– Любите себя! – торжественно скандирует ведущая. – Относитесь к своему телу так, как будто оно принадлежит дорогому для вас человеку, и не забывайте, что вы все – солнечные, красивые и яркие. Так любуйтесь собой и показывайте себя!

– Лапусик, ты поняла, что сказала эта дама? – шепчет женщина впереди своей спутнице. – Можешь занимать весь диван!

Ее спутница смеется, а мне хочется оглохнуть.

– Я всегда была толстой и долгое время думала, что моя жизнь не имеет смысла, – начинает исповедоваться одна из девушек на сцене. – Даже хотела покончить с собой.

Что угодно, только не это… Это невыносимо…

А она продолжает:

– Я не любила себя, и у меня было такое чувство, что я отовсюду выпадаю, стоило мне лечь, сесть, оказаться среди людей…

Я закрываю глаза – в них вскипают слезы. Они приходят внезапно, и их невозможно удержать. Я встаю, пока они не полились рекой, выхожу из зала и иду в туалет.

Закрывшись в кабинке, сажусь на унитаз, и меня накрывает гнев. Это невыносимо, и причина мне ясна: здесь, вместе с женщинами, у которых похожие трудности, я осознаю свою принадлежность к группе, членом которой не хочу быть. Я становлюсь человеком, который не соответствует норме, на которого смотрят, которого жалеют или презирают. Это группа толстых. Таких, как я.

Элен ошибалась: придя сюда, я не почувствовала себя менее одинокой – наоборот, еще сильнее осознала себя гадким утенком.

Сидя в спущенном до щиколоток комбинезоне, с мокрыми от слез щеками, я пытаюсь повернуть рулон туалетной бумаги в барабане, чтобы ухватить кончик, но ничего не получается. В раздражении я со всей силой бью кулаком по барабану:

– Черт, черт, черт!

И начинаю рыдать – от унижения, от жары, от ярости из-за того, что дошла до такой жизни и вынуждена приходить на подобные собрания. И вдруг кто-то просовывает мне под боковую перегородку пакетик бумажных салфеток.

– Не расстраивайтесь, со мной такое постоянно, – слышу я из-за перегородки женский голос. – Не знаю, кто придумал эти штуки, но ничего хуже я не встречала.

Сдержать удивленный вздох не получается. Заходя в туалет, я была убеждена, что, кроме меня, здесь никого нет.

– Спасибо…

– Вы не могли бы потом передать мне салфетки обратно? У меня тоже бумага застряла.

– О, я… Да, конечно…

Достаю одну салфетку, просовываю пакетик обратно и, вытерев слезы, выхожу одновременно со своей спасительницей.

Она примерно моя ровесница, белокурая, пышная, с длинными локонами и сияющей улыбкой. Настоящая красавица. И я говорю не только о лице: все в ней – от ее задорного взгляда до манеры одеваться – великолепно. У нее большой живот – гораздо больше, чем мой, роскошная грудь, мощные ляжки, но она не побоялась надеть бежевые полотняные брюки с завышенной талией, которые обтягивают бедра, и футболку с золотистым отливом из просвечивающего льна, которая не скрывает ее кружевной бюстгальтер. Образ дополняют малиновая помада, тибетские браслеты на запястьях, крупные серьги-кольца и длинное оригинальное колье, спускающееся на живот и еще больше углубляющее ложбинку между грудями. Она восхитительна. Даже если бы в туалет вошла сотня женщин, я бы видела только ее.

– Все в порядке? – спрашивает она.

Смущенная как ситуацией, так и своим бесцеремонным разглядыванием, я приглаживаю складки по бокам комбинезона, которому очень далеко до ее элегантного наряда. Рядом с ней я чувствую себя серой мышью. «Вилладж Пипл»^[7] – и то элегантнее.

– Я… Да, спасибо.

Глаза у меня красные, и она явно это замечает, но у нее хватает такта промолчать.

– Я вас раньше не видела. Первый раз? – спрашивает она и идет мыть руки.

Я делаю то же самое.

– Э-э-э… да. Меня очень уговаривали прийти.

Она улыбается.

– Но вам здесь не весело.

И это не вопрос.

– Признаться, да. Бодипозитив, жалеть себя и все остальное, что под этим подразумевается…

– Скука смертная, да? Слишком далеко от реальности?

У меня вырывается смешок.

– Вот именно!

– И я думаю так же. Меня зовут Фран, – добавляет она, протягивая мне руку. – А вас?

– Марни.

– Рада знакомству, Марни. Вы пришли со своим другом, да? Я видела вас обоих у входа.

– Он просто меня проводил.

– Хорошо. Если наберетесь немного терпения, следующую лекцию прочитаю я. Может быть, вам будет интересно.

Я бледнею.

– О, так вы состоите в ассоциации? Простите…

– Не извиняйтесь, мнения у нас совпадают, и мы такие не одни.

Смутившись, я провожу рукой по волосам.

– Ладно, тогда увидимся позже.

– До скорой встречи!

Фран машет мне рукой, и я ухожу, смущенно улыбаясь.

В очередной раз дала маху…

Девушка, которую я встретила в туалете, входит в зал и сразу поднимается на сцену. Она берет микрофон и представляется:

– Всем привет, меня зовут Фран Бюисоннье, некоторые из вас меня уже знают. Я хочу поговорить немного о другом, но выводы будут те же. Вам всем удобно сидеть?

– Да! – хором отвечает публика.

– Отлично, тогда начнем.

У девушки на сцене сильнейшая аура. Правда, она распространяется не на всех: женщина впереди меня полностью выпала и сидит, уткнувшись в телефон.

– Наше тело – это две стороны одной медали. Для одних оно красиво, для других – уродливо. Сегодня вы его любите, а завтра оно вам противно. На самом деле это довольно здоровый баланс. Я искренне считаю, что концепция нейтральности тела лучше, чем бодипозитив, который обязывает любить себя даже в те дни, когда противно смотреть в зеркало. Все ваши чувства, какими бы они ни были, достойны уважения. Я сама страдаю ожирением и говорю вам то, что знаю: чтобы научиться себя ценить, надо уметь себя ненавидеть.

Готово! Она привлекла к себе внимание зала и в первую очередь – мое.

– Прежде всего, мне кажется, нам пора избавиться от диктата красоты и внешности вообще. Я убеждена, что ключ именно в этом, а не в чем-то еще. Дорогие девушки! Конечно, ответственность за эту ситуацию прежде всего несут социальные сети, глянцевые журналы, конкурсы красоты… но также и вы, все вы, здесь присутствующие, потому что, идеализируя красоту, вы сами питаете общество, которое вас осуждает. Жизни нет дела до того, красив ты или нет, – жизнь нужно жить, ни больше, ни меньше.

Фран Бюисоннье едва успевает закончить свою речь, как все зрительницы собираются вокруг нее, чтобы поздравить. Каждая хочет с ней поговорить, объяснить, какой отклик нашли в душе каждой из них ее слова. И хотя я не делала по этому поводу ставок, все сказанное откликнулось и мне. До сих пор я никогда еще не слышала таких справедливых слов, от которых мгновенно пропадает чувство вины.

Мне бы тоже хотелось немного поговорить с ней, но я умираю от жары, с меня течет буквально ручьем. Я мечтаю скорее добраться до дома и принять основательный душ.

Я выхожу из зала, из здания – похоже, на улице стало еще жарче.

– Марни, подождите! – доносится до меня голос Фран.

Я оборачиваюсь: запыхавшись, она спешит ко мне.

– Вы ушли, но я хотела вас спросить, что вы обо всем этом думаете?

Я улыбаюсь.

– Это очень интересно, и мне нравится ваш подход.

– Утверждение, что красота – это то, что красиво для вас самой?

– А также для того, кто на меня смотрит. Предпочитаю, чтобы мой партнер считал меня красивой, даже если он говорит это, на мой взгляд, не слишком часто, – добавляю я со смехом.

Фран бросает на меня странный взгляд.

– Но все-таки говорит?

– Говорит. В любом случае было приятно услышать, что мы должны принимать все наши эмоции, как хорошие, так и плохие. Любить себя и соглашаться не любить, чтобы поддерживать равновесие.

Вид у Фран счастливый.

– Рада, что вам понравилось. Не хочу вас больше задерживать, спасибо, что пришли, Марни.

– Я получила удовольствие. Хорошего вечера.

Она улыбается мне и возвращается в здание.

Я иду в кафе, где меня ждет Элиотт. Он, довольный, пялится в экран, где идет трансляция футбольного матча.

– Уже? – спрашивает он шутливо. – Быстро вы управились! Понравилось?

– Признаюсь, да.

– Моя жена переменчива, как погода…

Я поднимаю бровь.

– Жена?

– Ну, будущая жена.

Заметив мою растерянность, Элиотт смеется.

– Ладно, сардинка моя, иди за своим кроликом – я веду тебя ужинать.

Сардинка и кролик. Я расплываюсь в глуповатой улыбке.

Разве может быть союз совершеннее?

– ¡Paquita, a comer!^[8]

Девчушка шести лет пригладила длинные белокурые локоны своей Барби и бережно положила ее на кровать. Это ее самая красивая кукла. Когда она вырастет, то будет носить такие же платья, такие же туфельки, и у нее будут такие же волосы.

– Я поем и вернусь к тебе. Никуда не уходи!

Своим неподвижным взглядом и застывшей улыбкой кукла как будто обещала ждать с нетерпением. Пакита поцеловала ее в нос и спустилась в кухню. Она села за стол на свое место и заправила край клетчатой салфетки за ворот футболки, чтобы не посадить пятно.

Сегодня мать приготовила арепы^[9]. Она всегда жарила их на сковородке, и все наедались до отвала.

Пакита их обожала, это было ее любимое блюдо.

– ¡Toma, come! Y no dejes nada en el plato^[10]! – сказала мать и положила ей аппетитный кукурузный пирожок, наполненный мясным фаршем, тушенным с черной фасолью.

Были еще с сыром и ветчиной.

Все десять лет, которые Роза и Луис Контрерас прожили во Франции, их не покидала ностальгия по Венесуэле, несмотря на то что они горячо любили приютившую их страну. Общение на испанском и приготовление блюд родины Боливара помогало им чувствовать связь с родиной.

Вот так маленькая Пакита жонглировала языками: она хорошо понимала как один, так и другой, даже когда ее родители путали слова.

Старшая сестра Пакиты, Мария, смотрела, как та широко разевает рот, чтобы откусить от своей арепы, и не могла сдержать брезгливую гримасу. Арепа была почти вдвое больше рта Пакиты, и соус из нее вытекал на тарелку.

– Обязательно нужно ее так закармливать? Она же не свинья!

Мария родилась в Венесуэле, но традиционные блюда, которые готовила мать, вызывали у нее отвращение. Они казались ей чересчур сытными, а порции – огромными. Иногда она думала, что у ее родителей двойные желудки – столько они могли съесть за раз. Марии было шестнадцать лет, и ей никогда не приходилось бороться с лишним весом, она была худой от природы. Но это не мешало ей замечать, что если родителей нельзя было назвать толстыми, то кривая веса ее младшей сестры стремительно шла вверх.

– ¡Come tu ensalada y déjala en paz^[11]! – накинулся на нее отец.

Мария закатила глаза, а Пакита улыбнулась отцу.

Все их споры из-за еды были ей до лампочки; мамины арепы были лучшими в мире, и она, пожалуй, возьмет еще одну!

Теперь – с сыром и ветчиной.