Болезнь

В эту ночь мне было не уснуть: в ушах навязчиво звучала какофония из нот, меня колотил озноб, и вся я находилась в крайне нервическом состоянии. В такие минуты одно спасение ― работа. Примостившись поближе к канделябру, найдя толику света в ночной комнате, я провела рукой по чистому листу бумаги и быстро приколола его к мольберту. Штрих, другой, третий ― и вот уже появляются контуры густых волос, больших прищуренных глаз, нежного рта… Этот образ не выходил у меня из головы, хотелось выплеснуть на бумагу все, что я чувствовала, и тем самым освободиться от наваждения. Меня до глубины души потрясла ангельская красота Карло Броски, достойная кисти Гвидо Рени или Караваджо.

Первый луч солнца, пробудивший зарю, скользнул по комнате, пробиваясь сквозь заросли винограда. Я не заметила, как просидела у мольберта остаток ночи, и только теперь почувствовала, что мои пальцы совершенно устали. Сладко потянувшись, я скользнула оценивающим взглядом по своей работе и, оставшись совершенно неудовлетворенной результатом, накрыла мольберт покрывалом.

Утро наступило теплое и нежное. Здесь, в Италии, все совсем не так, как в северных странах, где бессильные лучи прогревают воздух только к обеду. Здесь можно наслаждаться завтраком прямо на улице, вот и я, только приехав сюда, попросила хозяев вынести круглый стол на террасу, на воздух. Теперь же, сбросив башмаки, я ступала по голым доскам босиком, впитывая их приятное тепло.

Ближе к обеду меня навестила графиня Альбертино и привезла хорошую весть от супруга, предлагавшего устроить сегодня вечером показ семейного портрета, который был уже готов, оставалось только закрепить его лаком, а заодно показать и мои пейзажи с целью их дальнейшей продажи и поиска новых заказов. Мои покровители обещали пригласить ради этого всю знать Венеции и окрестностей. Это превзошло мои самые смелые ожидания! Конечно, я сразу согласилась и обещала прислать портрет немедленно, а остальные работы мы отобрали для выставки вместе с графиней. Здесь оказались виды Италии: виноградники, зеленые поля, горы, Везувий, улицы и руины Рима, все цветное, солнечное, писаное маслом, акварелью и пастелью.

Пастель ― моя самая любимая забава. Мягкие мелки, как продолжение пальцев, когда рисуешь ими, чувствуешь всю шероховатость бумаги, словно непосредственно пишешь руками, и, на мой взгляд, это и есть самая настоящая живопись.

Карло Броски, вернувшись в свои апартаменты в палаццо Ca d* Oro, где они с братом остановились на время оперного сезона у патриция Марино Контарини, долго не ложился. Побродив по дому со свечой в руке, Риккардо застал брата на балконе. Карло был глубоко погружен в какие-то свои тайные мысли.

– Карло, тебе пора в кровать! Уйди с балкона, не приведи бог, подхватишь простуду, что тогда будем делать, а? Пройдет сезон карнавала ― и прощай, Венеция! Поедем домой, в Неаполь, отдохнем, как следует, ― Риккардо мечтательно закатил глаза и ласково обнял брата, но тот не отвечал и, казалось, совсем его не слышал. ― Эй, братец, тебя как мешком по голове огрели, очнись ты, наконец! ― Риккардо шутливо повернул голову Карло к себе: ― О чем ты думаешь? Скажи мне!

– Я думаю о той девушке. О художнице… Роксана… Такое странное и красивое имя!

Риккардо издал пошлый свист:

– Ах, малыш Карло, в который раз, в который раз! ― и рассмеявшись, добавил: ― А она действительно прехорошенькая, но должно быть холодная, брр! У нее такая бледная кожа и выглядит она такой изможденной!

Карло не дал ему закончить:

– Умолкни, Риккардо! Что ты понимаешь в настоящей красоте? Разве что только в горячих смуглых девках, что приносят еду в тавернах!

Однако перебранка братьев быстро иссякла, и Риккардо отправился в свои покои. Но, даже оказавшись в постели, Карло долго не мог сомкнуть глаз и лежал, натянув одеяло до самого подбородка, вглядываясь в темноту и тщетно пытаясь вызвать бестелесный призрак дамы под темной вуалью.

Действительно, думал он, Риккардо был прав: пройдет осень, потом закончится карнавал, придется уехать, а это значит, потерять ее навсегда. Но ведь она обещала, что они еще увидятся, или это была просто вежливость с ее стороны? А быть может, она, как всегда, придет и в другой театр, займет место в ложе, и никто так, как она, не будет ловить каждую ноту, качать в такт своей маленькой головкой, вцепляться в перила пальчиками, затянутыми в перчатку, не знавшими колец и тяжелых перстней. О! Как она разительно отличалась от этих расфуфыренных аристократок, приходивших в оперу лишь для того, чтобы показать себя, продать себя повыгодней или откровенно предлагать себя за портьерами, обнажая почти полностью декольтированные груди, кичась своим высоким происхождением и думая, что все и всех на свете можно купить…

С утра в доме графа Альбертино стоял переполох: освобождали одну из просторных комнат под выставку Роксаны. Раскрывали шторы, впуская как можно больше солнца внутрь, развешивали драпировки на стенах, расставляли мольберты. Посреди зала уже торжественно водрузили семейный портрет, над которым художница работала весь последний месяц: на картине был изображен величественный граф Альбертино, окруженный домочадцами, ближними и дальними, специально приехавшими, чтобы позировать, и даже зверушками, которых во множестве держали в доме. Здесь были собачки ― два толстых мопса, попугай на плече у младшей дочери графа и ручная обезьянка, привязанная поводком к ножке старинного кресла.

Роксана в своем домике тоже готовилась к торжеству: как-никак первая выставка в Венеции! От этой выставки зависела ее будущность, и художница всем сердцем надеялась, что в случае успеха не преминут появиться новые заказы. Стоя перед зеркалом, девушка в первый раз осмотрела себя как бы со стороны и нашла, что платье ее недостаточно красиво, что волосы лежат не по моде, и вообще, она не может в таком виде появиться в высшем свете! Тем более что причиной этого расстройства был даже не сам свет, а тот, кого она надеялась увидеть в доме у графа, тот, чей портрет она так страстно рисовала всю ночь, тот (в этом можно было уже признаться), в кого она была влюблена.

Карло Броски.

Графиня Альбертино была очень умной женщиной, она сумела заранее предугадать, с какими проблемами столкнется ее протеже и, собрав огромный пакет с великолепным платьем, модными туфельками, жемчужными украшениями, она приказала срочно доставить его в деревушку юной художнице. Получив все это богатство, Роксана прослезилась: боже, она была хороша! Да что там хороша, просто стала ослепительной дамой света, одной из тех патрицианок, что не скрывали свои прелести под вуалями, а наслаждались взглядами и восхищением окружающих. Платье ей шло как нельзя лучше, правда, фигура, затянутая в корсет, оказалась совершенно тонкой, а талия узкой, что было не похоже на красавиц итальянок, пышущих здоровьем. Вздохнув, Роксана подхватила папку с работами и отправилась в город. Сегодня ее ждал восхитительный вечер: сначала выставка, а затем она погрузится в сказочный мир оперы и снова увидит его на сцене, услышит его голос…

За сладкими мечтами художница незаметно для себя добралась до дворца Альбертино, где все уже было готово к приему гостей. За пару минут девушка расположила картины в только ей одном ведомом порядке и вся зарделась, когда слуги распахнули двери зала и вошли гости. Местные аристократы, дамы в сопровождении кавалеров и их дети ― все разбрелись по выставке, останавливаясь то здесь, то там, восклицали ― это Рим, это площадь Сан-Марко, а это, посмотрите, это Большой Канал и наше палаццо! Многие из тех, кто узнал на картинах свои дворцы, захотели купить эти работы. Одна семейная пара поспешила с просьбой о написании их портрета, а баронесса Кавалли, известная любительница всего тайного, хиромантии и гороскопов, заказала расписать ее будуар созвездиями. Роксана была бы счастлива, будь сейчас здесь он, но увы… тот, кого она так жаждала увидеть, не пришел, что можно было однако списать на вечернее представление в театре. Часы показывали уже восемь вечера, а спектакли начинались в семь…

Роксана в ужасе поспешила к графу:

– Синьор Альбертино, позвольте мне покинуть вас!

– Что случилось, дитя мое? ― взял ее за руку граф. ― Ты вся побледнела, тебя кто-то обидел? ― И он обвел присутствующих суровым взором.

– Нет, что вы, просто представление в опере началось уже час назад, я обязательно должна там быть!

Граф усмехнулся и укоризненно покачал головой:

– Ах, дитя мое, как же все вы, женщины, одинаково сошли по нему с ума! Везде только что и разговоров, как о Фаринелло!

Увидев, что из глаз художницы вот-вот брызнут слезы, он громко воскликнул:

– Господа! А теперь все в оперу!

Зал одобрительно загудел, все поспешили к выходу, наполняя дом гомоном и смехом в предвкушении продолжения веселья.

Полчаса прошло, как оркестр начал увертюру, партер уже угомонился, солист вышел на сцену и, привычно обведя зал глазами, остановил взгляд на одной из лож, где было… пусто. Карло продолжал искать вуаль в других местах, быть может, она опоздала и в таком случае могла попасть только в партер. Но и там ее не было.

– Как сегодня божественен Фаринелли, ― шептали вокруг. ― Такого драматизма в его исполнении еще не было! Ах, как плачет его голос, как задевает за живое, просто выворачивает душу наизнанку!

В тот вечер публике повезло слышать совершенно удивительную вокальную дуэль Карло с musico Антонио Бернакки. Начинал Фаринелли, пуская в ход все доступные ему виртуозные приемы и словно атакуя старшего коллегу, а тот защищался, последовательно подхватывая каждый из исполненных молодым певцом орнаментальных элементов и добавляя к нему новые и более поразительные красоты.

Но самое необычное произошло потом. Бернакки играл злобного тирана, державшего в плену несчастного принца, Фаринелли, который был закован в цепи, как раб, и в первой же арии в отчаянии молил жестокого тюремщика о милосердии. Пение Фаринелли оказалось таким захватывающим, а для выражения отчаяния он нашел столь трогательные интонации, что Бернакки не смог скрыть потока слез.

В ложи опоздавших уже не пускали, даже несмотря на значительное положение в свете семейства Альбертино. Поэтому девушке оставалось воспользоваться привилегиями еще более влиятельного человека ― сенатора Роджерио, который провел сегодняшний вечер в компании графа и ласково пригласил расстроенную Роксану в свою ложу, располагавшуюся почти прямо по центру, рядом с королевской. Когда они вошли рука об руку ― сильный мира сего в белом парике, красном камзоле и плаще и художница в своем великолепном наряде, их появление не могло остаться незамеченным. Голос Фаринелли как будто захлебнулся и оборвался так внезапно, что зал ахнул, и наступила гробовая тишина.

Все повернулись узнать, что же так изумило певца, и уставились в ложу, на сенатора и его юную спутницу. Надо сказать, что для итальянских, особенно венецианских оперных спектаклей было в порядке вещей, когда солист, тем более знаменитый, раскланивался со знакомыми, мог отвернуться от партнера, чуть ли занимался тем, чем ему хотелось. Все еще в полной тишине Фаринелли, совладав с собой, учтиво поклонился в сторону ложи сенатора и еле заметно кивнул дирижеру, чтобы тот продолжал.

– Ах, как сегодня прекрасен Фаринелли! ― Прошептала дама из соседней ложи. ― Никогда раньше не слышала я от него такого живого и искреннего исполнения. Голос его и плачет, и молит о помощи, и я плачу вместе с ним! ― Из глаз ее потекли слезы, которые она даже не скрывала.

Но не будь он знаменитым Фаринелли, если бы не справился с ситуацией. Будучи настоящим профессионалом, он закончил арию, поклонился, но без улыбки, как это обычно бывало, покинул сцену, оставляя вкушать лавры Бернакки и Риккардо. Публика неистовствовала более получаса, но герой на сцене так и не появился.

Если бы Роксана могла знать, что так закончится этот вечер, она бы ни за что не приняла предложение графа и тем более никогда бы не пошла в ложу сенатора, да еще в этом чуждом для нее наряде! Но так случилось, и девушке казалось, что ничто уже нельзя исправить. «Представляю, что он подумал обо мне, меняющей покровителей и их ложи в театре», ― думала художница, ломая руки. Краска стыда заливала ее лицо, она готова была отдать все, чтобы повернуть время вспять и сидеть на своем привычном месте в своем скромном платье, скрываясь под вуалью: «Куртизанка, которых здесь почитают за синьор и не видят в их поведении и образе жизни никакого разврата. Вот кем я стала в его глазах!»

Так думала Роксана, пока сенатор, граф и все гости семьи Альбертино усаживались в гондолы, чтобы вернуться и продолжить развлечения. Занятые только собой, они не заметили ее внезапной печали, но художница не могла покинуть компанию графа. Вернувшись во дворец, Роксана увидела, что в роскошном зале накрыты столы, которые, несмотря на столь поздний час, просто ломились от угощений на любой вкус: и щербет, и шоколад, и фрукты. Вельможи наполнили бокалы вином, и граф стал произносить тост. Девушка услышала свое имя ― все пили за нее, за талантливую юную художницу, прочили ей славу и желали здоровья. Невольно она оказалась в центре внимания, посреди зала, стоя, как и все вокруг, с хрустальным бокалом в руке. И вдруг в дверях появился Карло. Он был пьян, еле держался на ногах, и вид его был, как у безумца. Остановившись и обведя затуманенным взглядом публику, он заметил графа Альбертино и направился прямо к нему. Граф радушно протянул к нему руки, пытаясь заключить в объятья, но Карло оттолкнул его, поприветствовав патриция обычным кивком головы, что было неслыханной дерзостью.

– Дорогой мой Фаринелли! Я так рад видеть вас здесь! Присоединяйтесь к нашей веселой компании! Вы доставили нам сегодня просто невыразимое наслаждение! Пожалуйста, подойдите поближе. Я хочу представить вам свою протеже, ― и граф указал на Роксану. ― Это юное создание ― художник! Не верите? Мой друг, в это действительно трудно поверить! Роксана, как жена Александра Македонского – чудное имя! Она расписывает церкви. Только представьте: висит там, на огромной высоте, под куполом, и не боится! Девушка-художник! Что может быть удивительнее? Да еще посмотрите, какая красавица!