Глава 3. Академия абсурда при ЦК КПСС

На этой замечательной сцене среди узнаваемых лиц, как называла знаменитостей родная душа, замечательная актриса Лариса Удовиченко, и проходило переформатирование личности такого же, как она, одессита. Процесс самообразования уже кое-что и дал. Не то, чтобы знания переполняли, но их уже было достаточно, чтобы ими пользоваться. Социология становилась инструментом для той самой «консерватории», которую рекомендовал подправить наш Жванецкий.

Тема диссертации «Киноклубы: портрет кинозрителя» задавала направление. Она вела к людям близким мне по духу. Чем? Это и хотелось понять. Кажется, там созревали ростки критики реалий «развитОго социализма». Ведь жизнь все дальше расходилась с провозглашенными партией идеалами, и с этим надо было что-то делать. Хотя бы поговорить…

В «Советском экране», журнале с почти двухмиллионным тиражом, я изучал опросы читателей с согласия главреда Писаревского, не забывавшего при встрече передавать привет «Кларочке». С жадностью нищего копался в мешках с почтой, находя бесценные свидетельства живого ума этой небольшой, но такой замечательно мыслящей части публики. Читал их ответы, рассуждения, оценки фильмов – они расширяли рамки моего понимания мира. Оформить их в нечто цельное и было целью диссертации.

В самом конце 60-х услышал про какие-то необычные лекции ученых социологов в помещении средней школы на Песцовой. Ноги понесли сами по этому адресу. И не зря. Так я попал в интеллектуальное поле современных западных социологических учений и течений. Здесь знаниями со страждущими делились Юрий Замошкин, Юрий Левада, Владимир Ядов, Игорь Кон, Дмитрий Ольшанский. Делились без спросу и без общества «Знание». И бесплатно.

Эти науки вроде уже не запрещали, но нигде и не преподавали. У сидящих за школьными партами взрослых чувствовался недетский интерес к азам теоретической социологии, социальной психологии, структурно-функционального анализа общественных отношений. Это была прекрасная школа мысли для тех, кому были уже тесны рамки марксистско-ленинского учения. Излагаемые русским языком, эти теории предлагали иное понимание общественного устройства в стране, в которой мы приспособились жить. Они давали ключи к вне-идеологическому анализу политических систем, легко обходя привычные, заученные со школьной скамьи формулы и формулировки.

Имена Парсонса и Лазарсфельда звучали почти как имена основоположников – Маркса и Энгельса, а «теория среднего уровня» оснащала мыслительный аппарат осязаемыми социологическими понятиями, описывающими наше социалистическое отечество как взаимодействие политических и социальных институтов с вполне понятными социальными функциями.

Системный подход демистифицировал партию, за государственными секретами тщательно оберегавшую себя даже от робкой критики. Лозунг «Партия – это ум, честь и совесть нашей эпохи», теперь был идеологическим оправданием бесконтрольной, безграничной власти сравнительно небольшой группы людей, в руках которых была и власть и собственность. Было какое-то облегчение от этого открытия, избавлявшее от наркотической зависимости от вбитых в голову догм и лозунгов. Но оставалась одна неприятность: в этой стране надо жить и реализовывать себя.

– Зачем тебе это знать? – посмеивался Борис Маклярский, который, оказывается, знал об этих курсах. – Что ты будешь с этими знаниями делать? Система не предусматривает изменений, она доведена до совершенства. Ее не изменить. Только сломать. Но некому.

Я оглядывался на сидящих в этом зале. Неужели и они теперь все понимают? Рядом со мной в этой школе антикоммунизма сидел психотерапевт, гипнолог и писатель Владимир Леви, чью умную книгу по личностной психологии «Охота за мыслью» я недавно читал взахлёб. А с другой стороны сидел парень из Академии общественных наук при ЦК КПСС. Юрий Любашевский, общительный и далеко не глупый. Как он сюда попал? Подослан?

Леви в порядке знакомства пригласил на свой сеанс массового гипноза. Волшебство происходило в старом Доме кино на Герцена, у площади Восстания. Сопротивляясь его командам и не поддаваясь гипнозу, я украдкой наблюдал за залом. Зрелище превращенных в сомнамбул сотен взрослых людей, набившихся в большой зал шарашило. Это же невероятно! Вдруг возникло ощущение, оформившееся в мысль о том, что ведь все мы в огромной стране вот так же впали в спячку. И спим уже после того, как гипнотизер сделал свое дело и покинул сцену.

Конечно, я не преминул поделиться этой мыслью с Володей. Его была мгновенной:

– А представляешь, если это делать по телевидению?

Как в воду глядел конгениальный Леви. Через двадцать лет именно этим и займется некто Кашпировский. А еще через тридцать – Первый канал российского телевидения и превратит всю страну в послушное стадо.

А Юрий, к счастью, оказался из круга наташиных знакомых, и может быть потому вдруг предложил работу в Академии.

– Мы начинаем социологическое исследование духовной жизни среднего города в Таганроге, и нам нужен социолог массовой культуры. Пойдешь?

Предложение было кстати. Аспирантура подходила к концу, причем не самым благополучным образом. Ректорат после какого-то закрытого постановления ЦК ВЛКСМ о нежелательности несанкционированной клубной активности за пределами комсомола только что закрыл мою диссертацию. Ходили слухи о каких-то студенческих волнениях в Польше вокруг спектакля «Дзяды». Что за спектакль, и какое к нему имели отношение киноклубы? Но тем не менее.

– А если я неблагонадежный? – спросил я, сомневаясь в его полномочиях, – Академия все-таки при ЦК КПСС.

Юра успокоил:

– Зять Хренникова? Неблагонадежный? А кто же может быть надежней? Давай, набросай вопросник. Я покажу шефу.

Удивительные все же у Наташи знакомые, весь спектр от поэтов до партийных работников. В общем, на следующую лекцию принес я ему вопросник. А через неделю Юра объяснил, куда прийти с документами. Так я оказался на полставки младшим научным сотрудником АОН при ЦК КПСС, и тут же был отправлен в команде из трёх социологов в командировку в Таганрог. Третьим кроме меня и Юры был молчаливый Володя Малинин, математик, разработавший модель выборки и отвечавший за распространение и обработку почти тысячи анкет. Чей он родственник, я так и не поинтересовался.

Летом 1969 года этот южный город с населением примерно в полмиллиона жителей принял нас почти на целый год. Оказалось, рядом работали и другие научные институты – ЦК КППС размахнулся на большое исследование разных сторон жизни «среднего советского города». Одним полагалось изучать досуг, другим – общественное мнение, третьим – преступность, четвертым – мотивацию труда. Нам достались общие культурные запросы населения. Видно, партии уже не доверяет сводкам КГБ, раз прибегает к услугам «буржуазной науки»? Это интересно.

Ладно, не мое дело. Важно, что нам троим дали свободу брать этот город под рентген, высвечивать все заслуживающее нашего внимания. Мечта поэта: исследовательская журналистика, включенное наблюдение, интервью и социологический опрос. Что ж, как Гиляровский о Москве и москвичах, так будет и у нас: о Таганроге и таганрожцах, исследование нравов.

До Москвы отсюда всего три часа лета, и я часто летал домой. С брикетом паюсной икры, которой в Москве не было даже в кремлевской столовой, и восторженными рассказами, которые никого не интересовали. Только Наташа сочувственно выслушивала мои истории о сонной жизни на краю империи, а маленький наш сын показывал мне своих солдатиков. Потом я снова улетал на следующие несколько месяцев.

Анкеты с 80-тью открытыми и закрытыми вопросами, обработанные на перфокартах огромных счетных машин Института социологии должны будут дать типологию жителей этого города по многим признакам. Каким, мы еще сами не знали. Для этого уже. возвращенные анкеты подлежали ручной обработке.

Вчитываясь в анкеты, мы втроем составляли словесные портреты опрошенных, которые легко попадали в категории от глухих обывателей до продвинутых интеллигентов. В случае сомнений, выборочно ходили по адресам, стучались в глухие ворота, знакомились

Я еще изучал городскую статистику учреждений культуры, местную партийную газету, программы телевидения, репертуар и посещаемость единственного в городе драмтеатра им. Чехова, даже формуляры читателей городской библиотеки. Особо интересовали репертуар и касса отдельных фильмов. Так оконтуривались горизонты местной духовной жизни, вырисовывались собирательные образы таганрожца.

Таганрог у берега южного моря с богатой историей войн и разрушений выглядел сытым и полусонным. Хотя с дореволюционных времён здесь действовали мощные заводы, включая авиационный, промышленным центром город не казался. Не был он и курортным. Построенный Петром, разрушенный турками, снова отстроенный, переживший оккупацию немецкими фашистами, город был изрядно потрепан историей.

Но мы в историю не вдавались. Мы дышали степными запахами, морским воздухом, прислушивались к неторопливым ритмам этого города, ловили пульс общественной жизни. Он, увы, не прощупывался. Актуальные литературные журналы, которые были нарасхват в Москве, сюда не доходили. Их даже не продавали в киосках. А по подписке, например, «Новый мир» и «Иностранную литературу» получали 7 человек. Это в городе с населением в полмиллиона.

Представить себе какие-то интеллигентские споры на кухне таганрогской квартиры не получалось. Рабочий класс просто выпивал. Здесь в летнем воздухе растворены лень, расслабление, сон провинции. Может быть Иосиф Бродский именно это имел ввиду, признаваясь: «…лучше жить в глухой провинции у моря…»

Местная газета в городе есть, но её не читают, читают «Правду». И ту, как показали анкеты, читают в основном передовицы и международные новости. Из разговоров понятно, что главная забота – лишь бы не было войны. С Америкой, конечно. А так… Жить можно, и ладно.

Радио – на стене в каждом доме, принудительное вещание по городской сети – «Говорит Москва!», музыка и полчаса в день местные новости с полей. Популярно кино, как тема для разговоров. А о чем вообще разговаривать? Местного телевидения просто нет. Отсюда и городской жизни как темы практически тоже нет. Вроде живут все вместе, в одном городе, а на самом деле все врозь. Люди вокруг приветливые, но скорее равнодушные, это не Одесса со всплесками эмоций по любому поводу.

Нас, правда, не просили особо обобщать, есть анкетные вопросы и ладно. Но хочется же понять, чем люди живут, к чему тянутся, как коммунизм строят. Воображаю себя то Всеволодом Крестовским, изучавшим петербургскую жизнь трущоб в прошлом веке, то Владимиром Гиляровским, знатоком московской. Такая социология мне нравилась.

По отчетам о проданных билетах в главном кинотеатре города я беседовал по душам с молоденькой симпатичной бухгалтершей. Разговорились, она считает, что интерес к советским фильмам выше, чем к западным, американским. Я прикинулся чайником:

– А, может, у вас названия фильмов перепутали?

Девушка охотно объяснила:

– Так это же статистика!

– А какая? Можно посмотреть? Что вот это? А здесь?

– А это… ну, проданные билеты на зарубежные фильмы в отчетах записываем на советские.

– Это как?

– А они идут же в один день! Какая разница, как записать общее количество проданных билетов. Перераспределяем, если идут у нас они в тот же день.

– Это кто ж такое придумал?

– Так директор же! Это во всех кинотеатрах. А мне что? Главное, чтобы сборы за день были указаны точно.

Я смотрел на нее, как Кук на туземцев. Вот так, значит, куются наши победы? И она говорит, что так во всех кинотеатрах. Вот это бомба в нашем отчете, нам же врать никто не заказывал! Так, по крайней мере, я думал.

Анкетный опрос подтвердил, что жители ходят в кино развлекаться. Но вот что еще показали анкеты: оказывается, в городе есть, их, правда, мало, таких зрителей, которые видели или знают о таких фильмах, как «Берегись автомобиля», «Председатель», «Андрей Рублев», «Доживем до понедельника». Причем, это и рабочий класс, инженеры, пару врачей. Но они ничего не знают друг о друге. Объединить бы их в киноклубы… Но мне уже объяснили политику партии во ВГИКе.

Юра осторожно предложил:

– А давай, запуляем киноклубы в рекомендации. Нам же пока ничего не запрещают.