Набросок смерти

– Не могли бы вы завести граммофон? – говорю я, обращаясь к ангелу, что сидит возле моей кровати.

Здесь, в больнице, я вверен заботам этого светлого создания, облаченного в белую сестринскую форму.

– Что поставить?

– Ноктюрны Шопена, пожалуйста…

Из рупора граммофона появляется маленькая ярко-красная птичка и залетает мне в ухо. Какое-то время она свободно кружит внутри меня, порхает среди лесной чащобы костей, а затем усаживается на одно из ребер. Каждый взмах ее крылышек вызывает мучительный приступ кашля. И вот, чтобы усыпить эту птаху, мне уже требуется ингалятор…

Ангел способен видеть все, что мне снится, и настраивает мои сновидения на нужный лад. Это входит в его обязанности. Он улыбается и ставит другую пластинку.

* * *

Я писал письмо. Делал я это украдкой, стараясь не привлекать внимания ангела, поскольку вести переписку мне запретили. И все же был пойман с поличным.

Я попытался спрятать бумагу, но тщетно.

– Покажите письмо, – потребовал ангел.

– Это исключено.

– Вы уверены?

– Абсолютно!

– В таком случае прочтите мне его, пожалуйста.

Я вынужден был уступить. Но про себя твердо решил, что неудачные пассажи вслух зачитывать не стану.

– «Голубка моя!..»

– Ого!

– «…Я должен сообщить тебе нечто неприятное. Дело в том, что я уже мертв! Хотя в чем вообще состоит разница между жизнью и смертью? Я и сейчас могу прийти к тебе в любой день и час, стоит только пожелать. Правда, ты теперь прийти ко мне уже не сможешь, и это не слишком удобно, верно? Зато с нами теперь все будет гораздо проще! Когда я был еще жив, мы, сами того не замечая, частенько раздваивались, и нас становилось четверо. Под конец мы с тобой совсем запутались: где здесь ты, где я, где твой образ, живущий в моем сердце, где мой образ, созданный тобою? Все это страшно смущало. Но теперь ничего подобного уже не произойдет. Так что ты, пожалуйста, не печалься особо о моей кончине. Как сказал один поэт^[9], живые и мертвые – словно две стороны одной монеты: так безнадежно далеки и в то же время так близки друг другу…»

Я дочитал письмо. Ангела заинтересовало, похоже, не столько само послание, сколько его адресат:

– И где сейчас ваша возлюбленная?

– В подвале здания «Парадайз»…

– Надо же, стало быть, у рая тоже есть подвал? И что она там делает?.. Дайте-ка угадаю. В баре работает?

– Все верно, в баре «Блу берд»^[10]. – Я невольно улыбнулся.

– А сколько ей лет?

– Думаю, лет девятнадцать.

– И давно вы с ней знакомы?

– Да целую вечность уже, не меньше!.. По крайней мере, мне так кажется…

* * *

На первом же нашем рандеву мы с ней условились: давай-ка посмотрим, кто из нас двоих сумеет причинить другому больше страданий. И потому, например, девушка моя не раз и не два – как можно предположить – отказывалась от идеи написать мне, ибо по собственному опыту прекрасно знала, как тяжело подолгу, втуне ждать писем любимого.

Наше увлечение «игрой в мучителей» привело в итоге к тому, что в один прекрасный вечер, порядком истомившись на парковой скамье в ожидании возлюбленной, я вдруг почувствовал слева в груди резкую боль. После этого неприятные ощущения только усиливались: боль день ото дня все глубже вгоняла в мою грудь свое острое жало.

Я, разумеется, усмотрел единственную причину этого непонятного недуга в слишком глубокой любовной тоске.

О своих романтических муках я никому не рассказывал. Даже своей пассии.

И все же однажды не выдержал и невольно скривился при ней от боли.

– Что с тобой?

– Все в порядке!

– Тогда с чего вдруг такое выражение лица?

– Просто вспомнил мерзкий сон, который привиделся мне сегодня под утро.

– И что же тебе приснилось?

– Что меня съел крокодил.

Было очевидно, что ответ мой девушку не успокоил: она все истолковала по-своему и даже в этой моей секундной гримасе усмотрела, прежде всего, новый повод для мучений.

Я же в полной мере ощутил, что взаимная любовь – это, в сущности, бесконечное истязание друг друга.

И вот – наш последний вечер вдвоем.

Но кто мог знать, чем все обернется? Вечер как вечер – такой же, как все остальные.

А на следующее утро, уже собравшись выйти из дома, я подошел к зеркалу, чтобы повязать галстук, и в этот момент увидел, как мой зеркальный двойник, страшно побледнев, словно подкошенный валится на пол. После этого у меня начался сильнейший жар.

Вскоре я оказался в больнице.

Врач поставил диагноз – острая пневмония. По его словам, мучившая меня до сих пор боль в груди была не чем иным, как предвестницей подступающей болезни.

Я счел его заключения весьма наивными.

Сон не шел.

Температура у меня поднялась почти до сорока, койка нагрелась, точно прокалившийся за день на солнце прибрежный песок.

Я метался в постели, и как лежащего на песчаном берегу человека пропитывают подступающие воды прилива, так меня постепенно пропитывало небытие. Я становился все бледнее и бледнее.

* * *

Когда врач приходил ставить уколы, ему помогал отвечавший за меня ангел в белых сестринских одеждах.

Правда, ангел мой только и делал, что совершал одну ошибку за другой, частенько путая подкожные и внутривенные инъекции.

Организм мой был и без того ослаблен, и каждый раз, когда в результате очередного промаха укол делали не так, как следовало, я впадал в состояние коллапса. Пока в нос бил запах ментола, я покидал сферы сознаваемого, стремительно, словно на лифте, погружаясь в чертоги забытья.

Во время одного из таких приступов мне, как будто сквозь туман, привиделось, что отвечающий за меня ангел пытается в спешке влить мне в рот какие-то красные чернила. Я хотел воспротивиться, но ощутил, что сил моих на бунт уже не хватает, и в тот же миг окончательно потерял сознание.

Очнувшись, я постарался убедить себя в том, что увиденное было всего лишь предобморочным бредом. Однако с тех пор меня неотступно преследовало странное ощущение, будто в кровь мою подмешаны чернила.

Со временем меня начали одолевать сомнения: что, если мой ангел – это переодетый в светлые одежды посланник Смерти?

Ведь стоило принять эту мысль, и многое из того, что до сих пор вызывало у меня недоумение, сразу становилось понятным.

Прежде всего, конечно, приступы, которые постоянно провоцировало это создание. Что это, если не dessin^[11] – своего рода репетиция моей кончины? И не проступает ли постепенно на моей руке инициал Смерти – искусная татуировка, которую мне незаметно наносят, раз за разом вводя под кожу иглу?

* * *

В одну из ночей, не в силах уснуть, я долгое время пребывал на грани сна и яви. Накрытый красной хлопчатобумажной тканью ночник, словно в кошмарном видении, наполнял палату зловещим светом.

Я услышал, как за стеной пронзительно зазвонил телефон. Затем смолк. Вместо его трелей до меня донесся голос ангела: «…Это я… Да, в два часа ночи… В таком случае не стоит ли мне вызвать лифт?.. Понятно… Да, все остальное уже готово».

Разговор завершился.

В соседней комнате послышались шаги – торопливое топанье из угла в угол.

Затем вдруг раздался оглушительный рев, как будто завели мощный двигатель.

В то же мгновение я ощутил, что тело внезапно онемело, словно через меня пропустили электрический разряд.

Я совершенно не сопротивлялся. Что будет, то будет. Успел только пробормотать: «Неужели этим все и заканчивается?.. Если так, то ничего особенного…»

Ангел мой, судя по всему, переживал куда больше, чем я.

Часы пробили два.

Ангел с растерянным видом зашел ко мне в палату, затем, не заботясь о том, чтобы прикрыть за собой дверь, прошел в коридор и далее – на лифтовую площадку.

Он собирался вызвать лифт.

Но похоже, не знал, какую кнопку следует нажать: UP или DOWN.

В конце концов, отринув сомнения, он нажал кнопку DOWN. Но разве нужно было поступить не наоборот?

Как и следовало ожидать, кабина лифта, в которой поднималась Смерть со своими приспешниками, не останавливаясь, пронеслась мимо нашего этажа наверх.

…Все это я прекрасно видел со своей койки через полуотворенную дверь.

До того момента, когда кабина лифта должна была спуститься на наш этаж, оставалось еще какое-то время.

Его хватило, чтобы на мой крик примчался врач и оказал мне первую неотложную помощь.

Так я избежал едва не настигшей меня Смерти.

Ангел по невнимательности столько раз подвергал мою жизнь опасности! И вот теперь очередная ангельская небрежность – в самую последнюю секунду! – спасла меня от встречи с Безносой.

Стало быть, жизнью я обязан моему ангелу – преданному помощнику Смерти.

* * *

Мне удалось избежать беды, но одно из моих ребер за это время пришло в полную негодность.

Было решено: чтобы я жил долго и счастливо, загнивающую кость нужно полностью удалить.

Ничего не оставалось, как смириться и постараться пережить эту чудовищную операцию…

– Может быть, взамен вы сотворите мне из этого ребра Еву?.. – говорю я, обращаясь ангелу, что сидит возле моей кровати.

Океанариум

1

Я искренне убежден: чтобы как можно полнее передать вам необъяснимое очарование парка Асакуса^[12], куда уместнее будет вместо тысячи фактов, что я о нем знаю, поведать одну-единственную необыкновенную историю, порожденную праздной игрой моего ума. Рассказ этот, однако, можно повести двумя путями. В поисках необходимых декораций, на фоне которых будет разворачиваться наш сюжет, например здания театра, бара или гостиницы, я могу полностью довериться своему воображению либо же позаимствовать их среди реально существующих объектов. И я лично склоняюсь ко второму варианту. Поскольку на собственном опыте убедился: строгие ограничения – до известной степени – лишь способствуют расцвету той силы, что зовется фантазией.

Итак, позвольте же мне начать рассказ, следуя новейшим веяниям нашего времени, и перенести вас к танцовщицам «Казино фоли», которое постепенно становится одним из самых популярных заведений Шестого квартала^[13]. Сказать по правде, я ничего об этих женщинах не знаю. И возможно, в стремлении превратить начатую историю в нечто, действительно на историю похожее, я стану прощать своим выдумкам на их счет известную вздорность, но все же предположу, что подобные домыслы не столько рассердят беззаботных особ, о которых пойдет речь, сколько повеселят их. Я на это надеюсь.

Как, вероятно, большинству из вас известно, вышеупомянутое «Казино фоли» располагается чуть в стороне от синематографического ряда Шестого квартала, возле театра «Мокубакан», из которого беспрерывно звучит бравурная и в тоже время печальная живая музыка, – прямо над океанариумом. Мне всегда казалось, что океанариум – чересчур громкое название для этого места, хотя будем справедливы: я заходил исключительно поздними вечерами и, скорее всего, поэтому никогда не видел, чтобы в заполненных водой емкостях плавали какие-то рыбы. Приглядевшись однажды, я смог рассмотреть в тени камней, там, куда почти не попадают лучи света, несколько рыбок: приклеившись к камням, почти сливаясь с ними по цвету, они как будто спали. За каждой такой рыбкой числилось свое мудреное именование, ни одно из которых в памяти моей не задержалось. По океанариуму проходили толпы людей, направляющихся на второй этаж, в «Казино фоли», но таких, кто специально бы здесь остановился, чтобы посмотреть на рыб и прочих гадов, я не припоминаю.

Когда я, стараясь потише стучать гэта^[14], поднимался по запыленной деревянной лестнице, на меня сразу обрушивалась музыка, я сразу видел – бросив взгляд поверх голов (позади было полно свободных мест, но никто не садился, все наблюдали за представлением стоя) – пляшущих танцовщиц. Попадая в «Казино» впервые, многие спешили присесть на свободные места в конце зала, но очень скоро понимали, что стоящие там стулья шатаются и сидеть на них небезопасно, либо же замечали в сиденье огромную дыру, из которой выпирала наружу соломенная набивка, грозящая моментально пристать к одежде, – и снова поднимались на ноги. Вообще, зрительских мест в варьете обустроили не слишком много: на втором этаже поставили стулья, самое большее человек на двести, и на третьем – еще на сто; вот, собственно, и все. Я обычно проходил на третий этаж и смотрел представление оттуда. Поначалу, в свои первые визиты в варьете, я нередко оставался на втором этаже и, протиснувшись вперед, садился у самой сцены, откуда, задрав голову, наблюдал танцы сквозь лес девичьих ног. Но каждый раз, когда танцовщицы вскидывали ножки, мне волей-неволей приходилось глотать тучи поднимающейся над сценой пыли, так что в итоге я сдался и впоследствии предпочитал взирать на сцену исключительно свысока, усаживаясь на одно из передних мест третьего этажа, то есть, по сути, прямо над танцовщицами.

Почти все танцовщицы были молоденькими девочками в возрасте примерно от четырнадцати до двадцати лет. Каждую украшал блондинистый парик, толстый слой косметики и костюм, достаточно привлекательный, чтобы его можно было принять за обноски, брошенные какой-нибудь актерской труппой нового толка^[15]; но каждая, совершенно точно, еще вчера трудилась на фабрике, нянчилась с чужими детьми или занималась другим подобным делом, доступным обитательницам городских задворок. Почти ни одна из них, вероятно, не понимала до конца фривольного содержания песенок, которые пела, и ни одна до конца не осознавала непристойности танцев, которые исполняла на сцене. Залитые хватающим за горло светом рампы, девочки вскидывали руки и сплетали их за головой, чтобы грудь выступала как можно рельефнее. Вот только грудки у них были еще крохотные… Однако все это без изъятия и составляло невыразимо чарующую, ни на что не похожую атмосферу «Казино фоли».

Временами я отвлекался от танцовщиц и оглядывал зрителей, которые буквально пожирали девочек глазами. Аудитория была сплошь мужская. И состояла преимущественно из посетителей, в которых легко угадывались заводские рабочие, конторские служащие, студенты. Поскольку сам я бывал в варьете чуть не каждый вечер, то сразу различал среди досужей публики тех, кого принято именовать завсегдатаями. Например, наблюдающего за представлением с неизменной ухмылкой бродягу, который вставал в уголке, под самой лестницей, прислонившись к колонне, или водителя, который садился на третьем этаже с другого края, почти напротив меня, и при любом подходящем случае кричал: «Йо-тян!»^[16], выражая свои восторги одной из танцовщиц, Комацу Йоко, и много, много кого еще…

К слову, в какой-то момент ряды постоянных посетителей неожиданно пополнила фигура, совершенно непохожая на других известных мне завсегдатаев «Казино». Симпатичный смуглый юноша лет двадцати, может чуть старше. Всегда в щеголеватом европейском костюме в полоску, с надвинутым по самые брови охотничьим кепи, которое казалось чересчур для него широким, – он вставал на третьем этаже, прислонялся к колонне в углу и внимательно смотрел вниз, на сцену. Иногда он позволял себе грубые, развязные жесты, но в них ощущалась такая наигранность, что вполне можно было представить: именно так вела бы себя женщина, задайся она целью изобразить мужчину.

С определенного времени я стал наблюдать фигуру этого юноши в «Казино» почти ежевечерне.

Пару раз мне случалось заводить о нем речь в беседе с приятелями. Один мне сказал, что видел его как-то после окончания представления: молодой человек стоял неподвижно перед служебным входом в океанариум. Другой поделился: наблюдал, дескать, как тот в окружении стайки официанток распивал вино в кафе «Америка». Третий приятель рассказал, что разминулся на улице с облаченной в европейский костюм дамой, как две капли воды похожей на этого юношу, – почудилось даже на секунду, будто это он и есть, но дама выглядела не настолько молодо и, скорее всего, приходилась ему старшей сестрой… Так или иначе, а в одном сомневаться уже не приходилось: молодой человек всерьез увлекся кем-то из танцовщиц «Казино».

2

Как-то вечером я довольно долго шатался по парку и вернулся к себе уже в первом часу, ужасно уставший. Едва зайдя в комнату, я увидел, что на столе моем лежит письмо, при этом ни почтовой марки, ни имени отправителя на конверте не было. Я вскрыл его. Прочитал послание. Это оказалась нацарапанная наспех записка, напоминающая повестку о вызове в полицию: кто-то – уж не знаю кто – пребывавший на тот момент где-то в Комагате^[17], в заведении под названием «Сумирэя», настаивал, чтобы я безотлагательно явился к нему. Писалось это, похоже, в состоянии крайне сумбурном: мало того, что конверт остался неподписанным, но и почерк выглядел беспорядочным и торопливым – настолько, что я затруднялся даже предположить, кто мог быть автором. Письмо мне, вероятно, доставил кто-то из прислуги названной гостиницы (гостиницы ли?). Впрочем, вопрос показался мне не настолько важным, чтобы специально поднимать отошедших ко сну обитателей дома и расспрашивать их, кто приходил. В итоге, несмотря на то что сил никаких не осталось и мысль о движении вызывала внутренний протест, я, охваченный жгучим любопытством, все-таки снова вышел на улицу.

Я жил в Мукодзиме^[18]