Глава 2
Общежитие

– Come, piggy, come, – приговаривал Колин Хей, подбрасывая большим пальцем резиновую свинку. В пабе на Коули-роуд, не столь знаменитом, как вошедший в путеводители «Ягненок и флаг», а в заведении простецком, «Индюк и морковка», сидели рабочие парни, распивающие пиво в предрождественский вечерок.

Играли в «свинюшек»: проигравший ставит на круг новую порцию пива. Маленьких резиновых свинок кладут на край стола и подбрасывают щелчком большого пальца. Истинные мастера добиваются того, что свинка, перевернувшись в воздухе, становится на пятачок, тогда как обычно свинка валится на бок, что приносит ничтожные очки.

– Come, come, piggy! – приговаривал Колин. – Давай, свинка, давай!

Его соперники, Саймон и Питер, опередили Колина уже на десять очков. Все трое работали печатниками в мастерской эстампов – труд нудный и вредный, много возишься с кислотой. В Англии любят эстампы, в Оксфорде эстампы чтут. Жены профессоров во время вакаций склонны набрасывать в блокнотах виды курортов, и, возвращаясь на родину, дамы желают запечатлеть свои произведения в гравюре – мастерская трудилась над видами Везувия и Аппиевой дороги, над образами нищих из индийских деревень и пестрыми фигурками румынских цыган. Они такие колоритные, эти цыгане, if you know what I mean. С недавних пор стали поступать заказы от украинцев – в основном красочные эмблемы национальных батальонов; требовалось напечатать изображения воинов с перекошенными от праведного гнева ртами. Попадались и редкие заказы от русских: те еще тщились пробиться к британскому пирогу. Питер, некогда печатавший офорты для русских эмигрантов (русское искусство никогда не цвело в Англии, но славянские эмигранты пытались делать карьеру), рассказал, что русские в своей азиатской стране играют в «коробочку», игру, похожую на «свинюшек», но только вместо резиновых свинок подбрасывают спичечный коробок.

– Не может быть! – ахнул Колин. – Спичечный коробок? Бедные идиоты! А французы во что играют? В чеснок, полагаю?

Посмеялись. Черным от кислоты и типографской краски пальцем Колин наподдал свинюшке, толстушка полетела над столом. Друзья следили за полетом.

Вульгарные работяги – неподобающее соседство для университетских профессоров, однако подсел к игрокам и капеллан Бобслей, священник с печальными глазами. Бобслей ценил общество «Индюка и морковки»:

– Ну-ка, парни, дайте мне по Борису щелкнуть!

И впрямь, вылитый БоДжо – гладкий, толстенький, кувыркается: святой отец наподдал свинье под хвостик.

Колин Хей хохотал, они с капелланом Камберленд-колледжа давно дружат.

– Валяй, запусти Бориса в космос!

За Британию жизнь отдадут, власть уважают; но тут другое: общая игривость.

– Бобслей победил. Кому платить? Саймон, тебе проставляться.

Печатник Саймон, парень на кривых ногах, отправился к стойке. Вернулся с четырьмя холодными пинтами в красных ладонях.

– Подорожало, однако, – сказал Саймон. – Почти на фунт. А тебе, Бобслей, в колледже бесплатно наливают?

Вы, конечно, представляете себе Оксфорд. Даже если не получали открыток с готическими видами, так вам, наверное, рассказывали, или вы во сне видели первый университет мира. Улочки, мощенные камнем, домики, вросшие в землю, в окошках лавочек предлагают кексы с черникой, шарфы с гербами колледжей и мантии для магистров и докторов. Кому черные мантии с красным кантом, кому сплошь черные, кому черные с меховой оторочкой – зависит от степени и рода наук. И вот, когда спешат по улицам питомцы академических заведений (себя именуют «академиками»), то кажется, будто стая воронов слетелась – черные крылья хлопают за спиной, черные хвосты полощутся в лужах. И летят, как все вороны, на мертвечину, на то, что веками пылится в библиотеках и что не успели расклевать другие. Точь-в-точь такие вороны скачут по лужайкам готического замка Тауэр, и хохолки на их головах напоминают профессорские шапочки с кисточками.

Крепость Тауэр архитектурой схожа с колледжами, что рассыпаны по Оксфорду. В воротах колледжей, чванные, как тауэрские сторожа, стоят привратники в форменных котелках и посторонних не пускают. Разве что голову в ворота просунешь, подивишься подстриженной красоте, и сразу хочется пробраться внутрь, зайти этак небрежно в lounge room, нацедить чашку кофе из кофейного аппарата, развалиться в просторном кресле. Это семейный дом, и нравы теплые. Там и пива, и виски забесплатно нальют, печеньице с полки возьмешь задарма, газетку сегодняшнюю пролистаешь – но только посторонним нельзя войти, допущены лишь ученые вороны. Вот прошла в ворота колледжа гордая ученая птица, зыркнула на любопытствующих просвещенным глазом, а пичужки поскромнее – клювы разинули: чирикают бедолаги, а каркать не умеют. Дрессированные вороны Оксфорда каркают на языке сверхученой премудрости, их карканье чтут даже те, кому вход в хоромы заказан. Обитатели городка в семью и не приняты, но кормятся от щедрот: кто работает при воронах шофером, кто посуду моет, кто розы стрижет. Если адмирал Черч пожелает свою фотографию на фоне розового куста превратить в открытку и послать флотским товарищам, он навестит мастерскую на Коули-роуд. И тогда Колин Хей добродушно спросит: «В небо синьки добавить? Вдруг подумают, что дождь идет». Печатники Колин, Питер и Саймон всегда при деле: что ни вечер для ученых воронов нужно изготовить меню застолий, а это не пустяк. Садясь за high table, ученый ворон желает знать, что сегодня насыпали в кормушку.

– Сказать, что у вас на обед, Бобслей? – Колин спросил. – А то сосисок камберлендских налопаешься, а гусь не влезет.

– В такую погоду, – сказал Бобслей, – два раза пообедать можно.

– Скажи, Бобслей, брать заказы от украинцев?

– Если на пиво хватит.

– Только боюсь, БоДжо в отставку отправят, тут и политика переменится. А у меня заказы: плакаты про войну с Москвой. Не выйдет так, что печатали пропаганду?

Колин употребил странное выражение wrong propaganda (неправильная пропаганда), словно бывает пропаганда правильная. Капеллан указал на то, что любая пропаганда, помимо призыва любви к ближнему, является не вполне правильной; затем успокоил собеседника.

– Мы, Колин, живем в свободной стране. Печатай, что хочешь.

– И то верно.

– Нормальные ребята, – сказал Питер, – я с одним русским работал. Парень как парень.

– Так мы про украинцев говорим.

– Сюда столько народу набилось, я их путаю. Давай, Бобслей, тебе щелкать.

И свинюшка полетела над столом.

Погода скверная, зато настроение удалое. Катится мимо окон паба пестрая молодая толпа, и кто-нибудь обязательно пьяненький (студенчество, как иначе!), и большинство в шлепанцах на босу ногу, пусть лужи и дождь. Толстые розовые английские девицы (таких именуют sausages, сосисками) щеголяют голыми мясистыми икрами – не берут их рождественские холода. Погода такая, что норвежец будет ежиться под ветром. Но сосискам – жарко! Шлеп-шлеп по лужам – и прямиком в паб, а там шум, гам, и там sausages получат настоящие камберлендские сосиски с кетчупом и много дрянного пива.

Весело в Оксфорде, готические замки строгие, но с затеями. На лужайках резвится юное поколение ученых – скачут в мешках, устраивают забеги черепах, катаются на водных велосипедах по узкому каналу, а кто и в «свинюшек» в пабе играет – живется легко; знания не должны быть обузой. Вот про Париж говорят «праздник, который всегда с тобой», но это потому говорят, что Оксфорд плохо знают.

Неправ будет тот, кто подметит различия общественных страт и не заметит того, что роднит ученых воронов с пестрыми стаями пичужек попроще. Капеллан Камберленд-колледжа Роберт Слей и печатник Колин Хей сходятся в главном: они ничего не ждут от жизни, кроме того, что уже есть. Упиваются полнотой существования, тем самым, что покойный Брежнев называл «чувством глубокого удовлетворения советского человека». Брежнев лукавил! Лгал генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза: весь поголовно СССР изнывал от зависти. А вот народу Англии завидовать некому, и желать людям нечего. Вечно в России хотят какой-то несбыточной правды, французам всегда не хватает демократии, африканцам зерна мало, украинцы мечтают о дармовых дотациях; в Британии же давно есть все. Все уже в Альбионе имеется: завоевано, выслужено, кровью и дождем полито. Всего в изобилии: ливень и пудинг, а если пудинг сырой, то имеется полнейшая полнота жизни, лучше уже некуда, и остается только сдобрить полноту жизни пинтой дрянного пива и шуткой. В Оксфорде уважают весельчаков с причудами, называют таких «фриками».

В России раньше тоже придурковатых уважали, называли «юродивыми»; Иоанн Грозный не трогал Василия Блаженного. Если при Брежневе диссидентов отправляли в психушки, так это потому, что выдавали инакомыслящему диплом юродивого. И сегодня так же: бредет чокнутый субъект по русскому городу, слюни пускает, несет вздор про дачи олигархов, правды дурачок ищет; дурачка до поры не трогают – кому мешает? Вот война начнется, таких станут сажать на зону, а пока пусть гуляет, от его правды вред невелик. Британский freak тоже кривляка, но ему до правды дела нет. Правды вокруг и без фрика хоть завались. Вон, газету «Гардиан» открой – километры правды напечатаны; а если желание есть, ступай в Палату общин, вход на галерку свободный: садись, слушай парламентские дебаты – там правды девать некуда. Freak выкаблучивает от полноты жизни; даже и капеллан Бобслей, он сострадал страждущим по той причине, что имелся избыток благодушия – надо делиться.

От правды юродивого какой прок? Легче кому-то стало, что дурачок про чужие дачи узнал? Ведь нет же, обидное это знание, завистливое. А фрик своими выходками делает нас свободнее. Требуется подать причуду как общественную необходимость, и, глядишь, со временем общество придаст баловству оттенок социального благородства. Собственно говоря, колонизация Африки есть затея фрика – от полноты чувств; а вот колонизация Кавказа – это выходка юродивого: ну куда, дурачок, полез, что тебе там делать?

Вот на окраине города Оксфорда один фрик изготовил гигантскую акулу, метров двадцати длиной, и установил чудище вертикально на крыше дома. Синяя акула, точно рухнув с небес, пробила мордой крышу – гигантский хвост торчит над убогими домишками окраины. Годами в местных газетах «дом с акулой» славят наряду с Бодлианской библиотекой, и правильно делают. Или, например, премьер Черчилль. Воевал он с Германией за африканские колонии и за привилегии державы, каковые желал сохранить, а со временем вышло, что он сражался за гуманизм. Или вот один оригинал высовывает голый зад из окна второго этажа по Коули-роуд, в задний проход вставляет букет цветов – фиалок или ландышей, смотря по сезону. Прохожие любуются букетами (как раз над магазином похоронных принадлежностей, так что цветы оттеняют скорбную тематику), и в сумрачные дни букет отвлекает от ненастья и, как выражался Бернс, «гонит вон из головы докучный рой забот». Если вдуматься, вся Британия – это фрик в семействе народов, своевольный чудак, который отчебучивает что вздумается, не считается с тем, удобно это окружающим странам или нет – а впоследствии выходит, что чудик не зря старался, он и Наполеона укротил, и Гитлера обуздал. Премьер-министра Британии, толстого человека с растрепанной желтой шевелюрой, того самого, что вывел Британию из Евросоюза, в народе именовали нежно: ах, это такой, знаете ли, фрик. Наш поросенок! Прикольный мужик! Он ездит на велосипеде по Лондону, наш славный Борис, его живот студнем трепещет в прорехах пиджака, желтые патлы свисают на щеки, галстук на сторону, носки разноцветные, как же он отвязно прекрасен, этот дерзкий политик! Мужчина окончил Итон и Оксфорд, но, как бомж, спит на улице в спальном мешке, он шикарный парень. Разве удивительно, что оригинала посещают оригинальные идеи? Когда Борис Джонсон, еще будучи мэром города Лондона, заявил, что пусть, мол, беглые банкиры тащат из других стран награбленное в Британию, ему-де безразлично, откуда стекаются миллиарды, раз попадают в бюджет страны – то многие решили, что фрик пошутил. Став премьер-министром, Джонсон провозгласил, что пришла пора проверить ввезенные капиталы, конфисковать имущество жуликов, и страна аплодировала: оказывается, шутка фрика пригодилась – и денежки забрал, и страну из Европы увел, и жуликов прогнал. Фрик, одно слово!

К тому же он оксфордский: ученый ворон!

В городе Оксфорде ученые вороны ведут себя как вздумается, по своим, только им понятным правилам, но впоследствии выясняется, что выбран единственно верный путь. Однажды сюда по наивности завернул Джордано Бруно и был с позором изгнан, а вскоре бедолагу и вовсе сожгли в Риме, так что в оценке мага ошибки не было. Конечно, гипотеза о множественности миров нуждается в уточнениях: что есть «мир», что есть «множественность», каковы координаты Вселенной, где «множественность» так называемых «миров» пребывает. На эти вопросы Бруно не нашелся что сказать. Возможно, и не прогнали бы, если бы Бруно сумел подать занудную теорию причудливо – скажем, вошел бы в зал на руках, излагал свою теорию методом чревовещания.

О чудный город, как тяжело с тобой расстаться!

В пабе «Индюк и морковка» играли в «свинок», а Марк Рихтер, шестидесятилетний безработный, стоял посреди шумной Брод-стрит и думал, что ему делать, когда он из этого расчудесного места уедет. Московский адвокат, который рассказал об аресте брата, отыскал номер Марка Кирилловича; позвонил, рассчитывая на оплату расходов; предупредил, что приезжать самому в Россию не надо, надо деньги послать. «Времена такие, что ваш приезд может брату и навредить. У вас английский паспорт? Отношения с Англией сами знаете какие. Да и у вас возникнут неприятности».

Брата своего Марк Кириллович не любил, они много лет не переписывались. За что арестовали брата, он не спросил. Адвокат выдержал паузу, сознательно недоговаривая, ожидая прямого вопроса. На прямой вопрос адвокат ответил бы сдержанно: мол, это не телефонный разговор, но имейте в виду, что есть определенные красные линии, за которые заходить не рекомендуется. И адвокат обязательно покашлял бы. Мол, кхе-кхе, некоторые вещи мы называем своими именами, а некоторые, кхе-кхе, не называем. Но Марк Рихтер вовсе ничего не спросил. Решил ехать. Денег на оплату адвоката не было.

Что ж мог натворить его брат, семидесятилетний Роман Кириллович, мужчина уравновешенный и отнюдь не оппозиционер?

Трудно помочь заключенному, если денег нет; все имевшиеся деньги Рихтер оставил жене. В сегодняшней Москве никого не знает – былым приятелям по шестьдесят; если дожили, конечно.

На Брод-стрит Марк Рихтер встретил веселого коллегу (теперь уже – бывшего коллегу) Адама Медного; ученый шел, слегка пританцовывая – все же Рождество на носу. Незадачливого расстригу англизированный поляк потрепал по плечу, осведомился, увидятся ли они за high table.

– Great meal, mate! We expect truly great meal tonight!

Расстрига ответил, что его вряд ли позовут к столу: в колледже более не числится, вино на отщепенца расходовать не станут. Медный изобразил подобие скорби, сдвинув брови и сморщив нос.

– Досадно, что вас лишили комнаты.

– Что же делать.

– Мы это так не оставим. Я в прекрасных отношениях с хозяином «Блэк хорс», знаете этот отель? Хозяин мой хороший друг. Даст вам двадцатипроцентную скидку. Я лично попрошу его об этом. Лично попрошу и буду настаивать на скидке. Уверен, вам это обойдется не дороже ста двадцати фунтов за ночь.

– Стоит ли вам беспокоиться?

– Уверяю вас, это сущие пустяки. Немедленно ему позвоню. Не откладывая. Сто двадцать, в самом крайнем случае – сто тридцать фунтов за ночь: это для вас приемлемо? Могу ли сказать, что вы согласны с ценой?

Обычная цена комнаты в «Черной лошади» была сто тридцать пять фунтов, он знал это потому, что несколько раз ночевал там с любовницей; и он оценил заботу Адама Медного.

– Пожалуй, откажусь. Но крайне вам обязан за поддержку.

Они распрощались. Едва поляк удалился танцующей походкой, как Марк Рихтер нос к носу столкнулся с самим мастером колледжа, сэром Джошуа Черчем. Адмирал вынырнул из праздничной толпы непосредственно перед расстригой, увильнуть от встречи невозможно. Адмирал, судя по пакетам в руках, совершал рождественские покупки; увидев отщепенца, глава корпорации ученых воронов и вольных стрелков вдруг весело ему подмигнул.

День праздничный, Брод-стрит – удалая улица, да и все вокруг – фрики, но подмигивание старого адмирала изумило беглого ученого. Он даже подумал, что померещилось: фонари, витрины, елки – все мигает и блестит.

Напротив Бодлианской библиотеки шумела, как обычно, манифестация. Через день здесь воздвигали маленькие баррикады из разобранного штакетника и ящиков, и поочередно – мусульмане, ущемленные в Палестине, африканцы, пораженные в правах, курды, негодующие на турок, украинцы, желающие вернуть Крым, – выкрикивали лозунги в пеструю толпу студентов, которые шли на занятия. Марку Рихтеру манифестанты напоминали футболистов: команды сменяли друг друга на поле – один день играл «Арсенал» против «Челси», другой день «Мадрид» против «Барселоны». Сегодня на поле вышли представители отнюдь не высшей лиги; зрителей было маловато. Впрочем, Рождество отвлекало.

Митинговали украинские патриоты, и он увидел Феликса Клапана, лысина акварелиста отражала огни большой елки, установленной неподалеку. Клапан предрекал Гаагский трибунал российскому правительству, временами пинал резиновую куклу, изображавшую российского президента, глаза его задорно блестели; небольшая группа патриотов галдела, и гул свободолюбивых речей смешивался со свистом, звоном, хлопушками и обычным рождественским шумом улицы.

Адмирал никак не мог подмигнуть, это не вязалось с осанкой и положением; однако мастер колледжа, адмирал Черч, подмигнул ему еще раз – явственно, игриво, призывно. Подмигнул – и мимо прошел. И Марк Рихтер продолжил свой путь: свернул на Хай-стрит, дошел до библиотеки, миновал колледж Крайст-Черч, где сегодня толстый правозащитник рассказывал о неизбежном поражении автократии, перешел мост у Модлен-колледжа, прошел мимо паба «Индюк и морковка», где работяги играли в «свинюшек», и дальше, вдоль Коули-роуд, где живет народ победнее и поцветнее.

В конце этой длинной улицы начинаются тощие дома уж сущей бедноты, где селятся уж и вовсе цветные, и вот там построили общежитие, точнее, новый корпус, победнее того, первого, что располагался подле колледжа и был выполнен в псевдоготическом стиле.

Администратор по хозяйственной части, бывший майор королевской авиации Алекс Гормли, занимавшийся расселением студентов, инстинктивно понимал, кого куда следует направить. Даром что один глаз у Гормли был стеклянным, он и оставшимся видел человека насквозь, вплоть до чековой книжки родителей. Едва взгляд его касался потенциального жильца, как Гормли уже знал, на каком этаже тот будет жить, сколько у него будет соседей, и уж определенно знал – в какой корпус селить студента.

Новый корпус был отстроен из привычного всем оксфордского бурого кирпича, прямоугольная казарма, но с тем прогрессивным отличием, что одна из стен сплошь стеклянная: дерзкое новшество. Всякий архитектор норовит оставить след в истории, и творец этого здания решил снабдить стандартный кирпичный барак «французскими окнами», совершенно как в Версале, чтобы стекло в комнатах шло от пола до потолка. То, что придает свежую прелесть французскому дворцу в парке, оказалось не столь замечательно в английском общежитии. Ледяной ветер, непрерывно напиравший на тонкое стекло (двойные рамы не предусмотрены), превращал комнату в морозильную камеру, жильцы завешивали окна разнообразными предметами, как то: юбки, подштанники и скатерти. Те из постояльцев, что по неосмотрительности обзавелись детьми (невозможно все предвидеть), получали комнату побольше и имели возможность сушить пеленки, развесив их вдоль огромного стекла. Неказистый быт вышел наружу, стеклянная стена приобрела вид цыганской кибитки.

– Я раскладушку у окна поставлю, – бормотал гостеприимный Каштанов, – так просторней будет. А вы располагайтесь на кровати. И стол мой используйте, прошу вас. Свои книжки на пол сложу. Извините, беспорядок.