Вот уже почти месяц, как я не могу собраться написать о своих впечатлениях от этой книги. Но и оставить ее без рецензии никак нельзя, это одна из тех вещей, о которых хочется и нужно рассказывать.
С Викентием Вересаевым я уже была знакома по его «Запискам врача», прочитанным несколько лет назад. И еще тогда стало ясно, что это тот человек, который умеет ярко, наглядно и без прикрас описать окружающую его действительность, увидеть и картину в целом, и частные ее проявления, затронуть «больные» вопросы, называя вещи своими именами. И эта правдивость и сила слова подкупают в нем, так что многое хочется сохранить на память в виде цитат.
Солдаты мерзли в окопах. По ночам морозы доходили до 8–9°. Лужи замерзали. Полушубков все еще не было, хотя по приказу главнокомандующего они должны были быть доставлены к 1 октября. Солдаты поверх шинелей надевали китайские ватные халаты светло–серого цвета: вид солдат был смешон и странен, японцы из своих окопов издевались над ними. Офицеры с завистью рассказывали, какие хорошие полушубки и фуфайки у японцев, как тепло и практично одеты захватываемые пленные.
В конце октября полушубки, наконец, пришли. Интенданты были очень горды, что опоздали с ними всего на месяц: в русско–турецкую войну полушубки прибыли в армию только в мае. Впрочем, как впоследствии выяснилось, особенно гордиться было нечего: большое количество полушубков пришло в армию даже не в мае, а через год после заключения мира.
«На японской войне» — автобиографичная вещь, автор во многом описывает то, что видел своими глазами. Будучи врачом, Вересаев был мобилизован и работал в подвижном полевом госпитале, так что много внимания в книге уделено, соответственно, именно организации работы госпиталей.
Но он затрагивает и другие темы, например, то, как проводилась сама мобилизация. Нередко все делалось поспешно, людей выдергивали с места и часто без разбора, не давая времени собраться и хоть немного устроить свои дела.
Призванный вдовец с тремя детьми плакал и кричал в присутствии:
— А с ребятами что мне делать? Научите, покажите!.. Ведь они тут без меня с голоду передохнут!
Он был как сумасшедший, вопил и тряс в воздухе кулаком. Потом вдруг замолк, ушел домой, зарубил топором своих детей и воротился.
— Ну, теперь берите! Свои дела я справил.
Его арестовали.
Медицинский осмотр призванных тоже часто напоминал фарс, было указание признавать годными всех подряд, даже откровенно слабых и больных.
Нечего говорить, как жестоко было отправлять на войну всю эту немощную, стариковскую силу. Но прежде всего это было даже прямо нерасчетливо. Проехав семь тысяч верст на Дальний Восток, эти солдаты после первого же перехода сваливались.
При этом уже прибывших к месту сбора мобилизованных не спешили распределять и отправлять на фронт и многие без всякого толка «мариновались» неделями, не имея никакого назначения, вынужденные самостоятельно искать себе ночлег и пропитание. То же коснулось и Вересаева, которого призвали, но на месте не знали, что с ним делать, так как он не значился ни в каких списках (но на резонный вопрос, не вернуться ли ему, в таком случае, домой, конечно, не отпустили).
Подробно описывает автор и путь до фронта, который занял много недель и который сопровождала все та же плохая организация, неразбериха, самоуправство отдельных «царьков» на местах, а часто и совершенно откровенное воровство, когда выделенные на питание солдат деньги прикарманивались интендантами и (в случае госпиталей) главврачами, а солдатам предлагалось самим добывать себе, что смогут (и неудивительно, что тащили все, что подвернется, в деревнях, мимо которых проезжали; мародерство и так обычное дело в армии, если только за это не предусмотрены жесткие меры, а тут еще и вариантов других не было). А еще бюрократия, вечная и чудовищная…
…оказалось, выдать дрова совершенно невозможно, никак невозможно: топить полагается только с 1 октября, теперь же начало сентября. А дрова кругом лежали горами.
Поражает и ужасает то, как была поставлена работа подвижных полевых госпиталей. Кажется, что если бы кто-то специально задался целью организовать все как можно хуже, чтобы сделать работу медперсонала максимально бесполезной, то и то не смог бы переплюнуть действительность. Госпитали постоянно получали приказы свернуться и переехать в другое место чуть ли в двух шагах, уступив место другому такому же госпиталю. (А это означало свернуть все хозяйство, в том числе буквально выдернуть матрасы из-под больных и раненых и переложить их на голые доски, чтобы новый госпиталь начал на этом же месте разворачивать все заново. В результате раненые могли, например, оказаться на несколько часов даже без воды, не говоря уже о чем-то более существенном). Часто заставляли сразу же отправлять дальше раненых, которым жизненно необходимо было хоть несколько дней покоя вместо тряски на телегах или в теплушках, никаким образом не приспособленных для перевозки «тяжелых», тогда как на месте им вполне могли бы помочь. (Вересаев рассказывает о случаях, когда врачи из сострадания буквально прятали больных от начальства, чтобы дать им хоть пару дней отлежаться, прежде чем отправлять в эвакуацию). Нередко госпиталь простаивал свернутым целыми неделями, в то время как шли бои и мимо везли раненых, которых врачи не имели права принимать и приходилось им отказывать. Бывало, что поступал приказ переехать в непонятную деревню, где вообще никаких раненых не было, и госпиталь стоял почти пустым без всякой пользы, тогда как в другом месте он был бы очень нужен.
Автор остро переживает эту абсурдную, бессмысленную и беспощадную ситуацию, стоившую жизни многим, кого можно было бы спасти, и обрушивается на всю эту безжалостную «машину», где канцелярия важнее людей, где приказы раздаются не по смыслу, а ради того, чтобы что-то приказать, а врачи и фельдшеры часто вместо того, чтобы заниматься своим прямым делом, то есть лечить, вынуждены были лавировать между противоречивыми указаниями начальства, которое нередко имело весьма посредственное отношение к медицине, зато активно создавало вид бурной деятельности. А в итоге…
Почти полтора года пробыли мы в Маньчжурии. Много было лишений, много пережито тяжелого. Являлось желание подвести итог, дать себе отчет, – что же ты тут сделал? Итог получался печальный. Оборудование нашего подвижного госпиталя стоило около полутораста тысяч, ежемесячный бюджет его был в шесть–семь тысяч; сто двадцать пять человек было оторвано от своего дела в России и придано к госпиталю. Что же мы тут делали? В промежутке между боями по целым месяцам стояли свернутыми или принимали единичных больных, чтобы сейчас же отправить их дальше. Когда наступал бой, мы почти в самом начале его свертывались и поспешно уходили назад. Если бы нас здесь не было, если бы наш госпиталь совсем не существовал, решительно никто от этого не пострадал бы, никто бы даже не заметил нашего отсутствия.
Зато показуха и бюрократия цвели буйным цветом:
По своему легкомыслию вы, наверно, большинству больных будете ставить диагнозы «дизентерия» и «брюшной тиф». Имейте в виду, что «санитарное состояние армии великолепно», что дизентерии у нас совсем нет, а есть «энтероколит»... а вообще все — «инфлуэнца».
Одно, только одно горячее, захватывающее чувство можно было усмотреть в бесстрастных душах врачебных начальников, – это благоговейно–трепетную любовь к бумаге. Бумага была все, в бумаге была жизнь, правда, дело… Передо мною, как живая, стоит тощая, лысая фигура одного дивизионного врача, с унылым, сухим лицом. Дело было в Сыпингае, после мукденского разгрома.
– У вас что–нибудь утеряно из обоза? – осведомился начальник санитарной части нашей армии.
– Все утеряно, ваше превосходительство! – уныло ответил дивизионный врач.
– Все? И шатры, и перевязочный материал, и инструменты?
– Нет, это–то уцелело… Канцелярия вся утеряна.
Рассказывает Вересаев и о настроениях в армии, и о контрасте между тем, что писали в газетах и что было на самом деле, и о беспорядочном отступлении, когда офицеры часто понятия не имели, где находится их полк, нормальных карт местности не было, потому что никто не озаботился их составить, а припасы, которые еще вчера «не положено» было выдавать даже по официальном запросу, сегодня просто уничтожались или раздавались всем желающим, и о многом другом.
Эта книга – яркое, болезненное, честное свидетельство очевидца, позволяющее погрузиться в самую гущу тех событий. Одна из тех книг, что очень нужны. А я буду читать автора еще, хоть остальные его работы – уже не воспоминания.