Конная молотилка
Осенний день недолог. Только, кажется, утро занималось, а вот и ранние осенние сумерки. На столе стоит и тускло светит керосиновая лампа-семилинейка. Мама прядёт лён, Люба убежала на вечёрку к подружке, парни сумерничают после управы со скотиной. Отец ремонтирует сбрую, готовит варавину[44].
Мама, не отрываясь от прялки, говорит мне:
– Ну-ка, расскажи «Отче наш».
Я без запинки рассказываю. Потом отбарабаниваю «Верую», дальше – «Богородице, дево, радуйся». Под конец мы с мамой поём молитвы. Мне в них многое непонятно; мама иногда сердится, но объясняет, что это из-за того, что молитвы написаны на старославянском языке.
Мне нравится, когда у нас собираются на вечёрки, прядут куделю и поют песни. Но особенно я бываю рада, когда на посиделках верховодят Анка Комарова с Лизой Кочуриной. Анна может петь хоть всю ночь, и голос у неё отменный.
Мама и сестра Люба тоже поют: «Под ту, под сумрачную ночку, скрывался месяц в облаках». Песня не только печальная, но почему-то страшная. Я боюсь взглянуть в окно, почти физически ощущаю вокруг себя тёмную-тёмную ночь, как будто вижу заросшее травой и вересовником, уставленное белыми крестами кладбище, чуть освещённое мертвенным лунным светом… Я бледнею, вздрагиваю всем телом.
– Маньша, да ты никак боишься? – прерывает песню мама. – Ох и пужало же ты!
Мама посмеивается необидно и мягко, но мне стыдно. Слава богу, Анка запевает другую песню: «Скрывается солнце за степи, вдали золотится ковыль». Я уже знаю от мамы, что такое степь и ковыль, хотя ни того, ни другого на нашем лесном хуторе и не сыщешь. Вслушиваюсь в слова песни и представляю дорогу, идущих по ней каких-то непонятных людей – «каторжан»…
«По Дону гуляет казак молодой». Эта песня понятней, но с её концом я – ну никак! – не могу примириться. «Невеста упала на самое дно…» Я не выдерживаю, реву: жалко невесту. Говорю взрослым, что надо проверить мост на Сайгуне, а то как бы тоже не обрушился. Взрыв весёлого смеха долго не смолкает. Потом мне дают чашку молока и отправляют на полати.
Запомнилось, что тогда у нас в семье было мало одежды, а какая кому перепадала – почти вся была домотканой. Отец сыновьям и даже сестре Любе ничего покупал. Ели мы тоже не очень-то, хотя в хозяйстве были и птица, и всякая скотина.
– Вот застроимся, – говорил отец матери, – бог даст, купим на паях молотилку – тогда и на себя справу заводить будем.
Мать вздыхала, но соглашалась. Всё от хозяйства – мясо, масло, шерсть, даже лук с огорода – шло на рынок.
Отец трудился не покладая рук, всеми силами стараясь вылезти из нужды. Сколько было потрачено сил на строительство завозни[45]– рубили и вывозили красный лес, а потом пилили его на тёс маховой пилой! Всю весну и лето отец проходил в насквозь пропотевшей рубахе.
– Завозню поставили, а теперь и о молотилке можно подумать, – торжественно объявил отец, любуясь новенькой, пахнущей свежеспиленным деревом постройкой, – из кожи вылезу, но молотилку куплю!
Вскоре на нашем хуторе появилась конная молотилка, купленная отцом на паях с Еварестом Ивановичем, дядей Максимом и Михаилом Евграфовичем Стихиным.
Я как сейчас вижу эту, казавшуюся мне в детстве диковинной машину, выкрашенную в красный пожарный цвет. Машинистом молотилки стал Фёдор Кузнецов, а коногонами – его младшие братья, Мишка и Петька. Начали молотить хлеб всем пайщикам; выполняли и заказы со стороны – молотили за плату. Пайщики единодушно решили: по окончании молотьбы поставить молотилку в сарай к Кузнецовым.
Однако не успели закончить всю молотьбу, как вдруг скоропостижно скончался Михаил Евграфович. Сразу к единственной на хуторе молотилке протянулись руки сыновей, зятьев, всех родственников Стихина, а их было полхутора! Начались споры-свары, и доспорили до того, что родня покойного потребовала его долю вернуть. Пришлось троим оставшимся пайщикам срочно собирать деньги. Не знаю, как другим, а нам это тяжело далось: продали двухгодовалого бычка и свинью и потом весь год постились без мяса.
Но отец радовался приобретению молотилки и верил, что она непременно себя окупит. «Ничего, только дал бы бог здоровья, а уж остальное всё постепенно будет», – часто повторял он.
В предзимье, около Богородицына дня, к нам заглянул на огонёк Еварест Иванович. Отец был дома. Гость, помолившись на образа, поздоровался, сел на лавку. Поговорили о погоде, о хуторских новостях, о минувшей молотьбе. Кузнецов сказал:
– Хуторские мужики молотилке рады-радёхоньки. Ведь это прямая выгода, говорят: не цепом всю зиму буткать да овин топить – одних дров сколь припалишь. А тут день-два – и конец молотьбе!
– Конная молотилка, Еварест Иванович, – отец, поглаживая усики, с гордостью произнёс: – Она хороша, если осень ведренная… Сухой-то хлеб, как он в суслонах выстоялся, молотить – любо-дорого. Но ведь не каждая осень такая выдаётся, как нынче. А если ненастье? Тут, брат, и овин, и цеп не забывай.
– Ну, нынешнее жнитво было – лучше некуда! Видел я, сосед, в деревне Долматовой жнейку-самосброску на паях мужики купили – то-то быстро она овёс жнёт! Пара лошадей без натуги жнейку таскает. Хорошо!
– Хорошо-то хорошо, да и жнейка – она ведь не на всякий хлеб. Овёс – чё его, и простой литовкой скосить можно. А как пшеницу убрать – полёглую или густую, которую во все стороны перекрутило? Неплохо, конечно, жнейку завести, хоть на паях, да деньги-то у кого найдутся? Не Каина же Овчинникова в пайщики брать: он намедни последний рубль в долматовской лавке пропил… Как был в деревне самый последний человек, так и на хуторе этаким остался – только бы ему вино пить да бабу свою бить… А вон крыша на избушке его до сих пор не покрыта!
В прошлый раз смеёмся над ним с Петьшей: чё же ты крышу-то на избе никак не покроешь? А он ухмыльнулся да говорит: «Чё беспокоиться, когда дождя нету, то и крыши не надо, а если уж пойдёт он – всё равно её покрыть не успеешь».
Недавно приехал домой из города пьяный, Анну свою принялся охаживать, а та в соседи убежала. Каин-от сам уснул, а лошадь так и ночевала во дворе запряжённая. Вот как хозяйство ведёт! Каков отец был, пьяница да бродяга, таков и сын – не родит свинья бобра, а родит поросёнка!
– Вот ведь зачем я пришёл, вспомнил! – хлопнул себя по лбу Кузнецов. – Если ваши будут наниматься лес рубить в казённых дачах, я уж узнал: по три рубля сажень платят. Можно рубить, ежели лес подходящий. Делянка, сказывают, сплошная, как и в прошлый год.
Я своих всех повезу, кроме Петьки, тот ещё мал для лесу-то, пусть дома бабам помогает. Заодно и уголь жечь будем. Уголь-то завсегда в цене. Здесь не продадим, так в город повезём. Хорошо бы, паря, смолокуру там, в суземье-то[46], оборудовать… Смола – голимые деньги! И ведь это – по пути, между делом. А трунду-то[47] нынче возить будем?
– А как же! Болото близко совсем, рукой подать. Пожалуй, завтра ехать надо да начинать трунду-то долбить, покуда болото не шибко промёрзло. Земля там, в залесках[48], тощая, не удобришь – не видать на будущий год урожая.
Cтарая любовь не ржавеет
Прошло уж полгода, как старшие Кузнецовы женили Фёдора. Всё это время Ульяна, как строшная[49], день-деньской работала в доме свекра: стирала на всю семью, месила пудовые квашни, стряпала, доила коров, убирала за скотом, носила в пригон здоровенные бадьи пойла. Расчётливая свекровь не давала снохе ни отдыха, ни покоя. Сама же охает-жалуется на разные недуги – то у неё «спину пересекло», то «руки не поднимаются», то «в груди вступило» или ещё что. Но не только тяжёлая работа изматывает молодую женщину – уже три месяца, как Ульяна забеременела, а с Фёдором они так и остались чужими.
Как-то под вечер, когда Ульяна в огороде садила лук, к пряслу подошла Евфросинья и поманила рукой:
– Ляна, подь-ка сюда!
Ульяна, замирая от недоброго предчувствия, подбежала.
– Как хоть поживаешь, сестрица? – спросила Евфросинья.
– Да всё работа да работа и вздохнуть-то некогда…
– А с Фёдором вы как, ничё живёте? Я всё увидеть тебя хотела… сказать кое-что… Вот слушай… Неделю назад пошла я овечек искать, подошла к реке, слышу, кто-то разговаривает у переходов. Пригляделась, а это Анюха Комарова с твоим Фёдором сидят под кустом. Он свой пиджак ей на плечи накинул… Чё говорили, не слышно было – далёконько, а ближе я подойти не посмела – испужалась да скорей в кусты, под ногой ветка хрустнула – они оглянулись, встали. Анюха пиджак с плеч сняла, а он обнял её, поцеловал… Старая любовь, выходит, не ржавеет. Встречаются они тайком!
Ульяна прослезилась:
– А ты ещё спрашиваешь, мол, как живём… Худо мы с Фёдором живём, Фрося, – хуже некуда! Да вот ещё горе-то: брюхо у меня присунулось, уж четвёртый месяц…
«Ульяна! Поди-ко домой! Коровы пришли, доить надо! А я уж досажу лук-то как-нибудь!» – крикнула Ульяне вышедшая из дома свекровь.
Во время вечерней управы Ульяна только и думала, что о своей безрадостной жизни и об измене Фёдора: «Раз уж начал он встречаться с Анюхой, добра не жди. Не везёт нам с сестрой: я хорошей жизни не видела, а у неё ещё хуже – беспросветная бедность, муж-пьяница и матерщинник, да ещё что ни год, то ребёнок.
Родились, видно, мы на беду. Мне семи лет не было, как от непосильной работы умерла мать. Трое сирот осталось… Брата Андрея только на похоронах и видела – на один день хозяин из строка[50] отпустил, чтобы с матерью-покойницей попрощался.
Евфросинья тоже горя хлебнула – вплоть до замужества на чужих робила, а я с малолетства в няньках сопли на кулак мотала.
А чем не строшная судьба у меня сейчас? Как начала в детстве и юности горе мыкать, так и в замужестве не слаще. Ни сестра, ни брат в моём горе не помощники – своих забот-горестей полон рот… Да и кому на мужа пожалуешься? И на что? Пьяным не напивается, меня не материт, не бьёт. Но по всему видно, что не любит… Свёкру сказать? Конечно, он в семье – гроза, полный властелин. Взрослые сыновья его как огня боятся. Если уж до свёкра донесётся молва про сыновьи шашни, то получит Фёдор по полной!»
«Нет уж, – всхлипнула Ульяна, – пусть свёкор сам про всё узнает от кого-нибудь, а я на своего мужа не доносчица».
…Ужин был скудный. В большой семье Кузнецовых вечно экономили, часто жили чуть ли не впроголодь. Обычно к ужину уже не оставалось и хлеба – не то что какой-нибудь снеди. Ульяна иной раз сама к еде и не притрагивалась, но семейные этого будто и не замечали: здоровым-то парням что, лишь бы самим брюхо набить…
Фёдор молча хлебал пустые щи, братья старались не отставать. Скоро большое, как таз, блюдо оказалось пустым, Ульяна же попила только чаю без сахара. Когда пришла в горницу ложиться спать, Фёдор отвернулся к стене. Но Ульяна тронула его за плечо:
– Федя, давай поговорим начистоту…
– Это о чём же говорить-то нам с тобой?
– Не могу я больше так жить… Видитесь вы с ней, встречаетесь… Знаю! Всё знаю! – голос Ульяны сорвался, и она не смогла сдержать слёз.
– Чё блажишь-то, как по покойнику! – разозлился Фёдор.
– Да ведь ребёнок у нас будет, а ты с Анюхой Комаровой спутался!
– Кто это тебе сказал?
– Да люди говорят, лю-ю-у-уди! Не отпирайся уж… Видели вас у переходов, на берегу. Сидели вы рядышком, целовал ты её…
– Следишь, значит, за мной, подглядываешь? Или наняла кого? Ну дак знай – не люблю я тебя! Сама навязалась, выслуживалась перед отцом и матерью, чтобы меня силой женили… А теперь и вовсе тебя ненавижу! Дал бы бог до солдатчины дожить – потом и домой не вернусь!
Фёдор схватил подушку, бросил на лавку, сходил в прихожую за пальтушкой, накрылся и лёг. Ульяна всю ночь пролежала с открытыми глазами, и слёзы бессилия текли по щекам: «Вот так поговорили… Лучше бы уж молчала».
В деревне, а тем более – на хуторе, разве от людей что утаишь? Про связь Фёдора Кузнецова и Анны Комаровой запоговаривали. Анюху и пристыдить попытались, но та как ни в чём не бывало отрезала: «Любим мы с Федей друг друга, давно уже любим! Злые люди разлучить нас хотят, да не тут-то было: как любили, так и будем любить! А Ульяна-то знала ведь, что любит меня Фёдор, так зачем шла за него? Хотела быть работницей – работницей и стала! На себя пусть обижается!»
Летом Анюха, как обычно, прикинулась хворой и в поле – ни ногой. Но дотошные бабы стали замечать, что у бойкой частушечницы выросло брюхо. Да она и не старалась скрыть грех. Ей намекали: «Ты ведь не замужем, брюхо-то откуда взялось?» Не моргнув глазом, Анюха отбривала: «Юбки больно коротки носила, вот ветром и надуло!»
О проекте
О подписке