Наконец, Кочерга окажется с семьей на Мальте, где создаст свою компанию морских перевозок, будет опять ходить на водных лыжах и заниматься чем-то еще, о чем, посмеиваясь, умолчит.

В Москве у него оставалась квартира на набережной Максима Горького. Иногда в телефонной трубке раздавался его сочный бас:

– Я в Москве, бери жену и давай ко мне. Как всегда вас ждет крабовый салат с водорослями и моё новое видео.

А про Вадима Никитина много лет спустя будут написаны книги, он станет легендой Одессы, как мастер своего дела и любимец команды. Он сделает свой лайнер лучшим на американских линиях, работая по высшим международным стандартам и пренебрегая мелочным предписаниям из пароходства. За это его и сожрёт партийно-кагэбешное начальство. Среди прочих обвинений в нарушении дисциплины его подведут под суд за этот проклятый катер, которые он якобы незаконно списал и сбыл неизвестно куда.

Осудить Никитина не удастся, но исключить из партии и уволить из Черноморского пароходства они смогут. Он будет капитаниить на небольшом старом лесовозе на Севере, в бухте Тикси, пока четыре года спустя транспортная прокуратура Одессы не пришлет ему письмо с извинениями за причиненный ему «моральный ущерб».

Краса и гордость черноморского флота, он умрет от разрыва сердца там, на Севере, на капитанском мостике «Марии Ермоловой» в возрасте 54 лет…

Уже в независимой Украине, когда советская, не люстрированная номенклатура будет безнаказанно разворовывать пароходство, его «Одессу» сначала арестуют в Неаполе за фуфловые долги пароходства, и простоит она там целых семь лет, охраняемая верной командой, пока ее не выкупит сердобольный владелец частной одесской компании. Выкупить-то он выкупит, а вот завершить ее ремонт не сможет, так как будет убит выстрелом в затылок. Как и Деревянко, редактор одесской газеты, годами защищавший капитана своими статьями. Такие были времена и в Украине…

А ржавеющую «Одессу» в 2006 году тихо отправят на металлолом в Индию…

В 1980 году Московское правительство выделило Хренникову и его дочери две квартиры в отремонтированном доме на Арбате вместо тех двух, на Миусах, где мы прожили с Наташей пятнадцать лет. Как-то сразу и эта квартира с большим светлым кабинетом и роялем между двух окон, уютной гостиной с тем же Большим столом, просторной прихожей с диваном для гостей, желающих отдохнуть, оказалась снова завалена книгами, журналами, газетами и сувенирами из разных стран, вытащенными Кларой из темных углов старой квартиры.

Нашими соседями в этом, почему-то называемом булгаковским доме, окажутся и храбрый поручик Ржевский из «Гусарской баллады» Юрий Яковлев, и философ Валентин Толстых из родной Одессы, и мать чемпиона мира по шахматам Анатолия Карпова, навещавшего ее регулярно с сумками продуктов.

Хочется оглянуться и увидеть их всех, кто бывал у нас в этом доме – и элегантный Веня Смехов из когорты звезд Таганки, и ленинградец Дима Брянцев, скорее похожий на футболиста, чем на главного балетмейстера театра Станиславского и Немировича-Данченко, и добродушный, большой Валентин Гафт, который, оказывается, даже читал мою скандальную «На экране Америка», вышедшую в 1978 году. У нас он и прочитал свою знаменитую пророческую эпиграмму:

 
Земля, ты слышишь этот зуд?
Три Михалковых по тебе ползут!
 

Бывал здесь и Слава Спесивцев, бывший актер Таганки, создавший знаменитую детскую театральную студию в Текстильщиках. На его репетициях царила такая жесткая диктатура, он так третировал влюбленных в театр девчонок и мальчишек, что я как-то попробовал его остудить. Он тут же парировал:

– А иначе у них любовь к театру не воспитаешь! – и выбил ударом ноги дверь из репетиционного зала, где только что кончилась резкая разборка репетиции его знаменитой «Ромео и Джульетты»…

Весь этот пестрый хоровод крутился, как планеты вокруг солнца, вокруг доброжелательного, негромкого спокойного, как озерная гладь, Тихона Николаевича. Наши две квартиры были как сообщающиеся сосуды, и наш «филиал» он нередко навещал, когда собиралась компания. Теперь с переездом мы получили и нашего сына, здорового красивого пятнадцатилетнего подростка. Сюда же, уже в десятом классе, он приведет и свою жену, одноклассницу Аню. Здесь же и появятся первые внуки Виктория и Тихон, будущий, кстати, композитор Тихон Хренников мл.

Ордена и медали ТНХ никогда не носил. Они пылились у него вперемежку с письмами и старыми счетами в ящиках подаренного мной антикварного письменного стола. О столе надо сказать отдельно. Это был личный стол Соломона Михоэлса. Его откопал Миша Левитин в подвале театра на Малой Бронной, где он ставил какой-то спектакль. Старинный, резной, в бронзе, в стиле ампир, забытый всеми, он тускнел под слоем пыли. Увидел его мой друг среди реквизита и ахнул. Пропадает же такое сокровище! К себе он взять его не мог, слишком велик. А мне он сказал:

– Такой стол должен быть у Тихона. Пусть Наташа его отреставрирует и подарит отцу. Я очень этого хочу! Иначе он вообще сгниет, развалится и пропадет.

Так и сделали. ТНХ как будто и не заметил перемены, когда обшарпанный, пыльный мостодонт из квартиры на Готвальда, куда-то исчез. Сверкающий накладной бронзой и вензелями антиквариат был тут же завален горой бумаг, нот, писем и газет.

А еще Миша подарил мне Любу, если можно назвать знакомство подарком. Тогда как раз репетировали Хармса. «Хармс, Чармс, Шардам или школа клоунов» стала классикой его театра. Его играли много лет поколения актеров. А первой исполнительницей была Любовь Полищук. И Рома Карцев. На репетициях Миша так орал на нее, добиваясь того, что видел только он, что я не выдержал:

– Девочка играет просто изумительно. Что ты еще хочешь?

– Если на них не орать, они вообще слова забудут.

Дело было в его кабинете после репетиции. Как раз на этих словах вошла Люба, которую он сам просто обожал.

– Любка, ты слышишь, он тебя защищает!

– Кто?

Так мы познакомились и дружили много лет. Она трудилась в театре, пахала, как она выражалась. И никогда не корчила из себя звезду. Как-то попросила меня подготовить ее к экзаменам в ГИТИС. Оказывается, у нее даже не было театрального образования. Но вот поступила, честно отучилась и получила диплом. Чего он прибавил к ее таланту, я не заметил.

Она была великолепным другом и отважно искренним человеком. Если она тебя приближала, то это навсегда, не под настроение, а на жизнь. Мы могли не видеться годами, а встречались, будто только вчера расстались. Без нее, без репетиций Миши, без его Хармса, которого я смотрел бессчетное число раз, эти годы были бы намного скудней.

Левитин – диктатор в своем театре. Каким-то непостижимым, но очень органичным, не вызывающим сомнений способом в нем сочетались режиссерский гений и здоровая мужская похоть. Как в том анекдоте: если женщин любит наш брат, он развратник, если же он член Политбюро, значит, это жизнелюб. Так вот Миша был жизнелюбом.

Но вопросы возникали периодически у его жены, непревзойденной Ольги Остроумовой, которая родила ему дочь и сына, но однажды встала на подоконник шестого этажа и сказала:

– Хватит. Или ты уйдешь к своим бабам сейчас же или я выпрыгну из окна.

И он ушел.

Ольга обладала присущим редким красавицам магнетизмом непреодолимого обаяния. В ней ощущалось то, что мне особенно дорого в людях, нравственное начало. Она носила его как немодное, но сшитое по ее фигуре платье. Ее ценила разборчивая в друзьях Наташа и, кажется, из-за нее терпела Мишу, в котором безошибочно угадала бабника…

Смешная история приключилась однажды, опять-таки связанная с Левитиным. Это он попросил меня поехать успокоить плачущую Ленку. Юная звездочка, природно талантливая актриса Лена Майорова, рыдала ему в телефон как раз тогда, да мы в жарком споре о великом русском народе приканчивали большую бутылку рома.

Ее я впервые увидел в Табакерке в роли Багиры и сразу будто что-то ёкнуло: эту ждет трагедия. Воспитанница Олега Табакова, невероятно чувствительная и ранимая, она уже страдала депрессией от какой-то печали, недовысказанности. Друзья вытаскивали ее из внезапных приступов, как могли. Но через несколько лет, уже принятая во МХАТ, она засунет голову в духовку, откроет газ и чиркнет зажигалкой…

В общем, приехал я к ней слегка нетрезвый. Мы с ней еще добавили. Ну, чтобы успокоить. И, находясь в состоянии уже уверенного опьянения, выполнив свою миссию, я сел за руль. Чрезмерно осторожно остановился на красный свет светофора около Высотки на Котельнической набережной. Гаишник заинтересовался и подошел к машине. Достаточно было одного взгляда, чтобы немедленно вытащить меня из машины… Очнулся я только утром дома и без машины.

Что случилось, вспоминалось туго. Пришла спасительная мысль обратиться к Игорю Громыко, которого охраняла Девятка. Мы с ним встречались в одной теплой номенклатурной молодежной компании.

– Почему сразу не позвонил? Протокол бы выбросили и все дела.

– Не мог, старик. Физически не мог. Ничего не помню.

– Ладно. Жди. Тебя вызовут.

Через час кто-то пригнал машину, а утром был звонок:

– Вам надлежит прибыть в управление ГАИ города Москвы.

Ну, я, конечно, прибыл, не ожидая ничего хорошего. Надо же было так напиться.

Разговор в кабинете начальника ГАИ оказался неожиданным:

– Садитесь. Ну, и удивили вы тут нас всех.

– Простите, так получилось. Коллеге было плохо, надо было, так сказать, профилактически…

– Я понимаю. Бывает. Хорошо, что без ЧП. А вы помните свое письменное объяснение? Что вы там написали?

– Честно говоря, не очень.

– Хотите почитаю? Вы давно стихи пишете?

И он, улыбнувшись, прочитал довольно сбивчивое, длинное стихотворное признание в любви «моей милиции родной, что ходит няней за тобой…»

– Мы его поместили в нашу стенгазету.

Возвращая права, он пошутил:

– Пишите нам. В стенгазету.

Я понял, как, однако, хорошо дружить с внуком министра иностранных дел…

С кем композитор работает, с тем и дружит. Часто работа заканчивается, а дружба остается. Так получилось и с Верой Боккадоро, к которой уже мы с Наташей частенько ходили в гости в уютную квартиру около старого Дома кино. Там на столе всегда стояли какие-то вкусности из Парижа. Французская балерина, она еще девчонкой приехала на стажировку в Большой и осталась в Москве. Поговаривали, не в последнюю очередь из-за красавца Мариса Лиепы. Во всяком случае у дочери ее некоторые видят его черты.

Вера уже не танцует, она балетмейстер и сейчас ставит на сцене Большого «Много шума из ничего». Спектакль этот останется в репертуаре надолго, будет идти больше сотни раз, и ТНХ не пропустит ни один. И я сижу в директорской ложе (она вдвинута справа в край сцены) рядом с ним, киваю музыкантам в оркестровой яме, перемигиваюсь с танцорами. Каждый спектакль – живой организм, зависит от настроения артистов, и мне нравится это чувствовать, ведь я в трех шагах от них. А знакомы мы потому что в университете марксизма-ленинизма при Большом я уже несколько лет веду свой семинар по американской культуре и слегка влюблен в Людмилу Семеняку.

Вера познакомит ТНХ с французским классиком композитором Андре Жоливе. Он полюбит посидеть в кругу друзей у ТНХ за большим столом в новой просторной гостинной. ТНХ из иностранных языков помнил только осколки немецкого, и было смешно, когда он поддакивал французу:

– Яволь, зер гутт!

Однажды Жоливе приедет в Москву с дочерью, попавшей вместе со своим женихом в автокатастрофу. У нее сложный перелом обеих ног, в нескольких местах кости просто вышли наружу. Это была идея ТНХ устроить ее к знаменитому хирургу Гавриле Елизарову. Кристину приняли, конечно, как родную, и кости срослись, как надо. Девушка вернулась через полгода домой счастливая.

В Кургане же мы, кстати, побывали вместе с ТНХ чуть позже. Надо было перевезти прах его матери с местного кладбища (умершей там в эвакуации во время войны) в Москву. И тогда нас пригласили в клинику Елизарова. Мэтр показал нам девушку. Стройное, милое существо притопало к нам на своих двоих, улыбаясь. И тогда Елизаров включил экран. Это был фильм о ней. Ее привезли с отрезанными трамваем двумя ногами.

Гениальный хирург поставил ей какой-то аппарат, за полгода нарастил недостающую длину, а потом сделал и сустав. Для чего две части его аппарата непрерывно в течение многих месяцев двигались относительно друг друга. На месте движения и возник сустав новой ступни. На ней не хватало только пальцев.

– А зачем? – спросил гениальный хирург. – На ноге они типичный атавизм. Она же ногами ложку держать не собирается.

Елизаров собрал по частям и разбившегося на мотоцикле чемпиона мира по прыжкам в высоту Валерия Брумеля. Чемпион бывал после этого у нас и даже пытался ухаживать за Наташей, что ее смешило. У Елизарова лежал и мой друг одессит Саша Лапшин. Уже известный сценарист остался жив после автокатастрофы только потому что старый гимнаст при лобовом ударе успел упереться ногами в торпедо. Машина сплющилась, ноги напряглись и сломались, но он остался жив. Более того, еще одну историю рассказывали люди. Что побывал здесь и будущий наш эстрадный король Филипп Киркоров. И стал выше ростом сантиметров на семь…

Это было время восхождения другой звезды. Алла бывала в доме, она что-то репетировали с ТНХ. А на кухне мы как-то слегка выпивали и говорили о ее песнях, стремительно набиравших популярность. После оглушительного её успеха в Болгарии на фестивале «Золотой Орфей» c песней «Арлекино» в 1975 году Пугачева обретет ту уверенность в себе, которая чувствовал каждый, кто когда-либо разговаривал с ней. Когда же она выходила на сцену, это была уже «черная дыра» Космоса, которая втягивает в себя все, что движется и не движется.

Она терпела мои самоуверенные суждения о каких-то новых ее песнях. Не соглашалась, смеялась своим хрипловатым горловым голосом:

– Да, наверное, так. Но людям-то нравится? Как тут быть?

Она уже познала и обожала свою таинственную власть над многотысячной толпой. Это сверхчеловеческое свойство будет вести и направлять ее долго, очень долго. Меня же привлекала эта возбудительная, безумная сила музыки и голоса, поражала способность музыки вызывать мощные душевные порывы, эмоции, похожие на взрывы.

Звала на свои концерты в Лужниках. Я приходил, стоял за кулисами, видел, как она собиралась перед выходом, раздраженная, злая на кого-то из свиты. Но вот, резко отметая полы цветного плаща, она выходит под прожектора, уже сияя, как звезда.

Победительница, фея всех золушек на свете. Она играла, пела, крутила и вертела переполненным стадионом, как ей хотелось, наслаждалась сама собой и произведенным эффектом. Вот она сходит со сцены под гром оваций, заходит за кулисы, уже расслабляясь и выходя из образа. И подмигивает мне…

Светская жизнь композитора – его премьеры и концерты. На них – вся семья и многочисленные друзья, знакомые, какие-то гости. Списки для бесплатных пропусков в руках Клары. Однажды в Большом театре перед началом спектакля толклись гости в тесной раздевалке под лестницей служебного подъезда, ведущего в директорскую ложу. Вдруг сверху полилась густая патока липких слов:

– Кого я вижу!? Самого патриарха советской музыки! Великого и гениальнейшего из всех живущих композиторов – самого Тихона Николаевича!

По лестнице спускался с распростертыми объятиями сам сладчайший, насквозь фальшивый Илья Глазунов. ТНХ было попятился, но его уже захватили мастеровые руки народного художника и мяли, мяли.

– Дорогой мой, любимый, великий человек и композитор, мой кумир, я этого не переживу! Как я счастлив вас видеть, моя жизнь озарена этой встречей! Кого мне благодарить за это счастье?

Кажется, всем окружающим было неловко от такой беспардонной лести. Всего несколько секунд, а праздник испорчен. Избавившись с помощью выдвинувшейся из-за вешалки решительной Клары от сияющего фальшивым счастьем Глазунова, ТНХ спешит за кулисы поздороваться с танцорами…

Дома до такой пошлости не доходило. Ни чрезмерных комплиментов, ни лести глаза в глаза. За кулисами после концерта – это да, там другое дело. Так положено, всем несут цветы и слова благодарности.

Зато в доме держали тетрадь. Лежала она у телефона. В нее записывались все телефонные звонки – кто звонил, зачем и номер телефона. Клара неукоснительно требовала фиксировать каждый звонок.

Я сначала дивился, зачем? Но тоже записывал. И поздравления после премьер, и благодарность за то, что чья-то племянница поступила в институт, и за квартиру, наконец выделенную кому-то Моссоветом. А вот тревожное сообщение о том, что чей-то сын взят в армию со второго курса консерватории, кого-то Минкульт не пускает с концертами за границу, кому-то надо достать лекарства, которые есть только в Кремлевке. Кто-то незнакомый: срочно нужна операция, нельзя ли попасть к Коновалову в нейрохирургию? Еще запись: Тихон Николаевич, послушайте талантливого мальчика, это просто гений, вундеркинд. И еще: скандал в дачном кооперативе на Николиной, приезжайте завтра к пяти на заседание Правления…

Как-то в удобный момент я спросил: где предел? Ответ запомнил на всю жизнь:

– Никогда не отказывай, когда к тебе обращается за помощью. Потому что придет время, когда ты уже никому будешь не нужен. И это страшнее всего.

Ужас в том, что такое время он как будто предвидел. Для него оно наступит не со старостью, а в эпоху гласности, когда зашатаются партийные устои, когда рухнет Советский Союз, распадется Союз композиторов СССР. Тот Союз, где он оставался лидером более сорока лет. Он отдавал ему много душевных сил, невидимых никому, кроме его Кларуши. На его плечи еще лично Сталин возложил руководство музыкальной жизнью страны. А это с годами вело к дискуссиям в профессиональной среде о модернизме, формализме, новаторстве. Партия требовала от руководства Союза композиторов глухой защиты советской музыки от буржуазного влияния. Трудно представить себе Бетховена или Чайковского в такой роли. А вот ему приходилось… Хотя ТНХ с его природным даром мелодизма отстаивать идущую от народных корней музыку было естественно…

В домашних разговорах с подраставшим внуком он считал джаз музыкой для ресторанов. Тяжелый рок, которым наш сын стал увлекаться с возрастом, был ему просто поперек горла. Однако, свое мнение он умел держать при себе. Только ироническая улыбка выдавала отношение. ТНХ работал ночами, а недосып добирал днем. У него была гениальная способность отключаться по ходу минут на пять и просыпаться враз посвежевшим, отдохнувшим. Я видел, как он незаметно засыпал в машине, на концертах, на собраниях, за столом… Кажется, при этом он все слышал, во всяком случае никогда не выпадал из темы. Я же днем не мог заснуть никогда, начиная с пионерского лагеря.

ТНХ обладал жизнерадостным, ярким общественным темпераментом. В основе этого темперамента – его советскость в лучшем смысле. В личности ТНХ идеология проросла не фанатизмом или властолюбием, а провозглашенным ею идеалом. Он был именно советским человеком в лучшем, идеальном смысле этого слова. Он не просто верил в идеалы социализма, он воплощал их в своем характере, образе жизни, делах. Он всегда сохранял порядочность в отношениях с близкими, коллегами и вообще с людьми. Он был прекрасным товарищем, мудрым модератором и гасителем конфликтов.

Таким был этот дом, этот столичный мир, в котором я по-своему утверждался без малого тридцать лет. Эти годы стали как бы подготовкой к настоящей, жаркой и уже самостоятельной жизни в Перестройку. Она-то и стала главной, основной, к которой как будто готовился всю предыдущую.

Дом Хренниковых, любовь и терпение Наташи защищали меня, ходившего по краю, от неприятностей, выпавших на долю других, более решительных и отчаянных, с кем я хотел бы быть рядом, но не стал. Не хватило их смелости, уверенности, да и ума, чтобы вступить в открытую борьбу с системой, в которой родился и которой был воспитан.

Не готов я был и оказаться в дворниках, быть высланным, засунутым в психушку, а то и в тюрьму на долгие годы. Старался быть не только просто порядочным, как определил нас, затаившихся после жутких репрессий и отрицательного отбора советских граждан мой собеседник Борис Маклярский, но и делать то малое, что было по уму и по силам за широкой спиной ТНХ.

Ведь и правда, я не только ездил за обедами в спецстоловую в дом на Набережной, разглядывал гостей за большим столом и сидел в ложе Большого театра…