Роксана стояла, не поднимая глаз и думая только о том, чтобы не лишиться чувств. Карло скользнул по ее тонкой фигурке взглядом так, будто она была всего лишь предметом интерьера. Он не признал ее. Не удостоил внимания. Ничем не выдал того, что они знакомы.

Тем временем к певцу снова обратился граф:

– Друг мой, Фаринелли! Спойте для нас! Подарите нам неземное наслаждение здесь, в этой гостиной!

И тут произошло то, чего, наверное, никак не ожидали от воспитанного и сдержанного певца. Он ответил:

– Об этом попросите кого-нибудь из своих многочисленных гостей. Я не пою в клетках!

Подобные выходки венецианское общество легко прощало своим знаменитым любимцам, и кроме удивленного вздоха эти слова ничего больше не вызвали. Карло медленно повернулся и скрылся за дверью. Минуту царило молчание, но граф объяснил эту очередную дерзость усталостью певца после представления:

– Мальчик изрядно утомился сегодня. Спектакли с каждым днем становятся все продолжительнее, опера, идущая более пяти часов ― это испытание для зрителей, не говоря уже о таких героях, как наш Фаринелли! Но старшему брату следовало бы присматривать за ним повнимательнее и не позволять столько пить.

Все присутствующие оглушительно рассмеялись, а художница спешно попросила разрешения забрать некоторые работы и уехать, на что ей тут же дали любезное согласие. Дома, сорвав с себя роскошные украшения, она бросилась на постель в рыданиях. Проплакала всю ночь, а утром забылась тяжелым сном, в котором бесконечно долго падала с мостков из-под купола церкви, а внизу стояли граф и сенатор в окружении знати и почему-то смеялись.

В ужасе Роксана проснулась: оказывается, ее трясла за плечо служанка:

– Синьорина, вам приснился дурной сон! Все хорошо! Я принесла вам молока и… вот, возьмите, ― она протянула что-то мягкое, ― это кукла, ее сделала моя дочка, она видела вас вчера в таком красивом наряде! А потом сделала для вас эту куклу. Маленькая Роберта сходит по вам с ума, просится прийти посмотреть ваши рисунки, все уши прожужжала, какая синьорина красивая, какая у нее белая кожа и удивительные волосы! Просто влюбилась в вас.

Художница вскочила с постели, лихорадочно собрала рассыпанные ею вечером жемчужные украшения и вложила их в добрые натруженные руки женщины:

– Возьмите для дочки! Прошу вас, это ей подарок от меня, и пусть она приходит, я нарисую ее портрет.

«Вот и все. Сказка кончилась, так и не начавшись. И я больше никогда не увижу его рядом с собой, тем более не смогу с ним поговорить, объяснить, что я… Ах, что я могу объяснить, кроме того, что он видел собственными глазами! Я для него ничто, куртизанка. Да и как я могла рассчитывать на большее, глупая, он любимец дожа, всей Венеции, Европы, а я… о чем я только думала, когда шла к нему тогда? На что надеялась? ― так думала девушка, не в силах приняться за работу. ― Забыть! Уехать, как можно дальше и скорее!» Но побороть искушение попасть на следующее представление все-таки оказалось выше ее сил.

Незаметно прошел еще один день, и вот солнце стало спускаться к горизонту. Достав свою вуаль, художница вновь отправилась в театр, но там ее ждал еще один удар ― представление отменили, о чем гласило большое объявление на входе. Разочарованно ахая, публика расходилась, а Роксана продолжала стоять перед дверью, все еще не веря своим глазам. Одинокую поникшую фигурку, замершую в растерянности у дверей, заметил служитель театра и, тихонько тронув ее за руку, сказал:

– Синьорина, оперу отменили, Фаринелло не будет сегодня петь, говорят, заболел.

– Как заболел?! ― Роксана почувствовала, что ноги ее стали слабыми и ватными.

– Ну, известно, может, голос потерял, это часто бывает. Поют, поют, а потом ― бац! И все.

– Подождите, синьор, где его найти?!

Старик ласково стал объяснять, как попасть к палаццо знаменитого певца. Не медля девушка бросилась к гондолам и, найдя свободную, прыгнула в нее:

– Палаццо Ca d’Oro!

– Десять цехинов, ― флегматично пробормотал гондольер и оттолкнулся от набережной веслом.

Было уже поздно и совсем темно, даже света в окнах домов не было видно, а двери давно закрыли на ночь. Огромный богатый дворец, стоящий прямо на Большом канале, нависал своей готической громадой над водой. Я попыталась толкнуть дубовые резные двери, но тщетно! Какие-то силы двигали тогда моим существом, ведь в другом месте, в другое время и при других обстоятельствах я бы никогда не осмелилась вот так ломиться в чужой дом. Металлический молоточек на двери я увидела не сразу, но потом начала колотить им, что было сил. На шум, который я произвела, наверное, на милю вокруг, вышел человек и… впустил меня. Видимо, ночные визиты дам для этого дома не были редкостью.

Я не помню, как преодолела высокую лестницу, пробежала сквозь анфиладу роскошных комнат и… почувствовала себя в тисках сильных рук: кто-то удерживал меня и достаточно больно!

– Стоп, синьорина! Куда это вы?

Как я испугалась! Сердце мое тяжело стучало в груди. В комнате стоял мрак, и единственным источником света служила свеча в руках этого человека. Примерно с меня ростом, черноволосый и смуглый, он смеялся над моим испугом.

Это был Риккардо Броски.

– Синьор Броски, добрый вечер! ― я, наконец, совладала с собой. ― Извините меня за то, что я пришла в столь поздний час и без предупреждения.

– Роксана. Так, кажется, вас зовут? И вы пришли к Карло, ― больше с утверждением, чем с вопросом сказал он. ― Но он не сможет вас принять: он болен.

– Подождите, синьор Броски, еще вчера я видела его в доме графа Альбертино. Что же могло случиться? Почему отменили сегодняшнее выступление? Что с ним?!

Риккардо зло посмотрел на меня и медленно процедил:

– И вы еще спрашиваете?! ― Он поволок меня за руку к выходу, я стала отчаянно сопротивляться, совершено не понимая, что происходит! Похоже было, что он меня обвиняет, но это только придало мне сил:

– Отпустите меня! ― Я вырвалась из его цепкой хватки. ― Я не понимаю, почему вы так со мной разговариваете!

– Не понимаете? ― он шипел, подобно змее. ― Из-за вас он совсем обезумел! Увидал вас с сенатором Роджерио и словно взбесился. Перевернул все, что было вокруг. Устроил погром, а потом напился до чертиков! Мотался по каналам в одной рубашке, а утром свалился совсем больной. И вы спрашиваете, что случилось? Мы оба живем его голосом, который ничего не стоит потерять из-за такой вот…

Риккардо читал мне отповедь, а я не знала, смеяться или плакать! И что мне его оскорбления, когда меня ревновали. Да-да, ревновали, причем оба брата сразу: один ― к старику, а другой ― к брату. Похоже, я попала в нелепую ситуацию. Подойдя вплотную к разгневанному Риккардо, я с вызовом сообщила ему:

– Отойдите от двери, синьор Броски! Я войду сейчас или будем стоять здесь хоть до утра! ― может быть, это и выглядело смешно, но я победила ― Риккардо посторонился и пропустил меня.

Я шагнула внутрь и остановилась, чтобы глаза привыкли к темноте: шторы на окнах были плотно задернуты, и ни капли света не проникало внутрь комнаты. Риккардо вошел за мной следом, неся подсвечник. На большой кровати, закутанный в одеяло, лежал Карло. Лицо его казалось еще бледнее от того, что на лоб упала мокрая прядь черных волос. Он был в беспамятстве. Сердце мое сжалось от боли и жалости, я на слабых ногах сделала пару шагов, опустилась на колени перед постелью и тихо позвала:

– Карло!

– Бесполезно. Он не услышит вас, синьорина: опиум.

– Господи, вы с ума сошли? Вы дали ему опиум?! ― Я готова была ударить Риккардо. ― Вы что, в средневековье?

Я протянула дрожащую руку и коснулась щеки больного. На лбу бедного Карло выступили капли пота, его рубашка была насквозь мокрой. И этот человек, называющий себя его братом, стоял, скрестив руки, и был совершенно спокоен!

– Риккардо, у него жар! Он весь горит. Вы послали за врачом? Немедленно вызовите врача, вы слышите меня?!

Не зря меня назвали Роксаной. Нехотя, изобразив недовольство, Броски-старший подчинился и неспешно вышел из комнаты.

Я наклонилась к лицу больного и тихо звала:

– Карло! Карло! Ты слышишь меня?!

Так больно было смотреть на него, и я ничем не могла ему помочь, ничем! Похоже, Карло ничего не слышал и не понимал, хотя открыл глаза, но взгляд его был пустым. Чертов брат с его опиумом ― глупой панацеей якобы от всяких недугов ― распространенное заблуждение наших дней!

– Врач скоро будет, я послал за ним, ― в комнату вошел Риккардо и встал рядом с кроватью с противоположной стороны.

Наверное, заметив на моем лице слезы, которые я не успела скрыть, он миролюбиво добавил:

– Да не волнуйтесь вы так, синьорина, у него это бывает, с самого детства. Эти приступы неврастении быстро проходят, врач давно еще посоветовал давать несколько капель для успокоения.

– Все равно так нельзя! Неужели вы не понимаете, что травите родного брата?! ― шептала я ему в ответ. ― Принесите чистую рубашку, он весь мокрый!

После того как мы вдвоем переодели больного и такого беспомощного Карло, я вновь укрыла его одеялом и села рядом, держа его горячую руку. Вскоре пришел врач, оставил какие-то порошки и рассказал, как приготовить лекарство. Риккардо, разжав брату зубы, влил в него микстуру, которая должна была подействовать, по словам доктора, через полчаса.

– Ну вот, синьорина Роксана, теперь вам незачем оставаться здесь. Вы видите, все в порядке, я дам ему еще лекарства, когда придет время, а сейчас пусть он спит.

– Он придет в себя, когда перестанет действовать опиум, который вы ему дали! Я останусь здесь, а вы идите и ложитесь спать, если хотите! Я буду с ним, пока он не очнется, и я не увижу своими глазами, что ему стало лучше, и жар отступил! ― Я была непреклонна, и Риккардо не стал спорить.

В комнате было слишком темно, свет догоравшей свечи бросал жутковатые тени на стены и делал еще острее тонкие черты лица больного. Чтобы избавиться от неприятного ощущения мрака, я раскрыла на окнах плотные портьеры. Хоть ночь и была темной, но все же бледный свет луны просочился в комнату сквозь огромное окно и сделал ее светлее.

Обернувшись, я увидела, что Карло смотрит на меня. Не мимо и не сквозь меня: опиум отпускал его. И впервые мне стало неловко, я вела себя, будто одержимая, и вот оказалась ночью в спальне наедине с чужим человеком. Только вот чужим я его не считала и за бесконечные минуты и часы, наполненные мыслями о нем, привыкла воспринимать его как… Мои щеки заполыхали, а сердце затрепетало.

– Роксана?!… ты здесь? ― он приподнялся на постели и протянул ко мне руку, словно звал подойти.

Я тихо подошла и присела на край кровати, моя рука оказалась в его. Казалось, что он не верил в мою реальность.

– Карло, это я! Ты заболел, и я пришла тебя проведать.

С минуту он молча блуждал по мне взглядом, а потом устало опустил голову на подушку:

– Я ничего не помню… что случилось?

– Риккардо сказал, что ты подхватил простуду, он дал тебе лекарство, чтобы ты спал. Не волнуйся, завтра все пройдет.

Его пальцы все еще цеплялись за мои, как будто боялись отпустить. Я потрогала его лоб, он был еще очень горячий. Сколько я просидела возле него, час или три, я не знала, потому что совсем потеряла счет времени. Глаза мои слипались под мерное тиканье часов… Вдруг я услышала слабый шепот:

– Я так ждал, что ты придешь, а тебя все не было… ― каждое слово давалось ему с трудом, я еле слышала, что он говорил.

– Карло, молчи! Тебе не нужно разговаривать! Постарайся уснуть, ― я шептала слова утешения, словно успокаивая больного ребенка.

Карло был таким беззащитным сейчас, что хотелось укутать его нежностью, и я так переживала, что не смогла сдержать слез. Меня пугал цвет его лица, на котором горел лихорадочный румянец, а когда он открывал глаза, в них отражался свет свечи, но Карло будто не видел его. Он то замолкал, проваливаясь в свою болезнь, то вновь приходил в себя. Мое присутствие, по-видимому, он воспринимал, как болезненный бред. Сама я находилась в странном состоянии, как будто растворившись в этой тишине и мраке комнаты. На всей земле сейчас не было никого, кроме нас двоих и страшной болезни, отнимающей у меня моего Карло. Я стала молиться. Зажав в руке крестик, я обещала Деве Марии, что всю жизнь буду безвозмездно расписывать храмы, что я согласна на все, лишь бы Карло поправился.

– Роксана, ― вдруг позвал он.

– Что, Карло?

– Как ты сюда попала?

– Я приехала в театр, а сторож сказал мне, что оперу отменили, что ты заболел, я сразу поспешила к тебе, потому что очень испугалась!

В его черных глазах была заметна внутренняя борьба. Карло хотел в чем-то признаться, но никак не решался мне это сказать. Наконец, сжав мои пальцы, он тихо и смущенно произнес:

– Я увидел тебя в ложе с сенатором, такую красивую… блестящую…

– Граф устроил мне выставку картин, и поэтому я опоздала в театр. Меня не пускали, и сенатор помог мне, а это платье подарила мне графиня, чтобы было в чем прийти на вернисаж. А можно теперь я спрошу? Почему ты так вел себя в салоне у графа Альбертино, нагрубил сенатору? И… ты сделал вид, что не знаешь меня, ― вспомнив его равнодушный взгляд, меня охватила грусть… Что я здесь делаю?

Карло с минуту молчал, а потом вдруг произнес:

– Я думал, что ты его любовница.

– Что?! Знаете что, синьор Броски? То, что я сейчас нахожусь здесь, с вами, еще не повод говорить обо мне ужасные вещи! Сначала Риккардо, а теперь и вы… Я пришла к вам не для того, чтобы выслушивать незаслуженные оскорбления. Я не могу быть чьей-либо любовницей, понятно? И вообще, какое вам дело до этого, если вы смотрели на меня, как на пустое место!

Он верил и не верил мне, по его лицу пробегали тени сомнений, но все же Карло улыбнулся:

– Против сенатора у меня никаких шансов.

Я повернулась к нему. Его взгляд был таким же теплым, как в тот волшебный вечер в театре, когда мы были с ним вместе. Он забрал обратно мою ладонь, словно она уже была его собственностью, и от этого теплого жеста я потеряла голову и стала ласкать его руку легкими касаниями пальцев.

– Извини меня, я глупец! ― помолчав, он добавил: ― Это все из-за тебя… Ты тревожишь меня. Я думаю о тебе. Еще неделю назад я не смел представить, что буду разговаривать с тобой, а теперь ты здесь, со мной, ― он перевернул мою руку и медленно поцеловал в ладонь.

– С тобой, ― эхом отозвалась я. ― А теперь спи, мне пора уходить. Спокойной ночи!

Слабость вскоре взяла свое. Он тихо вздохнул, закрыл глаза, и через минуту дыхание его стало спокойным и ровным. Я загасила свечу и, никого не встретив во всем доме, вышла на улицу и вдохнула полной грудью прохладу ночи.