Через несколько дней, никому ничего не сказав, она добилась новой встречи с консулом. Надела обтягивающее платье из тонкой шерсти, туфли на высоком каблуке, накинула на плечи лисью горжетку, не забыла и жемчужное ожерелье с бриллиантовым кольцом, которыми собиралась подкупить консула. На этот раз она пошла одна.

Дипломат был весь прилизанный, с кокетливыми усиками и напомаженными волосами; он носил ботинки на толстой подошве, чтобы компенсировать свой малый рост. Он принял Ракель в том же кабинете, что и в прошлый раз, в комнате с высоким потолком, темной и потертой кожаной мебелью, портретом президента его страны и батальными полотнами. Несмотря на полуденный час, шторы были задернуты, комнату освещала только лампа на массивном письменном столе. Здороваясь с посетительницей, консул задержал ее руку на несколько секунд, которые показались ей нескончаемыми. Он говорил по-немецки скверно, и Ракель подумала было, что плохо его поняла, когда он сказал, что драгоценности – только плата за издержки консульства, но такая красивая женщина может добиться всего, чего пожелает. Он романтик в душе, добавил чилиец, обняв ее за талию и подводя к громоздкому дивану шоколадного цвета. Ракель Адлер была готова заплатить цену, которую от нее требовали.

Унизительная процедура продлилась меньше десяти минут, и Ракель пообещала себе тотчас же об этом забыть. То был незначительный эпизод трагической реальности, в которой она жила вот уже несколько месяцев. Потом консул привел в порядок одежду, пригладил расческой волосы, спрятал кольцо и жемчуг в ящик письменного стола и назначил ей свидание на следующей неделе, в гостинице, где он непременно вручит ей визы. Ракель была не в том положении, чтобы торговаться. Только одно было важно: спасти семью.

* * *

К началу декабря 1938 года Ракель Адлер трижды ходила на свидание с чилийским консулом, но все еще дожидалась визы в его страну. Женщина уже боялась, что этот тип не выполнит обещания, пока не насладится ею досыта. Она даже думать не хотела о том, что, взяв ее силой и забрав драгоценности, он может вообще не дать ей документы. Она держалась только на каплях и таблетках, которые ей поставлял Петер Шнейдер; дышала со всхлипами, взахлеб, как будто не хватало воздуха; у нее сосало под ложечкой, а дрожь в руках уже невозможно было скрыть. Женщина никому не рассказывала о том, что происходит в номере гостиницы, где она встречалась с чилийцем, но полковник Фолькер начал что-то подозревать.

– Вы получаете вести от мужа, госпожа Адлер? – как-то спросил он.

– Петер узнал, что он очень слаб, так и не оправился от побоев, но пока держится. Петер уверяет, что Рудольф получает мои письма, но сам не может ответить.

– Послушайте, история с чилийскими визами слишком затянулась, что-то я не доверяю этому консулу. Он может вас надуть. Мне кажется, пора позаботиться о безопасности Самуила.

– Я делаю все, что могу, господин полковник.

– Не сомневаюсь, но ждать больше нельзя. Вы же слышали – Великобритания предложила принять десять тысяч еврейских детей младше семнадцати лет. Множество английских семей готовы взять их под опеку. Самуил мог бы пожить там, в Англии, пока вы с мужем не устроитесь в Чили или где-то еще: тогда и заберете сына.

– Мне – расстаться с Самуилом? Да как вам такое в голову пришло!

Старый ветеран меньше всего хотел отпускать от себя этого ребенка, любовь к которому крепко укоренилась в его душе, но он лучше, чем Ракель Адлер, представлял себе весь масштаб угрозы и знал, что возможность спастись – это ненадолго, нужно ею воспользоваться, пока нацисты не запретили выезд. Он был уверен, что националистическая риторика Гитлера приведет к войне, а тогда уберечь Самуила будет гораздо труднее, если вообще возможно.

– Только что из Берлина выехала первая группа, человек двести детей, – поведал Фолькер. – Ехать недалеко, их сопровождают в пути и ждут в Англии. Удивительная женщина из Голландии, некая Гертруда Висмюллер-Мейер^[4], добилась разрешения вывезти из Австрии шестьсот детей. Я слышал, что предпочтение отдают сиротам, детям из самых бедных семей и тем, чьи родители в концентрационном лагере. Самуил подпадает под эту категорию. Умоляю вас, госпожа Адлер, подумайте о безопасности ребенка.

– Вы просите, чтобы я отправила сына одного в чужую страну!

– Это временная мера. И единственный способ защитить Самуила. И решать надо скорее, детей повезут через несколько дней.

Петер Штайнер был согласен с Фолькером. Из-за цензуры, с одной стороны, и пропаганды – с другой трудно было узнать правду о том, что происходит в стране, но можно было осмыслить происходящее, сопоставив австрийские дела с весьма схожей ситуацией в Германии, а о том, что творилось там, Петер Штайнер был хорошо осведомлен: ему многое рассказывали и покупатели, и приятели по карточному столу.

Ракель в отчаянии бросилась к отцу и сестре, надеясь, что им придет в голову какое-то другое решение, но оба настаивали на том, чтобы она записала ребенка в группу голландки. Англия недалеко, твердили родные, мальчика можно будет навещать. Они и сами пытаются выехать – для начала в Португалию, а потом – туда, где их примут; исход евреев из Германии и Австрии приобретал размах, и получить визу становилось все труднее.

– Семья распадается на глазах, – рыдала Ракель.

– Сейчас главное – спасти Самуила, – убеждал ее отец.

– В этой ужасной неопределенности мы должны держаться вместе, – стояла на своем Ракель. – Расставшись сейчас, мы, возможно, никогда больше не увидимся.

– Когда вы с Рудольфом уедете в Чили или еще куда-нибудь, мы подождем, пока вы там обоснуетесь, и тогда попробуем присоединиться.

– Я не могу расстаться с Самуилом!

– Это для его блага. Ты должна принести эту жертву, Ракель. Другие семьи в общине тоже подумывают о Kindertransport, – уговаривал отец.

Хотя Ракель и старалась скрывать свои переживания, Самуил догадался о том, что происходит, и часто спрашивал об отце. Однажды, улучив момент, когда матери не было дома, он спросил у полковника, почему его собираются отправить так далеко. Фолькер развернул карту на кухонном столе, уселся рядом с мальчиком и показал ему, где Англия и где Вена и как добраться до Британских островов. Заверил, что расстаться с родителями необходимо, но это ненадолго: пусть Самуил представит себе, что это такое приключение.

– Мне надо подождать папу. Когда он вернется? Где он?

– Не знаю, Самуил. Ты уже мужчина, хотя и маленький. Ты должен помогать маме, ей без папы очень трудно. Покажи ей, что ты рад поехать в Англию с другими детьми.

– Но я не рад, господин полковник. Мне страшно…

– Всем нам бывает страшно, Самуил. Самым отважным людям бывает страшно, однако они преодолевают страх и исполняют свой долг.

– Вам тоже бывало страшно?

– Да, Самуил, много раз.

– Я бы лучше остался здесь, с мамой и с вами, пока папа не вернется.

– Я бы тоже хотел, чтобы ты остался со мной, но так не получится. Когда-нибудь ты поймешь.

Как только Ракель Адлер скрепя сердце примирилась с мыслью о расставании с сыном, ход событий ускорился. На следующий день представитель еврейской общины пришел в квартиру Фолькера, чтобы обсудить ситуацию. Отец Самуила попал в концентрационный лагерь, над женами узников тоже нависла угроза депортации, поэтому мальчика включили в список. Представитель разъяснил, что Kindertransport со всем тщанием готовят еврейские комитеты; они также вывозят детей из Польши, Венгрии и Чехословакии. Приют этим детям предложили и другие страны, но только Великобритания готова предоставить столько мест. Самуил поедет на поезде в Голландию, под Роттердамом сядет на паром, пересечет Ла-Манш и прибудет в английский порт Харидж.

* * *

Ранним утром 10 декабря Ракель и полковник отвели Самуила на вокзал. Одурманенная лекарствами Штайнера, Ракель двигалась как сомнамбула. Накануне с ней случилась паническая атака, и приступ был настолько серьезный, что Фолькер позвал аптекаря. Тот остался с Ракель наедине и в самых энергичных выражениях призвал успокоиться, ведь нельзя же, чтобы ее состояние передалось ребенку. Малыш держится из последних сил, и она не вправе так перед ним распускаться. Потом Штайнер вколол женщине сильное снотворное, свалившее ее с ног на девять часов. Тем временем полковник собрал чемоданчик Самуила, положил туда одежду, которую сам ему купил, – свободную, на вырост, чтобы надолго хватило. Положил десять марок в карман нового пальто и прикрепил к лацкану одну из своих боевых наград.

– Это медаль за отвагу, Самуил. Я заслужил ее на войне много лет назад.

– Вы отдаете ее мне?

– На время, чтобы ты помнил: нужно быть отважным. Когда тебе будет страшно, закрой глаза, потри медаль ладошками и почувствуешь огромную силу в груди. Пользуйся медалью, пока мы не встретимся снова: тогда ты мне ее вернешь. Береги ее, – наставлял полковник. Голос его прерывался от горя.

В тот день на вокзале собралась целая толпа родителей с детьми. Дети были всех возрастов, некоторые едва умели ходить, и их вели за руку ребята постарше. Многие малыши ревели, цепляясь за родителей, но в целом посадка проходила спокойно, поддерживался безупречный порядок. Десятки волонтеров, по большей части женщины, помогали всем и каждому, а полицейские в нацистской форме наблюдали издали, но не вмешивались.

Ракель и Фолькер подвели Самуила к пункту контроля, и девушка, не еврейка, а англичанка, нашла его имя в списке и повесила бирку на шею. Погладила по щеке и ласково проговорила, что скрипку взять не получится, каждый пассажир имеет право только на один чемодан, места очень мало.

– Самуил никогда не расстается со скрипкой, барышня, – объяснил Фолькер.

– Я понимаю, почти все дети хотят прихватить с собой что-то еще, мы не можем делать исключения.

– Вон того пропустили, – пожаловался Фолькер, показывая на трехлетнего малыша, прижимавшего к груди плюшевого медвежонка.

Обескураженная волонтерка втолковывала полковнику, что она всего лишь соблюдает инструкцию. Время поджимало, выстроилась очередь из детишек, родители окружили пункт контроля. Одни сетовали на задержку, другие твердили, что стоит, мол, позволить мальчику взять с собой скрипку, а англичанка настаивала на соблюдении правил.

И тогда Самуил, который с тех пор, как они вышли из дома, не произнес ни слова, положил на перрон потертый футляр, вынул скрипку, пристроил ее на плечо и заиграл. В ту же минуту вокруг маленького виртуоза воцарилась тишина; воздух наполнили звуки серенады Шуберта. Время остановилось, и на несколько волшебных минут эти люди, подавленные неминуемой разлукой с детьми, не уверенные в собственном будущем, забыли о своих тревогах, получили утешение. Самуил был невысоким для своих лет и в пальтишке на вырост выглядел трогательно хрупким. Закрыв глаза, он покачивался в ритме музыки, и это завораживало.

С обычным для него серьезным видом он принял аплодисменты и бережно положил скрипку в футляр. В этот миг люди расступились, пропуская полную даму, одетую в черное: она шла к поезду, а в толпе шепотом произносили ее имя – та самая голландка, которая организовала перевозку детей. Растроганная, она наклонилась к Самуилу, пожала ему руку и пожелала доброго пути.

– Можешь взять свою скрипку. Я провожу тебя к твоему месту, – сказала она.

Опустившись на колени посреди перрона, Ракель крепко обнимала сына и, не сдерживая слез, шепотом давала наставления, заставляла пообещать то, чего мальчик не мог исполнить:

– До свидания, милый мой, не забывай пить молоко и чистить зубы перед сном. Не ешь много сладкого. Ты должен слушаться тех, кто тебя примет; не забывай говорить спасибо. Мы увидимся очень скоро – вот вернется папа, и мы приедем к тебе, и тетю Лию захватим, а может быть, и дедушку. Англия красивая страна, тебе там будет хорошо. Я очень, очень тебя люблю…

Самый стойкий образ прошлого, который останется в памяти Самуила Адлера нерушимым до самой старости, сохранил эти последние отчаянные объятия и то, как мать, вся в слезах, опираясь на крепкую руку старого полковника Фолькера, махала платочком вслед уходящему поезду. В тот день кончилось детство Самуила.