Снова Заполярье

Прожили мы в Минске недолго. Отцу светила хорошая карьера: направили документы для работы в белорусском МИДе и на курсы иностранного языка. Но маме, надо думать, надоело жить на съёмной квартире, и по весне её, как перелётную птицу, потянуло на Север, в родные края. Позже она горько сожалела о том, что уехали из Минска. В 1948 году после Пасхи двинулись на Север, всю дорогу питаясь крашеными луковой шелухой яйцами. Их мама накрасила столько, что я в конце путешествия ими просто давилась. Попали в Полярный не сразу, сначала месяц жили в Мурманске в центральной гостинице города под названием «Арктика». После белорусской эпопеи, не знаю как родителям, а мне такая жизнь казалась замечательной, хотя маме приходилось тайком готовить еду в номере на электрической плитке, что категорически запрещалось! В ресторане питаться было очень дорого.

В «Арктике» в своё время останавливались известные полярники и все почётные гости города и области. У гостиницы был выступающий портал с колоннами, на крыше которого располагался большой балкон. С него произносили речи ораторы во время митингов и демонстраций. Говорили, что с него когда-то выступал С.М. Киров. Из вестибюля гостиницы на второй этаж вела широкая лестница, застланная красной ковровой дорожкой. На лестничной площадке стояло чучело огромного бурого медведя. Медведь стоял в боевой стойке на задних лапах, подняв передние, и устрашающе глядел сверху на входящих в вестибюль. Вид его с раскрытой пастью был грозен, но при ближайшем рассмотрении было видно, что шерсть местами уже вытерлась – наверно, от рук постояльцев, желающих его потрогать, а может быть, моль поработала. Швейцар каждое утро с помощью щётки и расчёски прихорашивал медведя. Я проходила мимо него с замиранием сердца, но искушение потрогать было сильнее страха. Потрогала, услышала грозный окрик швейцара, которому, по-видимому, вместе с расчёсыванием шерсти медведя вменялась и его охрана от постояльцев. «Арктика» была самым примечательным зданием в Мурманске в те годы. Похоже, она была построена в стиле конструктивизма. Говорили, что в своём роде здание было уникальным. Как водится, говорили уже после того, как его снесли.

В Мурманске той поры, да и сейчас, центральной улицей был проспект, конечно же, носивший имя Сталина, позднее переименованный в проспект Ленина. Он начинался в центре города от площади, от которой в разные стороны идут улицы. Площадь в просторечье называли и сейчас называют «Пять углов». Улица, которая шла к ней от порта и железнодорожного вокзала, была короткой. Начиная от железнодорожного вокзала и до площади пяти углов, вдоль неё по обеим сторонам сплошь стояли ларьки, в которых торговали водкой в розлив. Около них всегда толпился народ. Рыбак, возвратившийся с моря, где спиртное было вне закона, проходя по этой улице и отмечаясь у каждого ларька, до дому добирался, если, конечно, добирался, очень тёпленьким. Старый мурманский железнодорожный вокзал был тесным, одноэтажным деревянным зданием и своей обшарпанностью больше походил на сарай, чем на вокзал. В нём было не протолкнуться от народа. Таким же, если не хуже, во всяком случае, ещё меньше, был тогда и морской вокзал. В те годы в Мурманске было много деревянных двухэтажных и одноэтажных частных домов. Например, параллельно проспекту Сталина шла улица, состоящая из двухэтажных с двумя подъездами бревенчатых домов, в которых были коммуналки. Мурманск мне не нравился, он меня пугал. И друзей у меня здесь не появилось. Может быть, потому, что мы жили в гостинице, я не ощущала его своим городом, а так – временным пристанищем.

Потом мы переехали в Белокаменку, где прожили лето. Белокаменка – райский уголок! Тогда это был маленький посёлок, рыбацкая деревушка. Она расположена на берегу Кольского залива севернее Мурманска, но находится в распадке между сопками, и казалось, что там другой, более тёплый климат. Около барака, в котором мы жили, росли высокие деревья. Было тёплое лето, много цветов. Однажды мы с ребятами пошли гулять и на сухом болоте между сопками наткнулись на разбившийся во время войны одномоторный самолёт. Скорее всего, это был истребитель. Он сильно обгорел и проржавел, опознавательные знаки на нём не сохранились. С земли не было видно, есть ли кто в кабине или нет. Было страшно заглянуть туда, а очень хотелось! Наконец старший из ребят залез на крыло и заглянул в кабину. Там никого не оказалось. Тут уж полезли все, кто смог залезть! Наш рассказ о находке самолёта на взрослых не произвёл особого впечатления: никто не побежал на него смотреть, как мы ожидали. Нас отругали за то, что шляемся чёрт знает где. Война была ещё слишком близко, её не хотели вспоминать.

В Белокаменке была маленькая бревенчатая общественная баня. Русская баня с каменкой в углу и двумя огромными деревянными бочками с водой. Мне до сих пор памятен запах необыкновенной свежести, который стоял в бане, и ощущение удивительно мягкой воды на коже!

Помимо Белокаменки вдоль залива были и другие так называемые точки: Тюва-губа, Сайда-губа и другие. В них были рыболовецкие колхозы. Кроме того, в них выращивали овощи – картофель, морковь, капусту. Во времена Н.С. Хрущёва по местному радио передавали бойкие репортажи о том, что кукуруза на полях Заполярья достигла молочно-восковой спелости. В это верится с трудом, но по приказу партии пытались и кукурузу сажать в тех краях.

Позднее эти «точки» стали военными базами. Некоторые из них сменили названия.

Белокаменка. Лия. Лето 1948 года

Наконец мы оказались в Полярном и поселились в очередном бараке. Отец стал работать в райисполкоме, мама устроилась работать рядом с домом в управление тыла флота. Вскоре на несколько месяцев отца направили на курсы повышения квалификации в Ленинград. Вернулся он другим человеком. Холостяцкая жизнь не пошла ему и нашей семье на пользу. Он стал выпивать. Между родителями частыми стали скандалы с выяснением отношений, чего раньше не было.

Наступил Новый, 1949 год. Мама ждала ребёнка. Ёлки у нас не было, а мне очень хотелось поскакать у наряженной ёлки! «Ничего, – сказала мама – впереди ещё старый Новый год». Она подобрала на улице ёлку, уже отпраздновавшую Новый год. Мы её вдвоём украшали – делали из цветной бумаги цепи и другие украшения, когда у мамы начались схватки. Пришёл с работы отец и отвёл её в роддом, который был неподалеку от нашего дома. Утром мне объявили, что у меня родилась сестра. Это случилось 11 января 1949 года. Вот её и назвали Татьяной – именем, которое первоначально предназначалось мне.

Летом того же года родители, взяв Таню, уехали отдыхать, а меня оставили на попечение бабушки. Бабушка работала ночным сторожем в городской сберкассе. (Вот были времена – божьи одуванчики охраняли сберкассы!) Уходя на дежурство, она запирала меня в своей комнате. Ночью было светло как днём, но с портрета на стене на меня смотрел дед. Смотрел прямо в душу! Смотрел вполне добродушно, но мне было так страшно, что я с головой закутывалась в одеяло и с ужасом в душе засыпала. Иногда мне удавалось умолить бабушку взять с собой на работу, и это было счастьем – свернувшись калачиком, заснуть в уголке жёсткого чёрного кожаного дивана в сберкассе.

Бабушка была набожной. В переднем углу комнаты висела икона, перед которой всегда теплилась лампадка. День бабушки начинался молитвой перед иконой с поклонами в пол, со стоянием на коленях. Перед обедом бабушка тоже молилась, но короче. Самое длинное моление происходило на ночь перед сном. Судя по времени, которое бабушка проводила в молитвах, она знала их множество. Бабушка и меня приобщала к Богу, объясняя, что он везде и всюду, а главное, всё видит. Вот этого я и боялась, думая, что боженька стоит за моей спиной, тоже молилась, не зная ни одной молитвы, но усердно крестясь и кланяясь. Моления закончились, когда я стала пионеркой, превратившись в ярую безбожницу. Моя двоюродная сестра Анжела (Элла), будучи на год меня младше, продолжала следовать наставлениям бабушки. Я же над ней насмехалась: «Смотри не расшиби лоб!» Бабушка ругала меня богохульницей, грозила божьей карой. Она соблюдала посты и отмечала все церковные праздники. В такие дни пекла пироги и не затевала серьёзных хозяйственных дел, говоря: «Сегодня птица гнезда не вьёт, красная девица косы не плетёт». Я живо представляла себе, как в большой праздник красная девица гуляет с растрёпанными распущенными волосами. Думаю, бабушка больше любила Эллу, чем меня. Я внешне пошла в отцовскую породу, а моего отца бабушка явно недолюбливала. Кроме того, Элла была послушнее меня. Глядя на её густо опушённые волосами руки и ноги, бабушка говорила:

– Это к везению. Счастливая будешь, Анжелка.

Я такого «везения» была начисто лишена и завидовала Элке. Бабушка не смогла оценить предсказательную ценность приметы – ушла из жизни раньше, чем развернулись основные события в жизни её внучек. Нельзя сказать, кто из нас был более счастлив. Как и должно было быть, мы прожили очень разные жизни, со своими радостями и горестями, достижениями и неудачами. Со своими трагедиями. Счастье, как известно, – понятие субъективное, а Эллу уже не спросишь. Её не стало в декабре 2005 года.

Бабушка во многом сохраняла деревенский уклад жизни. У неё, например, были каток и валёк, которыми она гладила белье – полотенца, наволочки. Попробовав, я поняла, что это занятие требует больших физических усилий. Одежду бабушка гладила духовым утюгом, в который засыпались горящие угли. Чтобы остывающие угли опять разгорелись, утюгом надо было помахать. Это действо бабушка мне доверяла. В сундуке у неё хранился деревенский наряд: кокошник, рубашка, сарафан. Бабушка его никогда не надевала, но зачем-то хранила. Наверно, как память. Я его примерила. Он был мне явно не к лицу. Во всяком случае, так мне показалось.

Здравствуй, школа!

Вернулись родители. 1 сентября я должна была пойти в первый класс и канючила, чтобы меня скорее записали в школу. «Не ной, – сказала мама, – нам с папой некогда, пойди и сама запишись». Я так и сделала. Мы жили в Старом Полярном, а школа стояла и до сих пор стоит на макушке сопки в Новом Полярном. Большое трёхэтажное кирпичное здание в виде буквы «П» построили матросы в 1937 году за три летних месяца. Школа была из красного кирпича, во время войны в ней был госпиталь. В её середину попала немецкая бомба. Школу отремонтировали светлым кирпичом. Позднее её оштукатурили, и заделанной раны стало не видно. Одно время директором школы был Н.И. Букин, которому принадлежат слова известной песни «Прощайте, скалистые горы…».