Когда я открываю очередную книгу или собираюсь прочесть отдельное новое стихотворение Чевеги, я всегда предвкушаю счастье, и это предвкушение сбывается, причём всегда – неожиданным каким-то образом. Это род наркотического привыкания, и лично я подсел с первой дозы, думаю, как и многие. Я привык разнимать стихи на составляющие (каждый композитор – лингвист в каком-то смысле), и поэтика Михаила Чевеги, вроде бы легко поддаётся анализу – но суммарное действие образующих её элементов так сильно, что становится ясно: самый главный ингредиент никакому анализу не поддаётся. Попытка как-то его обозначить немедленно требует каких-то громких слов, которых я обычно стесняюсь, по крайней мере, до третьего тоста, но я попробую и на трезвую голову: любовь, радость, сочувствие жизни, снова любовь. Но штука в том, что любовь-то у всех, а такие стихи только у Чевеги – такой точности, такого гемоглобина зашкаливающего, такой мужской нежности я больше ни у каких других поэтов не встречал. Именно поэтому я очень часто в разговоре с приятным мне собеседником вдруг ору: «Чевега! вы не читали! сейчас!» – и тут же лезу в телефон, и декламирую. Книга «Жизнь замечательных», мне кажется, должна была бы всё время подрагивать и даже лопаться, не удерживаемая оковами обложки, если бы живая сила стихотворений выражалась на бумаге как-то физически, непосредственно; это книга для долгого чтения – в том смысле, что с каждым стихотворением, по прочтении, лично мне нужно как-то пожить, не знаю, выйти в темень немотивированно и без шапки, выпить рюмку, взять семью на ручки. Чего и вам желаю, дорогие читатели.

Александр Маноцков, композитор

жизнь замечательных
(2007–2014)

алла

 
– как же все замотало! —
вздыхает алла, —
а хочется карнавала!
 
 
чтобы я волновала!
к себе влекла!
чтобы бусины из стекла!
 
 
а то совсем как свекла
стала я.
 
 
точно старая.
 
 
дорогие братья и сёстры!
сделайте же мне дни пёстры!
чтобы на юбке – астры!
а в волосах – трава!
 
 
как же хочется карнава —
ла!
 
 
алла.
 

кубань

 
из кубани кубани чтобы работать на джип
потому что без джипа мужик вроде как и не жив
и принцесса иного пошиба
не сбросит с себя пошива
если ты принц без джипа
 
 
но губами губами обратно шепчу кубань
где позволили мне за край заглянуть за грань
а там тишина клубами
овраги в опавшем дыме
обмелевшей тамани.
 

бабоньки

 
у одной – мейлафон-айфон, самохват-изумруд.
у другой – макияж-невидимка и маникюр-кладенец.
рядом срывают погоны, бегут, орут,
что конец.
 
 
вот уже шестой занимается и горит.
 
 
но когда становятся ясно, что взяли седьмой редут —
что-то важное начинает течь из сердец.
и одна останавливается.
говорит:
 
 
– Все поляжем, но здесь они не пройдут!
Заслоним-ка, бабоньки, царь-дворец!
 

рашит

 
выходи за меня, – теребит бахрому фарит, —
без тебя я словно карман оторван,
точно кусок отбит.
все слова о тебе: горло голо.
– я люблю тебя, лола!
 
 
– не скреби, – отвечает, – не сыпь напрасно пшено.
не всё про меня расчёсано,
не всё об мне решено.
каблучки мои не подбиты,
платье не перешито, —
говорит.
а сама глядит на рашита.
 

мурка

 
говорила «люблю»,
но сама не любила.
врала.
электронные письма рвала.
смс не хранила.
лишь меха, да каменья брала,
в темны бары стремила.
 
 
душу заледенила.
голову обожгла.
 

ринат

 
– вот и огни погасли, —
выдыхает во тьму ринат, —
и парад закончился
(шоколад, лимонад).
и а д
недоступен.
по-прежнему недоступен.
 
 
может быть, даже и вовсе недостижим.
 
 
– зря мы таскали вышку на арарат, —
отвечает из тьмы комбат,
ничего мы там не решим.
 

жека

 
– раньше была дискотека,
а теперь ипотека, —
улыбается жека:
то еще техно.
куркино-бирюлёво.
вполне себе доставляет.
 
 
помню, снимали однушку в районе ордынки
за двадцать пять тысяч —
пешком ходил на работу.
хрущёвка,
а полчаса – и таганка:
огни,
каналы,
вечные неформалы
на яузской,
вечные проживалы
у фабри́ка^[1].
и река.
река.
 
 
сейчас тоже грех жаловаться,
если только на пробки.
ведь как ни крути, а двушка.
евроремонт,
две дочки,
велосипеды,
фирма своя,
машина,
жена-поручитель,
всё
всё
нормально.
 

вольный стиль (киносценка)

«Октябрь уж наступил – уж роща отряхает»

Пушкин

1.

 
осенью, в октябре,
когда пляжи пустеют, и считается: не сезон
(почему-то мало кто знает,
что это лучшее время, чтобы ехать на море), —
аквапарк закрывают.
 
 
ещё только два-три дня
будут давать напор, чтобы проверить
на зиму агрегаты,
что-то почистить, подправить…
 
 
в это славное время
григорий и панавиди зовут на праздник
прощания с летом.
и вот:
 
 
мы идем через поле,
жёлтое от жары.
пахнет сухими цветами.
вдали над морем
знойный слоёный воздух.
ласточки, самолёты.
 

2.

 
на стоянке уже машины:
белая – санина,
абрикосовая – кристины.
кабриолет бакурадзе,
 
 
а вот и он сам:
выгружает ящик сухого без этикеток
(такое нигде не купишь).
 
 
все седлают шезлонги:
очки, бейсболки.
сигарета между коричневых пальцев
кажется белоснежной.
 

3.

 
горки работают:
циклон, гидромёт, волна, —
никто не толкается,
не лезет без очереди —
катайся сколько захочешь,
но никто не спешит.
 
 
начинает смеркаться.
 

4.

 
гриша читает по громкой
какой-то рэпак.
чей-то смех.
кто-то уже целуется в детском бассейне,
куда ветер успел нанести
листья каштана
 
 
горы вдали краснеют.
 

5.

 
продолжает смеркаться.
 
 
бакурадзе на баре
делает двадцать четыре коктейля Б-52,
поджигает и запускает в воду.
 
 
как стеклянные головы,
объятые пламенем,
они плывут в темноте.
 
 
огонь
переливает из синего в жёлтый.
из жёлтого в синий.
 
 
но никто не торопится.
 

случай на ярославке

 
на мосту через Яузу залюбовался закатом и вмял бампер «королле».
из «короллы» вышли две шамаханские, закололи
глазами.
раззвонили.
сказали —
пребываем в большой печали.
на Ярославке. в начале.
 
 
подошел постовой, козырнул, улыбнулся в густые усы.
произнёс:
– Дорогие товарищи женщины, ну не всё же призы, да тузы!
вот что, Ольга, Мария и (взглянул на права) Андрей,
верьте речи моей!
Неспроста сегодня столкнулись здесь автомашины ваши.
Вдруг случится – Андрей сделает предложение Маше,
а, быть может, другое начертано вам судьбой,
и остаток жизни Андрей проведет с тобой,
Оля.
Ведь на всё Божья Воля!
 
 
завершался один из прозрачных осенних дней.
закат
скрашивал акведук.
и стоял на мосту потерявший дар речи Андрей,
выбирая из двух.
 

конечная

 
освободили вагоны, а поезд поехал дальше
к ольге, марие, даше.
 
 
туда, в прохладу тоннеля,
где катя, наташа, эля,
мохито, пинаколада.
 
 
– Вот ведь, Василий, какая у нас команда
подобралась!
Вот ведь, Вась,
какие помощницы машиниста!
И куда здесь жениться,
когда такая команда…
 
 
на голубой рубашке помада,
а ещё целоваться
возле надписей
«не прислоняться» «не прислоняться».
 

100 €

 
над проезжей частью 1-й Тверской-Ямской
летала купюра номиналом сто евро.
как человек мирской,
я с первого взгляда верно
определяю подлинность данного номинала.
 
 
а купюра кружилась, туда-сюда летала,
и на солнце блестела полосочка из металла…
 
 
100 евро. нам бы с тобой хватило
посидеть, где напиток горяч и еда чудо как хороша.
100 Ђ. не так уж мало.
 
 
но ни одна душа
из машины не выходила,
пиджаком её не сбивала,
словно бабочку в луговой полосе,
 
 
точно думали все,
что происходящее мнимо.
и проезжали мимо.
 
 
и я проехал как все.
 

галюня

 
позвонила галюня с четвертого этажа:
– нож, – сказала, – возьмите,
а то у нас нет ножа.
и давайте быстрей,
а то я уж всем разли́ла.
баланс годовой сдала,
как голову с плеч свалила!
 
 
на столе у галюни: текила,
капусточка,
банка краба.
 
 
хорошая галя баба.
 

като

 
14-го февраля 5032 года
в Эпоху Большой Воды, Эры Рыб,
Като Матцусиге,
пребывавший в состоянье «сатори» тридцать пять лет,
четыре месяца, одиннадцать дней, девять часов
и двадцать четыре минуты
очнется,
чтобы записать на крыльце, припорошенном снегом,
несколько слов:
 
 
мороз и солнце
день чудесный
ещё ты дремлешь
 
 
многие потом говорили,
что не знают
лучших слов о любви.
 

масаоко

 
в то же самое время, Масаоко из Эдо
за всю свою жизнь
записал лишь два слова:
 
 
Ты помнишь?
 
 
но,
если задуматься,
в них
умещается мирозданье.
 

ницца

Танюше

 
Поедем в Ниццу, милая, bonjour!
Там море по утрам шур-шур, шур-шур,
там бутики, там жёлтый абажур
горит в Негреско.
Смотреть как туча шкрябает о холм,
как баром на волне звенит паром,
как ржавчина вползает в хром,
и пахнет резко
 
 
платанами, духами от наяд,
(которые живут во чревах яхт,
нельзя смотреть на них, ибо их взгляд
как яд смертелен),
еще лавандой, сыром и вином.
Я там приобрету лё баритон
как у француза, чей Louis Vuitton
так неподделен.
 
 
Здесь, в общем, одно плохо, всюду – высь.
Где-то на выси, куда лень плестись,
Матисс чудил,
выдумывал свой танец.
Здесь Чехов жил.
Здесь Бунин волховал.
Здесь Маяковский море волновал.
Здесь и Шагал вполне себе шагал
как провансалец.
 
 
Когда-то здесь рябило от кокард,
теперь, кто на Симье, кто на Кокад^[2],
а променад всё тот же, променад
лежит, искрится.
 
 
За фонарями плещет водоём.
Мы в Ницце, дорогая, вот даём!
Мы в ресторан на пляже забредём,
влюбленные, закатом насладиться…
 
 
Пусть в Ницце солнце за спину садится…
 
 
Не суть, родная.
Главное – не в нём.
 

оля

Оле Ивановой

 
Оля вернулась из Грузии, бледная как сулугуни.
 
 
– Что же случилось, Оля? Почему в краю винограда,
где, когда дождь – всегда радуга, а с неба течёт боржоми,
где мужчины с узкими лицами задевают усами двери,
где ясно не сразу, где кровь, где киндзмараули,
где сколько хозяек, столько и вкусов пхали,
где солнце проходит сквозь стены, а тени – робки,
кожа твоя отказалось от бронзы ветра?
 
 
– Князь Геловани все заслонял мне солнце.
Хват, хванчкарой кружил, чарки плескал на чакры.
Алаверды мне пел, всё вовлекал в хороводы.
Всё, говорил, гамарджоба, какие горы!
Реки какие! Небо! Сады! Долины!
Зачем выходить наружу, если внутри так счастлив?
Зачем картины на стенах, когда есть окна
разных размеров, неповторимы, как воздух!
Если есть золото в сердце – коже не нужно бронзы.
Если твой взгляд хрустален, то стекло не помеха.
Время петь песни, грустные как молитвы.
Время крылатых слов и зацветающих вишен.
 
 
Как это можно вообще описать словами…