Редкая птица дочитает до середины кирпича Тьен (это не я такая умная, это жестокая статистика), а ведь на шести с половиной сотнях страниц можно найти почти все модные нынче в просвещенном кругу темы (и такие близкие, что ни в сказке сказать, ни матом сформулировать): поиск эмигранткой корней внутреннего раздрая и собственной идентичности, прощение отцов и трагедии детей, шрамы тоталитаризма, бессмысленность бунта против системы (привет классическим антиутопиям) и мое любимое «кровь не водица».
Мари Цзян, гениальный математик со съехавшей от раздвоения — китайские корни и канадское настоящее — жизни кукушечкой, пытается отыскать истину о бросившем их и самоубившемся в 1989 году отце не в вине, а в забытых рассказах подружки детства Ай Мин, бежавшей в том же 1989 году после «событий» на площади Таньаньмень, о жизни выживании одной семьи в китайской Культурной революции (ККР).
Частью революционно настроенная, частью пацифистская, частью из бывшего помещичьего класса, вся она постепенно попадает под каток системы, несмотря на своевременные самокритики, отмежевания и умолчания, и вывозит это по-разному (или не вывозит). Старый революционер Папаша Лютня, молодой композитор Воробышек, репрессированные остатки ветви землевладельцев Завиток и Вэнь Мечтатель, их дочь скрипачка Чжу Ли. Никто из вшивых интелов не уйдет от справедливого народного гнева: раздавят, осудят, сошлют и перевоспитают.
Что-то знакомое слышится на каждой страничке — не только лишь в бряцанье сапог хунвейбинов по двору консерватории, но и в занятиях политинформации, которые молодежь частью старается отбыть, чтобы вернуться к своей жизни, а частью — принять всем сердцем каждое слово партии с солнца-Мао. А еще в молчании, которым ты пытаешься спасти то, что внутри, а потом оказывается, что внутри ничего и не осталось, кроме этого молчания.
К «событиям» на полщади Таньаньмэнь, ради которых мы вроде как и собрались, автор подходит будто бы исподволь, плавно переключая фокус с отношений внутри каждого поколения (четыре сотни страниц, ну) на отношения между поколениями — между отцами, которые выживали, отказываясь от себя и других, и детьми, которые не прочь отказаться от всего этого наследия.
Тьен удалось увернуться от декларирования одной из версий причин протестов: ее героиня присоединяется к студентам стихийно, не столько из-за гражданской позиции, сколько за подругой и в поисках себя. Но легче на финальных аккордах от этого, конечно, не становится.
«Как нам теперь со всем этим жить?..» — спрашивали жители Пекина после четвертого июня. Да вот так, собственно, и жить. Подмести тротуары, вытереть кровь и слезы, написать осуждения бунтовщиков и жить свою жизнь, полную мелких предательств и осторожности, говорит Тьен. Что нам остается?
К концу книги с ее материей что-то происходит: люди, о которых рассказывали истории, стали выглядеть намного более реальными, чем сама рассказчица (ощущение, о котором она упоминала по ходу произведения не раз). Он связан в том числе с концепцией времени у китайцев: вроде как там «послезавтра» — это день позади, а «позавчера» — впереди. («Эй, я тебе то же самое пытался объяснить, только про нас, а не про китайцев», — кричит мне с полки Прилепин . Ой, что ты начинаешь, и до тебя руки дойдут.)
Сама книга (всамделишняя) превращается в симфонию для скрипки и фортепиано — последнее и единственное сохранившееся — произведение композитора Воробушка, который так и не стал великим.
И одновременно другая книга (внутри реальной книги) — «Книга записей» — после стольких переписываний, изменений, зашифровок каждым переписчиком своей потери и боли становится больше чем просто книгой — памятником нерукотворным Китаю, его жертвам и конформистам, несчастному, но стойкому народу.
Несмотря на творящуюся в книге дичь, Тьен удается избежать как принудительного деления всех и вся на палачей и жертв, так и поиска в творящих жестокости людях внутреннего раненого ребенка. И оно и к лучшему — стиль книги и без того зубодробительный, если бы еще оценочности отсыпали, мы бы до вечера не разошлись.
Еще есть что-то странное в именах героев (и это не проблема перевода, такая же история в оригинале): есть среди них Jiang Kai (Цзян Кай) и Sparrow (Воробышек), Zhuli (Чжу Ли) и Flying Bear (Летучий Медведь). То есть китайские имена и почему-то расшифрованные английским китайские имена смешиваются для главных и второстепенных героев. Это не то чтобы неприятно (ладно, бесит), было бы логичнее сноски что ли какие-нибудь поставить, чай читатель не дурак, запомнит с одного раза.
Я вот тут еще подумала, что книга о китайских студентах 1989 года не должна быть такой остросоциалочкой для россиянина в 2021-м. Но вселенной, получается, плевать на мнение маленьких женек.