Через неделю на имя Людвига пришел таки долгожданный письменный указ архиепископа, подтверждавший письменно то, что уже несколько месяцев осуществлялось на деле. Прочитав его, Людвиг окончательно стал главой семьи.

«На просьбу органиста Л. Ван Бетховена. Настоящим Его Курфюрстская светлость удовлетворяет просьбу, высказанную просителем, а именно: его отец должен удалиться в

какой-либо провинциальный город Кельнского курфюршества и, тем самым полностью отстранен от дальнейшего несения службы. Вместе с тем, Его Курфюрстская Светлость милостиво распоряжается выплачивать последнему из его теперешнего содержания только 100 рейхсталеров, другие же 100 талеров отныне выплачивать его сыну, просящему об этом, помимо уже причитающего ему жалования, ему же выдавать ежегодные 3 меры зерна,

для воспитания его братьев.»

А еще через две недели в комнату Людвига постучали.

– Да, -громко сказал он.

На пороге хмурый как осенняя дождевая туча молча возник Вальдштейн. Странно, он еще ни разу не был у Людвига дома. Может, что с Максимилианом- Францем? Людвиг встал,

протянул руку другу.

– Сядь, -кратко сказал Фердинанд. Сам тоже сел рядом. Без предисловий просто и тихо два слова:

– Умер Моцарт.

Людвиг не сразу понял, правильно ли он расслышал.

– Что?

– Умер Моцарт, -слово в слово повторил Вальдштейн. В его глазах слезы.

– Но… как… так рано… сколько же…

– Тридцать шесть.

– Холера?

– Нет… не знаю… точно не холера. Еще три дня назад знал, но только сейчас решил рассказать.

– А похороны, а газеты? Что говорят!?

– Ничего не говорят. Сегодня умер-завтра похоронили. Ван Свитен оплатил. Все так скомкано, быстро, нелепо. Я сам ничего не могу понять.

Оба друга какое-то время сидели молча. Ни у кого не находилось слов. Наконец, первым уже совсем ровно и спокойно говорит Вальдштейн:

– Есть еще Гайдн. К зиме он точно будет.

– К этой?

– Нет, к следующей. Но тебе все равно надо готовиться. Ты уже давно»перерос» наш Бонн.

8

Уже около часа Вальдштейн просматривает готовые вещи Людвига. Концерт для фортепиано с оркестром-милая вещица в духе Гайдна и Моцарта.

– Немного «сыровато»? -спрашивает Людвиг.

– Нет. Мило. Не стыдно показать «папе».

В уголках губ Вальдштейн прячет улыбку, краем глаза следит за реакцией Людвига-как он

отреагирует на «папу». Людвиг не догадался.

– У меня сейчас и на жизнь денег нет, а уж на Вену тем более.

Людвиг вздыхает, но наконец смутно догадывается.

– Что… кому-кому?

– Гайдну, Людвиг, Гайдну. Пока еще рано что-то говорить, но наш архиепископ пригласил его

по пути в Лондон заехать к нему в Бонн. Он хочет познакомить его со своей капеллой.

Понимаешь, на что я намекаю.

Теперь Вальдштейн широко улыбается, нет смысла скрывать.

– Я слышал, что твоего отца архиепископ все же оставил в Бонне. Видишь, он заботится о вашей семье. Я вообще уверен, что в Вене он говорил и о тебе с «папой».

– Даже не знаю, кого благодарить больше-тебя или Их Сиятельство.

– Со мной ты рассчитался моим же балетом. Может на Рождество и поставим, как раз к приезду Гайдна.

Людвиг не в первый раз идет на компромисс.«Рыцарский балет» это идея Вальдштейна, его главная музыкальная тема и его имя на обложке и афише. Музыка Людвига. Людвиг уже

давно уяснил главную истину бедняков с которой не так трудно идти по жизни: нужно приспосабливаться и молчать, молчать, когда хочется кричать, улыбаться назло, сцепив зубы.

Иначе не пробиться. Вальдштейн и ему подобные самолюбивы, горды и глупы до

невозможности. Может только это и спасает Людвига. А, впрочем, Вальдштейн не самый худший вариант. С ним можно общаться на равных.

Обещание Вальдштейна забылись почти на пол года. Жизнь закрутила Людвига еще быстрее.

По вечерам Людвиг приходил с театра и валился без сил на кровать. О братьях почти не вспоминал, Каспар уже несколько месяцев играл на скрипке рядом с Людвигом, всегда на виду, Иоганн еще учится, но у него много друзей и он душа компании. С ним легко и весело, он свой в любой компании. Такой не пропадет. Только к концу года, в середине декабря, стали известны подробности. Гайдн прибудет в Бонн в конце декабря проездом в Лондон, с ним будет уроженец Бонна -Саломон. Пробудут в резиденции Архиепископа несколько дней.

В последних числах декабря 1790 года после спектакля музыкантов попросили не расходиться, а собраться в большом зале с камином, в котором они обычно репетировали в холодные дни.

– Что случилось? -спросил Людвиг у Антонина Рейхи и добавил:-Может наш Архиепископ…

того…

– Для его тридцати. Нет.

Нефэ не стал много объяснять. Раскрыв дверь в большой зал он пропустил музыкантов вперед. Почти вся знать Бонна была здесь. Чета Вестфалей, Бальдербуши и Брейнинги (правда

не все, только старшие)

Рис-старший подтолкнул Людвига вперед, тихо шепнул:

– Сюрприз…

Граф Зальм стоял, склонившись около кресла придвинутого к самому огню,

что-то шептал, улыбался. Тоже мне-сюрприз, подумал про себя Людвиг. Он уже несколько раз играл в присутствии графа, говорил с ним, даже играл в четыре руки.

– А вот и наше молодое дарование,«папа».

Небольшая сухая фигура в белоснежном парике встала, опираясь на изящную трость. Улыбка-

первое, что бросилось в глаза Людвигу. Вся большая компания смолкла. Все смотрели на них.

Гайдн! Это был Гайдн. Людвиг несколько раз видел изображения «папы»на клавирных изданиях-ошибки быть не могло.

– Ну, если гора не идет к Магомету… -начал Гайдн и первым сделал два шага вперед.

Людвиг низко поклонился.

– Наш князь часто говорит о вас, юноша. Читал ваши произведения. Говорят, вы были у Моцарта.

– Да, Ваша…

Людвиг замялся. Как обращаться к великому Гайдну он не знал. Гайдн сам пришел на помощь

– Пусть-«папа», я не обижаюсь. Так мне даже проще. Вам надо учиться, ван Бетховен, учиться

много и упорно. Сейчас я еду в Лондон, сколько пробуду не знаю, но вас буду ждать в Вене.

Я не ревнив и не злопамятен. Хотите у Альтбрехтсбергера, а можете у меня. Главное учиться. В Вене

много учителей и решите на месте.

Обращаясь к Зальму, Гайдн низко наклонился.

– Если Ваше Сиятельство еще и соблаговолит выдать вам стипендию, то лучшего и желать нельзя.

Людвиг молчал. Вместо него сказал Вальдштейн:

– Мы все, все наше общество будем этому содействовать.

– Вот и хорошо. Я сообщу тебе, когда вернусь из Лондона, а ты уж постарайся, мальчик.

Все общество засмеялось. Сердце Людвига бешено билось.

– А кто его представит Альтбрехтсбергеру, -спросил Зальм.

– Ван Свитен, -ответил Людвиг.-Он меня видел у Моцарта.

На какое-то мгновение Людвигу показалось, что тень недовольства легла на лицо Гайдна, но мгновенная улыбка снова появилась на губах маэстро.

– Хорошо, -просто произнес он. Подождав снова добавил:-очень хорошо.

Желая, видимо, переменить тему, обратился к Архиепископу6

– Ох, я с одного бока слегка подгорел. Я еще не кабанчик.

Все снова засмеялись. Голос графа Зальма прозвучал торжественно и громко:

– Господ музыкантов и гостей просят за стол!

Уже за столом Людвиг наблюдал за Гайдном. Все, кто был рядом и напротив старались угодить старику. Бедняга едва успевал поворачиваться и кланяться. Оставалось лишь класть ему в рот и жевать за него. Старику неудобно.

– Вот это-слава, -тихо прошептал на ухо Людвигу Рис-младший.

– Мне это точно не грозит, -чуть зло произнес так же тихо Людвиг. Всех музыкантов усадили за самый дальний стол. Оттуда плохо видно и почти ничего не слышно, но смех и громкие шутки иногда достигают и дальнего стола.

– Хорошо, что еще не с кучерами и поварами, -заметил Нефэ.

– Но к музыке нас точно позовут, без нас не обойдутся.

Это как сказать.

Через два дня Лорхен спрашивала у Людвига о подробностях.

– Что сказал Гайдн? Как он себя чувствует? Что решил с тобой? Когда ты едешь?

На половину этих вопросов Людвиг мог ответить, а вот о сроках…

– Сейчас не знаешь чего ждать через неделю, а тем более месяц, -уклончиво сказал он.

Вошедшая в комнату Элеонора поддержала Людвига, но с легкой укоризной добавила:

– Да, это верно, но это все твои любимые…

Она замялась, с трудом произнося новое для немцев слово-«санкюлоты».

– …санкюлоты или, как их…

Людвиг тоже уже слышал это слово. В кабачке у Хойзера, в ресторанчике у вдовы Кох и ее очаровательных дочек только и разговоров, что о последних событиях за Рейном. Кто с радостью, кто с волнением, кто с нескрываемым злорадством, но все с интересом проговаривают слухи и газетные сплетни. Старики, понятное дело, ворчат: дернула же

нечистая ввязаться еще и с турками, а что турки австриякам сделали? пусть русские и разбираются. У знати свои аргументы-высокая политика,«людоеды» -французы, они еще

пожалеют, что так относятся к избранникам божьим. Бедный Людовик, бедная Мария-Антуанетта! Разное говорят.

А уже с весны этого года новости начали прибывать подобно снежному кому.

В апреле франция объявила войну императору Францу, в сентябре под Вальми какие-то нищие разбили самих пруссаков, а в ноябре выгнали австрийцев из Бельгии. Война вплотную подходила к берегам Рейна.

– Все-таки решил? -спрашивает отец.

– Да. Здесь делать нечего. Французы уже в Майнце, через неделю будут в Бонне.

Иоганн молча кивает. Последние несколько дней он подозрительно трезв и спокоен. Он все понял и смирился. Смирились и братья. Иоганн пристроен учеником аптекаря, Каспар пока в капелле князя, но Людвиг при первой же возможности заберет его в Вену.

– Когда вернешся? -все еще с надеждой спрашивает отец.

– Постараюсь не возвращаться, -прямо ответил Людвиг.

Отец глубоко выдохнул.

– Я всегда чувствовал, что ты станешь большим господином. Может, я чего-то… не так… но ты пойми: я всю жизнь горбился и гнулся для того, что бы вывести вас в люди, а получилось,

что ты…

Отец не договорил. Он опять начинает плакать. Как всегда, немного смешно, обиженно.

Сидит на скрипучей старой кровати и просто плачет. У Людвига ком в горле.

– Я выйду, надо попрощаться с друзьями.

Отец молчит. Вместо него говорит Каспар:

– Архиепископ тебе что-то обещал?

– Ему сейчас не до меня, но Вальдштейн поклялся, что добьется для меня содержания хоть на

текущий год. Впрочем, маловероятно. Еще неделю я протяну здесь, а к ноябрю точно уеду. Решу вопрос с деньгами и письмами в Вену. Просто так я уже не появлюсь, опыт есть.

– Надо написать доверенность на получение денег, нам с братом на руки не дадут, а отец… сам понимаешь…

Людвиг уже совсем взрослый. Спокойно вынимает из большого кармана длинную трубку,

не спеша раскуривает. Пускает дым, наблюдая за прозрачной струйкой. Каспар с восхищением смотрит на старшего брата.

– Да, правильно. Это я точно решу через Зальма. С вами будут Брейнинги, они в случае чего помогут. В оркестре держись Рейхи, он верный друг. Рис будет писать мне от вашего имени и

по необходимости перешлет помощь от архиепископа.

Младший брат Иоганн вышел за ворота провести Людвига.

– Куда сейчас?

– Просто хочу побыть один. Последние теплые деньки на родине.

Людвиг не спеша пошел по вечерним улочкам Бонна, стараясь припоминать все те места, с которыми была связана его жизнь в родном городе. Дом Брейнингов- его вторая семья, здание ратуши, церковь Св. Ремигия- его там крестили, за городом в поле- кладбище. Остатки полевых

цветов на могилу маме, рыночная площадь-кабачок вдовы Кох- место веселых праздников и сердечных переживаний. Наконец величественная лента Рейна. Здесь, у самой воды, старое

сломанное дерево и огромный кряжистый пень. Вот около этого обрубка они с» дедой»

собирали в маленькую стеклянную шкатулку майских жуков и стрекоз. Как смешно тогда ловил их дед- капельмейстер. Большой трехугольной шляпой осторожно накрывал насекомых и смеялся громче Людвига. Потом поднимал… оп… а жук исчез… Куда? А кораблики из коры этого дерева и большого широкого листка папоротника вместо паруса. Главное-это не заходить глубоко, течение здесь не сильное, но глубина изрядна.«Деда»крепко держит

Людвига за воротничок, а Людвиг рукой норовит оттолкнуть неуклюжую щепку подальше,

на глубину. Табачный дым согревает душу, навевает мысли от которых теплеет.

Сильный осенний ветер гонит коричневую волну вдаль, в сумрак. Людвиг садиться на полусгнивший ствол. Вот так спокойно и мирно сидеть и вспоминать. Кто-то из древних сказал, что нет лучшей доли чем в горестях вспоминать о светлых днях. Кажется так. Вот и мать всегда оставляла на этом огромном пне или книгу или корзинку с едой или шитье. Сама

приподнимала подол, входила по колени в теплую летнюю волну. Улыбается. Рукой приглашает Людвига и Каспара. Людвиг уже совсем взрослый и не боится, а трехлетний Каспар начинает плакать, тянет к матери ручки.

– Какой же он плакса, -зло говорит Людвиг, но мама берет его на руки и входит в воду. Смеется,

она замочила юбку. На этом светлые воспоминания заканчиваются. Наступает юность. Как

хорошо убежать ото всех в этот уголок с книжкой в руке! Жаль, что Людвиг не поэт. Были вечера, когда больше всего ему хотелось провести здесь ночь, не выпуская из рук маленький томик стихов, взятый у Брейнингов. Некоторые строчки он помнит на память и уже никогда не забудет. Десяток строчек, острый ноготок Лорхен под ними и эта закладка на страничке.

«Сердце, сердце, что случилось,

Что смутило жизнь твою?

Жизнью новой ты забилось,

Я тебя не узнаю».

Потом он отдал томик Лорхен и больше не просил стихов. И так все ясно. Внезапно тихий голос сзади:

– А где же еще тебя искать.

Людвиг встал. Позади стоял Вальдштейн.

– Я был у тебя. Каспар сказал, что ты ушел к Рейну.

– Садись.

Вальдштейн сел. Из кармана достал листок.

– Здесь несколько адресов. Первым делом обратись к барону Цмескалю. Он странный, но отличный друг и очень прост. Вы с ним немного похожи. С него такой барон, как с меня святая Катарина. Еще несколько адресов, а ван Свитена и его дом ты знаешь. С архиеписко-

пом я поговорю, но сейчас ему не до тебя. Весь двор уже «на чемоданах». С завтрашнего дня двор переезжает, а к концу недели никого уже не будет.

– Ты тоже?

– И я. Я всего лишь чиновник, а с князьями и графами у французов разговор краток.

Первого ноября Людвиг с утра шел по пустынным улицам холодного Бонна. Богатые кареты, знакомые лица, простые пролетки и длинные почтовые экипажи тянулись вдоль узких улиц. Дул уже настоящий зимний ветер, дым горящих бумаг, (жгли то, что не могли вывезти)

стайки сухих жестких листьев в углах домов, плач, крики кучеров-все мешалось в какую-то мелодию. Но это мелодия скорби и тоски и совсем не радует Людвига. Не о таких звуках он мечтал. Все не так. В саквояже все необходимое на первое время, альбом с пожеланиями счастья и успеха. Строки, записанные Лорхен особо дороги. Как и стихи Гете он уже заучил их наизусть: «Пусть дружба и добро растут, как сень, покуда не погаснет солнце жизни».

– Шиллер? -спросил Людвиг.

– Гердер.

Напоследок Элеонора тоже сказала несколько слов.

– Это Вена, Людвиг. Ты уже был там. Терпение и смирение. Знаю, что слово это тебе не нравиться, но уже через год венской жизни ты меня поймешь. Там не всегда говорят то, что думают-ты и это поймешь. Я поговорю с архиепископом, он неплохой малый, между нами

говоря. Год оплаты я тебе гарантирую… если конечно… Живем, как на вулкане.

Людвиг соглашается. Выбив трубку, прячет ее в карман камзола.

– Мой тебе совет, Людвиг-постарайся не возвращаться.

Более неподходящего дня для поездки и не придумать. Сырая погода, туман и в полдень уже сумрак. Вдоль узких улочек ветер гонит мусор, обрывки газет и афиш. Кареты с пышными гербами, простые пролетки и открытые экипажи, обычные сельские телеги вереницей тянутся вдоль узких улочек. Окна и двери наглухо закрыты и редкий прохожий торопится укрыться за дверями. То ли гром, то ли разрывы ядер… Черт его разберет в это время.

Провожать вышел лишь брат Каспар. Больше молчал. Шли молча. Каспар нес небольшой саквояж, у Людвига в руке дорожный чемоданчик с рукописями и мелочами.

– Когда напишешь?

Людвиг размышлял о своем. Ответил просто:

– Сам не знаю. Осмотрюсь, а там…

На постоялом дворе еще присели на дорогу.

– Остаются Зимроки, Ромберги, Рисы. Если уж так худо будет обратись к Рисам. Постарайся выучить хоть Иоганна. Я и Брейнингам напишу, а уж из них кто-нибудь свяжется с тобой.

– Боюсь, что вся наша капелла скоро рванет с князьями за Рейн.

– Все может быть. Я и сам не знаю, доеду ли сегодня хоть куда-нибудь.

Рожок кучера как приглашение пройти к почтовому экипажу. Братья обнялись. Короткий посвист кучера, щелчок кнута: большая почтовая карета медленно сворачивает из двора на проселочную дорогу. Маленькие домики, сельские лачуги и дымок с запахом картофеля и овощей, колодец и крест у самой дороги. Шпиль церкви, запоздалый звон в утреннем тумане глух и нуден. Еще немного и лента Рейна исчезает за склоном. Незнакомый сосед по карете дремлет. Вероятно еще один из тех молодых эмигрантов, решивших в это смутное время унести ноги и душу подальше.

Не интересно…

.

9

Людвиг уже знал по опыту, что жизнь в Вене не дешева, но на этот раз все было по другому,

все изменилось и не в лучшую сторону. Трудно сказать определенно: может военные дрязги с Францией, может новый император Франц и неразбериха в организации и суматоха чиновников, но сами венцы на взгляд Людвига как бы «посерели». Пратер и бульвары, фонтаны, дворцы с их великолепием, театры и бульвары -все то же, что и пять лет назад, но в воздухе разлито беспокойство и нервозность, подозрительный шепоток в кафе,

взгляды венцев пугливы и осторожны. За смехом печаль. В самые первые дни поселиться пришлось в жуткой дыре на окраине. Такие каморки обычно снимают на ночь искатели дешевой любви, жулики разных мастей, а то и похуже. Хозяйка сгребла жменю мелочи в ладонь, отдала ключ и молча удалилась. Чем дешевле номер тем молчаливей хозяин. С свечой в руках Людвиг обвел взглядом комнату. Стол, два стула, кровать с сомнительным запахом и такой же сомнительной соломой внутри, рукомойный прибор. Окно не открывается, в это время года хозяева забивают его намертво, но в этом нет двойных рам. Стекла мутны и засижены мухами. За окном двор и одинокое дерево.

– Да, -сам себе сказал Людвиг и постарался разжечь камин. Напрасно. Что-то долго гудело,

потом упало, потом кратко свистнуло и повалил дым. Людвиг открыл дверь в коридор. С первого этажа донеслась брань и крики, звон разбитой посуды. Людвиг проветрил комнату,

вышел во двор, постояв несколько минут. Холодный осенний ветер продувал почти летнее платье. Людвигу захотелось закурить. Пойти в лавку за табаком? И поздно и дорого. Все,

спать!.Завтра он начнет искать настоящее приличное жилье с фортепиано и делать визиты.

Уже с утра он первым делом нашел адрес барона Цмескаля- Домановица. Против ожидания, ни лакея у двери ни слуги не наблюдалось. На стук дверь открыл сам барон.

Небольшого роста, почти вровень с Людвигом, пухлые румяные щеки и узкие веселые глазки, широкий открытый лоб,.а над ним короткие пепельно темные вьющиеся волосы. Ма —

ленькая пухлая ручка с большим и, вероятно, дешевым перстнем, вцепилась в ладонь Людвига, Сразу, без предисловий, поприветствовал:

– Бетховен?!Людвиг! Да?

Людвиг кивнул.

– Вальдштей несколько раз описал тебя. Заходи. Давай запросто, без «фон».

Уже через пол часа Людвиг узнал все сплетни аристократической Вены, пикантные подробно-сти разводов, любовники-любовницы и конечно адреса и дни приемов меценатов.

– Завтракал? Я-нет. Пошли. В Пратере кафе дороги, в центре тоже, но есть парочка кабачков в которых дают в кредит. Новичкам не дают, но ты со мной. А со мной не пропадешь.

Теперь только Людвиг понял, почему Вальдштейн называет Цмескаля не «барон», а «барончик». Именно «барончик», как нельзя лучше подходит к этому веселому, вертлявому. пухленькому человечку. Он из тех, кто знает всю Вену и вся Вена знает его. Глянув на адресную книжицу с первой же фамилией, Цмескаль присвистнул.

– Начинаешь с самого главного? Хорошо. Правильно.