. Отец воевал в Северной Таврии, а Баум был главным организатором пожарной охраны на полуострове. С его именем связана замена конных обозов пожарными автомобилями в Симферополе и других городах Крыма.

Нахичеванская пожарная команда располагалась в двухэтажной каменной постройке на углу площади Толстого (бывшей Полицейской) и улицы Ереванской (2-й Соборной), в историческом центре города, рядом с красивыми особняками бывшей Нахичеванской городской управы и городской думы. У входа в пожарную часть всегда стояли дежурные машины, готовые по первому сигналу выехать на борьбу с огнем.

Если где-то случался пожар – это была настоящая сенсация. Скачут пожарные в медных касках, сзади громыхает по мостовой блестящая машина, раздается звон колокола, из окон вырывается дым. Внизу шумит толпа сбежавшихся зевак, свистят мальчишки, в окнах горящего строения мельтешат чьи-то руки, головы, плечи, а снизу из кишки – пожарного шланга – хлещет струя воды. Вот уже огонь шипит, отступая под напором воды, скручиваются шланги, выплевывая из наконечников последние короткие струйки, и через минуту машины уносятся обратно.

Армяне – жители Нахичевани – говорили по этому поводу так: «Дайте нам ваш кишка, а когда, Бог даст, у вас будет пожар, то мы вам два кишка дадим».

Конечно, я чрезвычайно гордился, что такую же блестящую каску, тяжелую брезентовую робу и брюки, подпоясанные ремнем с форменной бляхой, носит мой отец. Пожарная охрана была на особом положении: их даже в баню пускали с почетом, вне общей очереди.

Надо сказать, что все эти годы отец участвовал в художественной самодеятельности и в своем кругу считался «звездой» сцены. Со своими коллегами он играл в Театре рабочей молодежи в Нахичевани. Каждый поход в этот театр был для меня праздником. Самодеятельная театральная группа, в которой выступали мои родители, нередко объединялась с «синеблузниками» в одну агитбригаду. Свое название «Синяя блуза» получила от униформы, в которую были одеты ее участники. Синяя блуза – традиционная рабочая одежда пролетариев Европы. Этим термином пользовались Маркс и Энгельс. Сценарий для каждого очередного выступления синеблузники чаще всего готовили сами. На сцену они выходили под звуки веселого марша: «Мы синеблузники, мы профсоюзники, нам все известно обо всем, и вдоль по миру свою сатиру, как факел огненный, несем». Это называлось «парад-антре», или «марш-парад», являвшийся своеобразной зарядкой выступления. Заканчивалось выступление всегда одинаково: и артисты, и зрители пели «Интернационал».

Как-то во время представления я, не выдержав, закричал на весь зрительный зал: «Смотрите, а вон мой папа!» Акустика там была замечательная, в тишине разносилось далеко и довольно громко. Поэтому мой выкрик вызвал дружный смех.

Ясно помню свое восторженное состояние, когда впервые сам прочел надпись. Мы шли по улице, и мама все мучилась, пытаясь учить меня азбуке, что называется, традиционным методом, по буквам: «А, бэ, вэ…» А я вдруг увидел вывеску и говорю: «Мама, смотри – ЕПО!» (на заключительном этапе НЭПа² многочисленные мелкие магазины были объединены в единую сеть под названием ЕПО – единое рабоче-крестьянское потребительское общество). Мама так обрадовалась, сказала мне: «Правильно, сынок!»

Так я сходу начал читать. Сам, без родителей, без чьей-либо подсказки нашел, где находится ближайшая библиотека, и пошел записываться в нее. Библиотекарь, завидя такого мальца, как я, удивилась:

– Мальчик, может, тебе дать почитать сказки? – скептически спросила она, окидывая меня взглядом: моя голова едва виднелась над столом.

– Ну уж нет, – уверенно ответил я. – Дайте мне нормальные книги!

Моему возмущению не было предела: я уже самостоятельно выписывал газету «Пионерская правда», а тут мне предлагают какие-то смешные сказки!