Моя жизнь

До начала чтения книг я думала, что Шагал писал её, так сказать, на склоне лет, когда много что достигнуто, когда есть богатый жизненный опыт и есть что передать молодым. Но нет.
Писать эту книгу (разрозненные наброски) он начал во время Первой мировой войны, т.е. чуть старше 20 лет, а закончена к 1922 году, когда художнику исполнилось 35 лет. Но несмотря на молодость автора, чувствуется, что ему есть что сказать и чем поделиться со своими читателями. Наибольшую часть книги занимают его воспоминания о родном Витебске, о его многочисленной семье (не только родители, но и дяди-тети, дедушки-бабушки), его первые попытки обучаться ремеслу художника, его первая поездка в Париж и жизнь там. Так же Шагал рассказывает о своем участии в Первой мировой войне и жизни, о женитьбе и рождении дочери, и своих попытках найти место в послереволюционной действительности.
И только прочитав эту книгу, начинаешь смотреть немного иначе на его работы, на его чувство цвета, и понимаешь, почему ему не нашлось места в советской России...

Флэшмоб 2012, спасибо budva

Нисколько ни удивлюсь, если спустя недолгое время после моего отъезда город уничтожит все следы моего в нем существования и вообще забудет о художнике, который, забросив собственные кисти и краски, мучился, бился, чтобы привить здесь Искусство.

Да вы предсказали будущее, Марк Захарович. Не только город, но и страна, вернее, часть той великой страны, которая была тогда.

А вы знаете, что в Беларуси нет ни одного полотна Марка Шагала? Ни-че-го. Даже завалящей вывески с коровой или козой.

А вы знаете, что кричать о том, что Шагал - наш, великий, белорусский, стали относительно недавно. Чуть-чуть раньше, чем озадачились вопросом, а где, собственно, полотна.

А вы знаете, что до прочтения книги я не понимала его картин?

А вы знаете, почему на его картинах все синее или зеленое?

"Моя жизнь" - это книга-песня, ее хочется читать вслух, растягивая гласные и промурлыкивая отдельные фразы. И переходить на трагический шепот, и устраивать, не знаю, как это на русском, "галашэнне" как на похоронах над покойником. А в голове все время будет звучать музыка, разная, но обязательно со скрипкой. Шагал пишет слова так же, как пишет картины - вольно, свободно, без рамок и границ, щедрым цветом, который пробивается сквозь черные буквы на белой бумаге, эмоциями и духом, мыслью и душой. И все такое синее и зеленое.

Ничего незначащее бе

В библиотечной книге, которую я читала, было выдрано 14 цветных иллюстраций. Люди, ну вы ваааще... мало того, что ни одной картины не осталось, так вы еще и картинки с книжки сопрете.

«Все в столице, а я... в Витебске»

Да простит мне Господь, если в эти строки я не смог вложить всю щемящую любовь, которую питаю ко всем людям на свете.
А мои родные - самые святые из них.
Так я хочу думать.

Итак, в Марке Захаровиче поразили всего более два пунктика: его Витебск и его детскость, которые отстоят друг от друга на самую малость и могут быть запросто слиты в одно. Думаю, Шагал с добрейшей душой его влюбился б в любой город, в котором появился на свет; тут малой родине с Шагалом повезло. Это воистину детское мировоззрение, когда защищаешь – по себе знаю – откровенную дыру, даже дырочку на географической карте потому только, что тут прошло твое детство; когда по старой памяти о всемогущих будто родителях и подобных же им знакомых взрослых продолжаешь считать их в сущности неплохими людьми, пусть и сознаешь уже за ними, да и за всеми прочими недоброе – порчу жизнью. Такой вырос мужчина из мальчика, обнимавшего морду подготовляемой на убой коровы и шепчущий, за неимением большей власти, что не станет после есть ее мяса. Напрасно он боялся «взрослых» черт в зеркальном отражении и неизбежно готовился «делаться как все».

Датируются воспоминания 22-ым годом, когда Шагал не уехал еще в Европу с концами, потому России и Витебска тут существенно больше, чем Франции и Парижа. Но Марк Захарович уже на самом пороге, границе; он сознает, что не нужен советской России, как не был нужен России царской; а во Франции начинают вдруг продаваться никому почти досель не интересные его картины (которые, кстати, не похожи ли на детские рисунки? о, шагаловская детскость, детскость!.. без обид). Но то финал, а до него будут война и революция в нескольких замечательных абзацах, будут собрания художников и поэтов, на которых брутальный Маяковский бил кулаком о стол, а белозубый Есенин – о собственную грудь, за что сильнее нравился Шагалу. Вэ Вэ последнему пришелся не к душе («Зачем поэзии столько шуму?»), пусть и вручил свою книгу с дарственной: «Дай Бог, чтобы каждый шагал, как Шагал». Нет, каждый – ни в коем разе, так не бывает, хотя бывают у многих и споры с родителями, и разрывы с наставниками, и скитальничество, и голод босяка от искусства, пренебрегающего внешним видом… Словом, классика! так что…

Не говорить, а рыдать хочется.
Туда, к воротам кладбища, влечет меня. Легче пламени, легче облачка лечу туда, чтобы выплакаться.
Внизу река, где-то вдали мостик, а прямо передо мной - погост, место вечного упокоения, могила.
Здесь моя душа. Здесь и ищите меня, вот я, мои картины, мои истоки. Печаль, печаль моя!