Чуть наклонившись вперед, к перилам, опершись на них рукой, всем телом я стремилась к тебе, как к магниту. Ты победил сейчас всех, кто был здесь, кто пришел на тебя посмотреть, словно на диковинное существо, и стоял, гордо вскинув голову, свысока обводя взглядом зал, утопая в овациях и криках «браво». Потом на сцену поднялся Риккардо, чтобы разделить твой успех и получить свою долю славы композитора и дирижера. Сцену почти полностью засыпали лепестками цветов, букеты бросали из партера и лож, превращая театр в благоухающий сад. Я не носила тебе цветов, считая, что это по-детски глупо ― кричать и бросать букеты на сцену. Мне бы хотелось осыпать тебя лепестками роз, но не здесь, не при всех. Чувство глубокой ревности испытала я в эти минуты, когда сотни людей съедали тебя взглядом, изливая на тебя потоки вожделения.

Медленно опустился занавес, скрыв тебя от толпы, которая еще долго ревела и неистовствовала. Первым опустел партер, затем одна за другой гасли ложи, на площади перед театром, должно быть, царило столпотворение из повозок и карет. Семейство Альбертино поспешило к выходу. Сколько еще времени я пробыла на своем месте, не знаю, ненавижу суету и давку в дверях, к тому же торопиться мне было некуда и не к кому. Наконец в полутьме погасших ламп я поднялась и на выходе почти налетела на какого-то человека, загородившего мне проход.

– Он хочет вас видеть, синьорина.

Кто он, я поняла сразу, хотя это мог быть кто угодно от кардинала до любого из патрициев, портреты которых я писала. И я пошла вслед за незнакомцем, трепеща, как пойманный зверек, но не имея мужества отказаться или уйти прочь.

Следуя за моим поводырем, я очутилась в закулисье театра, где пахло пыльными портьерами. Ступени вели то вверх, то вниз, так что приходилось цепляться за предложенную мне руку провожатого. Среди догоравших свеч мои глаза постепенно привыкали к темноте. Незаметно преодолев лабиринт обратной стороны театра, мы оказались у двухстворчатой двери, и незнакомец почти втолкнул мое безвольное тело внутрь. Никогда не думала раньше, что в театрах есть такие большие залы, с арочными окнами, купольным расписанным потолком, резной мебелью, зеркалами, гобеленами и коврами ― всю эту роскошь я успела оценить за пару мгновений. Наверное, мой художнический взгляд спас меня от смущения и позволил отвлечься от гулкого стука сердца, мыслей о том, что сейчас я увижу тебя, и вернул мне самообладание.

Человек, который сейчас подходил ко мне, был мало похож на того, кто стоял на сцене, но был также невообразимо прекрасен. В нем совместилось все, что может восхищать: он был высокий, красивый, а в его на редкость утонченном лице сила сочеталась с изяществом и доброта с благородством. Карло Броски медленно обошел вокруг меня, словно я была неодушевленным предметом. Лицо мое все так же было скрыто вуалью, поэтому я была из нас двоих в более выигрышном положении. С удивлением я прочла изумление в его глазах, во всем выражении его лица читалось необъяснимое чувство растерянности и еще чего-то непонятного, что относилось ко мне. И это поведение, и затянувшееся молчание превышали все допустимые рамки приличия, что привело меня в недоумение, ведь я была наслышана о неизменной «сдержанности, кротости и пристойности» Фаринелли.

Остановившись прямо передо мной, он, наконец, тихо прошептал, не обращаясь сейчас ни к кому, как будто был один в комнате:

– Мой милый мираж! Здесь!

Глаза его блуждали по моему лицу, скрытому покрывалом, так же, как это было там, в ложе. Его обращение со мною было таким, будто я не девушка из плоти и крови, а создание из другого мира или неодушевленное существо. Это затянувшееся молчание следовало бы уже прервать, но, похоже, этот человек играл по своим правилам, не придерживаясь установленных светом, и продолжал смотреть сквозь меня своим пронзительным взглядом. Вдруг, как бы очнувшись, он тряхнул кудрями и заговорил:

– Синьорина, простите меня! Я хотел… я не имел никакой другой возможности… увидеть вас, и вот вы здесь…

Его голос замер. Как-то нервно вздохнув, Фаринелли продолжил:

– Я видел вас там, в ложе… каждый раз, каждое представление… Ваша фигура в темной вуали почему-то тревожила меня. И всякий раз я искал вас взглядом, а не находя, чувствовал пустоту. Вы приходили ко мне во снах. Я пел для вас. Но… ваша вуаль всегда скрывала выражение ваших глаз. Кто вы, мой мираж, моя дама в темной вуали?! У вас есть имя? Почему вы скрываете лицо? Вы в трауре? Откуда вы? Где вы живете?

Лавина вопросов рассмешила меня: боже, он вел себя, как дитя!

– Мое имя Роксана, ― улыбаясь, сказала я и подняла вуаль.

Ох, с какой жадностью его глаза стали ощупывать мое лицо! Вдруг он опять спохватился и опустил глаза.

– Простите меня, я не должен был все это спрашивать, – он казался действительно смущенным.

– Вам следовало бы стать судьей, но не извиняйтесь, синьор Броски, ваши вопросы меня нисколько не обижают!

– Карло. Зовите меня Карло, ― попросил он.

– Итак, Карло, я готова ответить на все ваши вопросы: я художник, я много путешествую. Снимаю домик недалеко от монастыря Сан-Маджоре. Я не ношу траур: вуаль скрывает безнадежно устаревший фасон моего платья. И… я люблю оперу! А теперь могу признаться, что люблю ваш голос, о котором так много слышала в самых разных странах и вот имею счастье стоять рядом с вами.

Я была не в силах скрыть улыбку, и вдруг эти минуты нашей встречи показались мне забавными. Наверное, с таким удивительным человеком и не могло быть иначе. Карло пригласил меня к столу и налил вина в серебряные старинные кубки.

– Позвольте выпить за вас, удивительная синьорина! Я все еще не могу поверить, что вы здесь, со мной.

Я предложила другой тост:

– А я хочу выпить за ваш голос, который привел меня сюда.

Мне показалось, что он недовольно повел плечом, но тогда я не обратила на это особенного внимания. Мгновенно совладав с собой, Карло уже улыбался, как и прежде. Я пригубила вино, которое оказалось белым и терпким, по вкусу совсем не итальянским, скорее испанским! Этот человек был окружен роскошью: серебряные приборы, запах духов, тонкие кружева на манжетах, перстни на пальцах, но все это совершенно не портило впечатления. Он пользовался всем этим так естественно, как будто вырос дожем. Безупречные манеры, однако, непостижимым образом соседствовали с детской непринужденностью и способностью искренне и открыто выражать свои чувства.

Глядя на этого высокого стройного человека с гордо поднятой головой и небрежно зачесанными черными локонами, похожего на принца, я почувствовала нестерпимое до боли желание ласкать шелковистые пряди его волос. Видя его так близко, я с радостью отметила особое изящество его движений, гордую стать, нежный оттенок загара, великолепный лоб и удлиненные карие глаза, казавшиеся совсем черными, с оттенком грустной задумчивости. С тех пор, как мы встретились, я не раз замечала его очаровательную улыбку, в ней было что-то притягивающее ― дружеская, приветливая, она отражалась особым блеском в его глазах, на эту улыбку нельзя было не ответить.

Часы пробили двенадцать, и я усилием воли поднялась: мне давно пора было вернуться домой, и пребывание в одной комнате с незнакомым мужчиной могло совершенно разрушить мою репутацию, а мое иностранное происхождение ― навлечь неприятности на Карло: в Венеции недолюбливали и побаивались чужеземцев. Надеюсь, что об этом визите никто никогда не узнает.

– Мне пора, ― я протянула ему руку, ― спасибо вам за все, синьор Броски!

Его рука слишком долго удерживала мою руку. Казалось, Карло снова забылся.

– Прошу вас, прикажите проводить меня до выхода, боюсь, сама я ни за что не найду дорогу обратно, ― мой голос опустился до шепота, а всему виной были его черные глаза, блуждавшие по мне, как будто я была прозрачна.

– Я сам провожу вас.

Это было сказочное приключение в театре, о котором можно только мечтать. Карло вел меня каким-то своим путем, темными коридорами, почти на ощупь, и внезапно мы очутились на сцене. Центральная люстра была погашена, ложи казались черными провалами в стенах, лишь кое-где светились огоньки догорающих свечей. Покинутый зрителями и усыпанный рваной бумагой и самым разнообразным мусором партер выглядел, как поле брани. У меня перехватило дыхание:

– Знаете, синьор Броски, а вы герой! Я бы ни за что на свете не смогла стоять вот здесь, освещенная со всех сторон, перед сотнями людей…

Карло засмеялся, ведь для него это было так же естественно, как дышать, в этом была вся его жизнь.

– Зато вы теперь можете говорить, что стояли на одной сцене с Фаринелли!

Он все еще не отпускал мою руку, и между нами чувствовалась такая близость, словно мы были знакомы уже сотню лет. Было легко и… весело. Вот чего мне так не хватало, от чего была эта постоянная боль в душе! Я жила, подобно монахиням, запершись со своими холстами, ища вдохновения в одиночестве, и совсем забыла, что значит искреннее веселье и смех, а ведь я была так молода!

На улице было свежо и сумрачно. Мы вдвоем дошли до канала, заполненного гондолами. Гондольер одной из них тут же усмотрел клиентов и причалил неподалеку о нас. Карло подошел совсем близко и стал говорить слова прощания и сожаления, а я вновь залюбовалась им, легкой гордой постановкой головы, небрежно откинутыми черными волосами, всей его фигурой ― стройной, гибкой, юношеской, несмотря на рост и ширину плеч. Когда он вот так подошел, мой взгляд уже не отрывался от его больших черных глаз с длинными ресницами. Он говорил какие-то обыденные слова, но в его глазах, когда он держал мою руку, было то особенное, чего я бессознательно ждала и на что ответила взглядом. Я почувствовала это и в быстром пожатии его руки, и невольно ответила таким же пожатием. Да, это был момент, когда лишние слова не нужны.

Помогая ступить в гондолу, Карло прижал к губам мою руку.

– Мы еще увидимся? ― этот вопрос прозвучал так по-детски, искренне и просто!

– Думаю, да, ― шепнула я и с сожалением стала смотреть, как растворяется в темноте ночи его одинокий силуэт.