Цитаты из книги «Одна заживу, сама с собой»

Момоко-сан была еще слаба и не могла справиться с жизнью в одиночестве, ей нужен был кумир вовне, на которого она положится и которого поддержит. Поддерживают не потому, что сильны. Поддерживают как раз слабые. Именно благодаря тому, что она его поддерживала, она стала пытаться понять, кто она такая. Ей нужно было время, чтобы разглядеть в себе что-то стоящее.

Человеческое сердце просто так не разберешь. В человеческом сердце несколько слоев. Есть слой, в котором я родилась и смотрю на мир глазами младенца, потом слой, нужный для моей дальнейшей жизни, и все такое, есть еще очень толстый слой – там накопилось все то, чему меня научили или заставили научиться, там знания о том и о сем, что, мол, нужно делать так, без этого не поймешь, разные знания о мире, то, что я выбрала сама, и то, что мне показали и заставили выбрать, – в общем, человеческое сердце – это, видать, как оболочки Земли.

она стала мало двигаться, в последнее время голоса в ее голове обрели свободу, чтобы возместить недостаток движения.

У нее нет никаких знаний о музыке в целом. Но все же она чувствует себя перед джазом в каком-то особенном долгу. Когда Момоко-сан испытала горе, пусть это и было такое горе, что часто встречается в этом мире, для нее оно стало огромнейшим потрясением, как будто мир перевернулся вверх ногами, – и в тот момент, когда она дрожала, задавленная своим несчастьем, по радио передавали джаз. Она уже тогда не воспринимала музыку со словами. Классика же только усиливала печаль. И тут она услышала джаз. Она не знала, что это за композиция и чья она, но почувствовала, будто ее голову, уже готовую разорваться от горя, резко ударили изнутри. Окружавшая ее печаль улетучилась. У нее как-то сами собой задвигались руки, ноги застучали по полу, она стала крутить бедрами – и не успела опомниться, как уже танцевала словно сумасшедшая. Это был вольный танец, только для себя, такой танец, когда движения становятся единым целым с джазовым ритмом. Это было здорово. Тогда стоял дождливый день, шли оползни, и в полутемной комнате только прямые солнечные лучи попадали в щель между закрытыми противоштормовыми ставнями и преодолевали раздвижные двери. Момоко-сан не забыла, как двигалась тогда, с таким неистовством, что ей стало жарко и тяжело дышать, и как, стянув одну за другой все одежды, она, совершенно голая, танцевала перед новеньким буддийским алтарем…

Когда Момоко-сан испытала горе, пусть это и было такое горе, что часто встречается в этом мире, для нее оно стало огромнейшим потрясением, как будто мир перевернулся вверх ногами, – и в тот момент, когда она дрожала, задавленная своим несчастьем, по радио передавали джаз. Она уже тогда не воспринимала музыку со словами. Классика же только усиливала печаль. И тут она услышала джаз. Она не знала, что это за композиция и чья она, но почувствовала, будто ее голову, уже готовую разорваться от горя, резко ударили изнутри.

На родине Момоко-сан не говорят «меня вырвало». Говорят «меня вывернуло». «Вырвало» звучит слабовато. А во втором слове разве не прячутся сила и воля?

Ох, видать, нынче с головой моей неладно, как же нам быть-то, как же я одна-то теперь? Так ли, эдак ли, да уж ничего не поделаешь.Коли рукой махнуть, да и все тут, чаво ж ты так к сердцу-то?Ничаво. Я сразу за тобой пойду, мы ж с тобой до конца – неразлейвода.Оханьки мои, да кто ж ты таков?Да уж и так ясно. Коли я, то ты. Коли ты, то я.Говор Тохоку, неприкрытый, обнаженный, лился из недр ее тела, как будто прорвал дамбу и теперь вырвался наружу. Момоко-сан слушала этот голос и пила чай. Хлюп-хлюп. Хлюп-хлюп.Где-то позади лившегося прямо в ее мозг голоса слышался другой, смутный шум. Шур-шур, шур-шур…В тишине ее комнаты такое шуршание – приметный звук, неожиданно громкий. Громче, чем можно подумать.Шуршание доносилось откуда-то из-за спины Момоко-сан, из-за спинки стула, прямо с места между холодильником и полками с посудой. Как будто кто-то играет магазинными полиэтиленовыми пакетами. Неприятный звук. Прямо уши режет.Шур-шур, шур-шур…При этом у Момоко-сан нет ни малейшего желания куда-то вставать – она просто пьет чай, подстраиваясь под ритм этого шуршания. Хлюп-хлюп…Происхождение этих звуков она и так знает, можно не оборачиваться.М-Ы-Ш-И. Прошлой осенью, когда умер старый пес, проживший вместе с ней шестнадцать лет, под крышей, да и под половицами закипела бурная жизнь. Мыши захватили обе горизонтальные поверхности дома, а вот сегодня, например, пришли вот так – прямо среди бела дня.

всему этому миру и знанию этого мира сказать все, что она о нем думает, заткнуть за пояс и отдалиться.

Она и детей воспитала, и мужа проводила. Момоко-сан сделала все, что требовал от нее этот мир. Она – человек, который завершил все дела, их больше нет. Муж умер, и ее связь с этим миром разорвана, теперь что она есть, что ее нет, существо, которое ничего больше не производит, а раз так, то все правила жизни можно игнорировать, и она может быть той Момоко-сан, которой сама считает нужной быть. Я буду следовать самой себе. В любом случае я больше не могу быть той, кем была. Она никому не говорила, и никто не знал, но ей с тех пор хотелось

Думаю, люди по своей сути живут одни. А там уж если появляются какие-нибудь непрочные связи, то и хорошо.