Не забуду его вечно простуженный, клокочущий голос. Орел, слетевший с кавказских вершин на промозглые московские улицы. Микаэль ушел, а его верная подруга посвятит свою жизнь сохранению памяти о нем и его музыке. Верочка, Микаэль заслужил твою преданность и любовь…

А еще был Азарий Плисецкий, которого когда-то прочили в женихи Наташе. Его к нам привело любопытство взглянуть на наташиного избранника. Так вот он, сочувственно глядя на мои единственные пластмассовые штиблеты, снисходя, даст совет:

– Знаешь, что надо, чтобы туфли были всегда, как новые?

– Ходить босиком? – ответил я вопросительно.

– Надо иметь несколько пар: для города, для дачи, для работы, для выхода, для лета, для осени, для зимы. И носить соответственно.

Важный совет, спасибо. Царапины на самолюбии заживают долго.

Кто еще сиживал за Большим Столом? Ну, конечно, старшая сестра Клары, актриса немого кино тетя Маня, практически жившая в доме. Высокий, худой и слегка надменный брат ее дядя Миша – красный партизан из конницы Буденного, известный в Москве коллекционер марок. Обычно скромно молчащий личный шофер первого секретаря СК композиторов и депутата Верховного совета Петр Тимофеевич.

Рассказывает театральные новости и подыскивает по ходу разговора рифмы давний друг семьи, не имеющий возраста поэт и актер театра Советской армии, автор текстов к опереттам ТНХ Яков Халецкий. Он влюблен всю жизнь в Клару. По праздникам приходят важный, тщательно причесанный композитор Серафим Туликов с супругой. Похоже на официальный визит. Но мы с Наташей дружим с их дочерью Алисой и ее мужем Борей.

По-товарищески захаживает ироничный, мягкий в общении композитор Оскар Фельцман. Он одессит, и это нас сближало. С его сыном Володей, уже тогда известным пианистом, по весне летаем вместе в Сочи. Он сбегал туда от весенней аллергии, а я – в сочинский «Спутник» с лекциями. Запомнится Володина сентенция по поводу превратностей судьбы. Когда мы с ним оказались в компании двух актрис, одна из которых снималась с Наташей в «Руслане и Людмиле» в роли Людмилы, он сказал, обнимая эту Людмилу:

– Чего ты смущаешься? Это жизнь, она состоит из света и тени. Свет и тень. Запомни.

Я запомнил. Володя, несмотря на протесты отца, твердо решит уехать из страны по еврейской визе. Со мной он такими мыслями не делился. Как и все, попадет в отказники, замкнется, и просидит почти 10 лет без концертов, разучивая дома репертуар мировой классики.

Его примет в Белом Доме президент США, и пианист Владимир Фельцман сделает успешную исполнительскую карьеру. Рафинированный, изысканный и недоступный, он уединится под Нью-Йорком в доме в лесу, где бродят олени. Через сорок лет мы встретимся с ним на его гастролях в Лос-Анджелесе, и он меня сначала не узнает.

– Свет и тень, Володя. Свет и тень.

И он рассмеется. Потом пришлет коллекцию своих записей с теплой надписью…

Часто бывал за Большим Столом и трогательно непрактичный Миша Хомицер. Известный уже виолончелист, он выглядел как избалованный еврейский ребенок, который привычно жаловался на жизнь, неряшливо ел и небрежно одевался. С ТНХ они удалялись в кабинет, где обсуждали нюансы разучиваемого Мишей виолончельного концерта. Однажды Миша вернется из Одессы с гастролей с сочной телкой, которая тут же станет его женой. Надо было видеть, как он был горд своим приобретением. Пока одесситка не наставила ему рога и не свалила с мужиком помоложе, прихватив часть имущества. Миша затосковал и с тоски уехал преподавать в Финляндию, потом, говорили, в Израиль. Мне казалось, он ничего не понимал в жизни кроме музыки.

Клара любила юного Володю Спивакова, поддерживала отношения с его родителями. Его нельзя было не любить, брызжущего энергией, обаятельного, спортивного, способного очаровать любого собеседника своей образованностью и бархатным, обволакивающим собеседника басом. Он показывал мне свои мускулы бывшего боксера. Талантливый скрипач, он уже создал камерный оркестр «Виртуозы Москвы», пробуя себя в качестве дирижера.

После ужина в большой квартире он оказывался у нас напротив и, сидя на кухне, любил поговорить. Ему не надо было подсказывать темы. Кажется, ему нравилась Наташа. Мы часами беседовали втроем. Она охотно принимала его ухаживания, а я после полуночи их покидал, потому что не умел остановить бесконечную беседу двух интеллигентных людей. Уходя спать, я тем самым чтил нашу флотскую мудрость: «жена моего друга – не женщина». Знал ли Володя ее вторую половину: «…но если она красивая женщина – он мне не друг», я так никогда и не узнаю. Но когда он возвращался с гастролей, он привозил подарки обоим.

Двадцатитрехлетнего Александра Градского привел к ТНХ всюду вхожий Андрон Кончаловский. Он тогда снимал «Романс о влюбленных», был буквально влюблен в ошеломительный дар юного Градского, покрывшего всю остальную музыку в его новаторском фильме, как бык овцу. Андрон горел желанием поделиться своим открытием с главным человеком в советской музыке. Речь шла о композиторском факультете консерватории.

Андрон нахваливал Сашу, которого считал своим открытием, Саша держался напористо и независимо. Он уже вырос из своих ВИА, быстро перерос «Скоморохов», учился вокалу в Институте Гнесина и теперь ему хотелось еще и в класс композиции. Тихону Градский понравился несмотря на его бардовские наклонности, и Саша скоро оказался у него в классе. Градский, уже признанный композитор и певец с уникальными вокальными данными, будет вспоминать это время с благодарностью. Однако его неуемная энергия и протестный темперамент оказались несовместимыми с академизмом консерватории, где надо было все же иногда сдавать экзамены и по общественным наукам. Этого Саша не желал и вылетел оттуда так же стремительно, как и влетел.

С Сашей мы быстро перешли на «ты» и не раз потом пересекались по жизни. Попасть на его концерты было уже не просто, но достаточно было звонка… Позже, уже в перестроечные годы, совершенно неожиданно столкнутся наши интересы на одном и том же объекте – кинотеатре «Буревестник». Градский будет тогда в зените славы, и всемогущий Лужков, не глядя, подмахнет ему бумагу, которой «Буревестник» передавался ему под музыкальный центр, забыв или не заметив, что уже больше года в старом кинотеатре строился Международный киноцентр силами АСКа – общественной организацией «Американо-Советская Киноинициатива», в которой я буду вице-президентом.

– Чего же ты не позвонил мне сразу, чудак? Я же не знал, что это твой проект!

Ссориться из-за зала мы не стали…

Когда за столом оказывался Ростропович, все оживлялись. Слава был, что называется, записной хохмач, ирония гуляла в его глазах как легкий сквознячок, когда так или иначе затрагивались не музыкальные темы. Он прикрывался ею, как щитом.

О нем ходили легенды, например, о том, как приятель-гинеколог приглашал его посмотреть на хорошеньких пациенток. Он входил в кабинет в белом халате, рассматривал обнаженку, важно кивал головой.

– Взгляните, коллега. Вам не кажется, что это сложный случай?

Правда это или нет, неважно, но гомерический хохот того стоил. То, что Мстислав годами укрывал на своей даче Солженицына, подписывал разные письма, отношений между мэтрами не портило.

Миша Хомицер, не желавший ничего знать кроме музыки и женщин, ревниво брюзжал о Растроповиче:

– Это же не музыкальный талант! Это артист, увлекающий публику жестами, голосом, всем, чем угодно. Ну, и виолончелью, конечно…

То же, кстати, можно было сказать и о Спивакове, умело режиссировавшим свои концерты. «Виртуозов Москвы», кстати, он действительно представлял сам, не стесняясь говорить с залом своим бархатным басом. То, что не нравилось Мише, как раз очень нравилось мне. Но это, конечно, дело вкуса.

Консерваторская молодежь часто бывала в доме у своего педагога. Сашу Чайковского просто обожал еще маленький Андрюша, которого сызмальства Саша задаривал моделями машинок. Саша вообще не выглядел Чайковским в нашем доме, где он был просто умным и приятным собеседником. Кто бы мог тогда подумать, что мой внук Тихон Хренников младший, будет учиться в консерватории, где завкафедрой композиции станет этот дурачившийся с его отцом Александр Чайковский?

Вот кто и был и выглядел композитором, так это Таня Чудова, которую было просто невозможно представить вне музыки. Серьезная, всегда воодушевленная своим творчеством, с ней, казалось, ни о чем кроме музыки и не поговоришь. Именно Тане передаст ТНХ своего правнука, когда у того проснется интерес к музыке.

Зато с Ираклием Габичвадзе, сыном известного грузинского композитора, который дружил с Хренниковыми семьями, все было иначе. Он тоже писал музыку и учился в консерватории, но если он и говорил о чем-то с глубоким знанием дела, так это о женщинах.

Не скажу, что я привел в дом Хренниковых всю Одессу, но побывали в нем многие одесситы. Кто-то хотел убедиться, что слухи верны, кто-то проверить, не предал ли старых друзей, кто-то чтобы увидеть «самого Хренникова». ТНХ всех приглашал к столу. Его, казалось, забавляло это разноголосое нашествие южного народа, быстро осваивающегося в непривычной среде после рюмки-другой.

А у меня щемило сердце от рассказов о своих товарищах, которых унесло море. Щемило чувство вины за свою беспечную столичную жизнь. А каково было узнать, как погиб наш Рыжий – вахтенный механик Мухин, ночью дежуривший на новом, плохо отлаженном судне, где от чего-то рванет паровой котел на стоянке в Риге? Прости меня, старый товарищ.

Еще одна жертва моря вернется домой после восьмимесячного отсутствия, узнает от добрых людей про измену любимой жены и повесится в ванной на ремне от брюк. Вот она, цена долгих разлук…

А тихий, какой-то нескладный в моей памяти Попелюх, потеряв аппетит и сон от тоски в многомесячных переходах в океане, сиганет душной тропической ночью с борта на корм акулам. Команда хватится его только утром. Да где искать в бесконечных просторах?

Слушал и другие почти эпические истории про то, как Петр Иванкин, два метра ростом и центнер веса, добродушный Петя, об которого, споткнувшись, перевернулся однажды «Запорожец» на глазах у всей роты, станет у себя на Дону народным лекарем. Будет лечить детишек от заикания своим долгим и добрым взглядом, и слава о его лечебном гипнозе соберет к нему толпы страждущих, как к костоправу Касьяну под Полтавой…

– Мне сказали, что зять маэстро Хренникова моряк. Так ты бывал в Греции? – спрашивает меня демонической красоты темноволосая смуглая женщина, сидя рядом в первом ряду Большого зала консерватории. Это Мария Каллас. Я никого не вижу и не слышу вокруг кроме нее. Великая певица и подруга миллиардера Онассиса. У нее получалось естественно не млеть от восхищенных взглядов. Просто отвечать каждому, кто сумел дотянуться.

Ухо мое повернуто к сцене, а глаза на нее. Но вот зазвучала музыка и все изменилось. Большие темные очки скрыли ее глаза, она ушла в себя и стала статуей, похожей на Нефертити. Теперь понятно почему со слезами обожания говорил мне о ней мой друг и будущий редактор моей запрещенной книги Влад Костин. Это он читал мне знаменитые к тому времени строки из ее писем Онасису:

«Ты не верил, что я могу умереть от любви. Знай же: я умерла. Мир оглох. Я больше не могу петь. Нет, ты будешь это читать. Я тебя заставлю. Ты повсюду будешь слышать мой пропавший голос – он будет преследовать тебя даже во сне, он окружит тебя, лишит рассудка, и ты сдашься, потому что он умеет брать любые крепости. Он достанет тебя из розовых объятий куклы Жаклин. Он за меня отомстит…»

Я не знал и даже не догадывался тогда, какой силой может обладать слово догоняющей любви…

А Нино Рота, знаменитый кино композитор? Этот миниатюрный, шумный и непосредственный итальянец напряженно слушал, как ТНХ играл ему свои песни, он ахал, охал и, наконец, обняв его, чуть не расплакался.

– Ты мне, как брат! Понимаешь? Ты так же чувствуешь музыку, как я сам, черт бы меня побрал!

Они пели, наигрывая по очереди свои мелодии, о чем-то говорили, перебивая друг друга и прекрасно понимая незнакомые слова, и не хотели расставаться. Уже перед рассветом решили, что Нино останется ночевать. Он никак не мог успокоиться:

– Ты знаешь, – говорил он мне, – твой тесть в Голливуде был бы уже десять раз миллионером!

И всерьез уговаривал Секретаря Союза Композиторов СССР, лауреата многих государственных премий и кавалера Ордена Ленина и Золотой Звезды уехать в Америку. Тихон Николаевич только посмеивался.

На самом деле номенклатурные привилегии кремлевской поликлиники, спецпайков, санаториев, специальной экспедиции с книжными новинками, служебной машины с шофером в Москве, двух личных секретарей, дачи на Рублевке, выездов заграницу, не говоря уже о круге друзей и коллег и всенародной любви, были, я думаю, намного ценней и интересней жизни миллионера в Америке.

Это в магазинах у нас пустовато, а в кремлевской столовой, куда я регулярно ездил с шофером Петром Тимофеевичем за обедами, было всё. Размещалась столовая в известном Доме на набережной, спрятанная в глубине двора. Дом этот, выстроенный в тридцатых для партийной элиты, выглядел крепостью. За ее стеной избранным выдавали заказы по книжечке с отрывными талонами. Полагалась книжечка членам ЦК и депутатам Верховного Совета. За нее ТНХ платил какую-то смешную сумму.

На полках – красная и черная икра, балык, ветчина, карбонат, чайная колбаса с чесноком, угорь, кондитерские изделия и горячие обеды на все вкусы. Я ловил себя на мысли, что смотрю на все это изобилие и на всех, стоящих в небольшой очереди, с классовой ненавистью. Но подходила моя очередь, и я тоже брал… Ну, как не брать? Во-первых, дают же не мне. Хотя и мне перепадало. Во-вторых, мы берём самое простое: сосиски из микояновского мясокомбината, яйцо всмятку, чай с лимоном. В алюминиевые трехэтажные судки обычный набор – суп протертый, котлеты, тефтели с гречкой, компот. Ну, еще эти сочные, вкусные сосиски и чайную колбасу с чесноком. Этого, и правда, не найти в магазинах… Остальное докупали в Елисеевском на улице Горького. Семья большая, плюс гости.

А еще была дача на Николиной горе. Такую уж точно не найдешь в Америке. Старый дом, накренившись, стоял в окружении дач Михалковых, дирижера Рождественского, шахматиста Ботвинника, композиторов Туликова, Молчанова, Пахмутовой. Деревянный дом, купленный ТНХ у бывшего министра высшего образования СССР Каюрова, не торопясь, чинил Полин брат, алкаш с золотыми руками. «Крючок» звали его заглаза, таким он был весь скрюченным и невзрачным.

Клара свозила на дачу в сторожку тюками, коробками, ящиками старые журналы и газеты. В сыром темном подвале, куда можно было попасть, подняв половицы, виднелись забытые прошлыми хозяевами банки с разными солениями и вареньем. Сад, в котором когда-то были высажены десятки редких пород цветов, кустарников и плодовых деревьев, теперь быстро дичал, зарастая бузиной.

Середина лета 1966 года. Округлившаяся Наташа пишет с балкона пейзажи вплотную подступающих к даче теплых, рыжих в лучах солнца, высоченных сосен. Ходим на Москва реку, песчаный пятачок у подножья Николиной горы, там роятся иностранцы из разных посольств, им больше никуда не разрешают.

К Михалковым иногда наезжает Слава Овчинников. Автор музыки к фильму Бондарчука «Война и мир» – талант и разгильдяй в одном флаконе. Слава любил бродить ночами вокруг дома и пугать беременную Наташу страшными завываниями в лесной тьме:

– Ната-а-а-ша-а-а! А-у-у-у!..

Говорят, он вот так, шутя и играя, охмурил юную японскую скрипачку – вундеркинда Йоко Сато, учившуюся в Московской консерватории. ТНХ привез её из Японии как редкую птицу. Она и была такой, всегда готовой взлететь и исчезнуть.

А Слава… Что с него взять? Шалопай. Я же ощущал за его вечной бравадой желанную свободу от всяческих шор, включая, я думаю, и от идеологических и от нравственных. Хорошо, что он реализовался в музыке, а не в политике…

Сам ТНХ бывал здесь редко, в основном на заседаниях Правления дачного кооператива РАНИС (работников науки и искусств), подаренного, сказывали, Сталиным воспевающим его художникам. Хренникова сразу избрали председателем Правления. Недаром Овчинников говорил, подняв многозначительно палец кверху:

– Мой шеф – гениальный дипломат.

…Наташа на корточках обновляла клумбу перед крыльцом, когда начали отходить воды. До Кунцевской больницы ее со мной довез Петр Тимофеевич. И через несколько часов появится на свет малыш, названный Андреем после острой схватки с тещей, предлагавшей назвать его Тихоном. Мы тогда торжественно выпили с тестем, сидя на кухне и наливая из шестилитровой бутыли, стоявшей под кухонным столом. В бутыле был первач, грузинский самогон, пахнущий виноградом, подаренный ТНХ грузинскими композиторами. Потом с Наташей мы потихоньку допивали его в отсутствие родителей…

А Тихоном станет потом сын этого симпатичного младенца у меня на руках, композитор Тихон Хренников младший…

Новорожденный сразу оказался в наташиной комнате, где уже все было приготовлению к его появлению. Мы с Наташей уже жили на той же лестничной клетке напротив в двухкомнатной, но дитё по настоянию бабушки Клары оставалось на той большой половине. Я безуспешно перетаскивал коляску с ребенком к себе. Но вечером, когда я возвращался из ВГИКа, Андрей снова оказывался у бабушки.

– Куда? Зачем? У вас же даже нет места для детской! И вас вечно нет дома!

И то правда. Я во ВГИКе, Наташа покормит дитя грудью и в театр на репетиции. А потом и вовсе уедет в Болгарию оформлять отцовскую оперу в софийском театре.

Мы с Наташей, не думали тогда, что практически отдав сына на воспитание дедушки и бабушки, какими бы прекрасными они не были, мы упустили шанс создать свою семью как гнездо, из которого должен был вылететь новый человечек. Проведя детство до 14 лет в квартире рядом с родительской, Андрей не узнает одесского юмора, не полюбит море, как любил его я, убоится спорта, не поймет, как понимал я, добро и зло. Только однажды в десятом классе случится нечто экстраординарное. И это отдельная, почти детективная история, связанная с творчеством Владимира Высоцкого, лишь на короткий миг сблизит нас.

Увы, что-то важное окажется уже безвозвратно упущенным и в наших отношениях с любимой и верной Наташей, и это будет мучить меня всю жизнь. Но разве думаешь о дальних последствиях, которые сами без твоего ведома и согласия созревают в утробе времени? Живем, и счастье тому, кто находит в этом какой-то смысл…

Звонил старый товарищ по Высшей мореходке с красивой украинской фамилией Кочерга. Когда я еще болтался мотористом на танкере «Луганск», Валерий был уже начальником отдела кадров Новороссийского пароходства и посмеивался над моими «успехами» в профессии. Теперь тем же басом, каким читал на училищных смотрах самодеятельности «Стихи о советском паспорте», он рокотал из своего кабинета в Новороссийске:

– У нас хорошая погода, старик! Море зовет! Бросай все и вали сюда!

И я бросал. И валил. На озере в Сухой Щели под Новороссийском трое здоровых мужиков гоняли, как дети, на лыжах до полного изнеможения, радуясь быстроходному катеру со сверхмощным мотором, который передал яхтклубу новороссийской мореходки наш третий – великолепный Вадим Никитин, однокурсник Валерия, капитан знаменитого пассажирского лайнера «Одесса».

В годы Перестройки Валерий перейдет на профсоюзную работу в Москву. Среди прочих дел в Профсоюзе моряков он будет организовывать круизы по знаковым мировым маршрутам.

– Давай, профессор, пошли сходим в Италию в круиз со спортсменами, чемпионами мира. Там и твоя знакомая Лариса Латынина будет. Официально будешь у нас кинорежиссером, членом команды.

Сходим в Италию, где у бедной Латыниной прямо в центре Милана жулики, проносясь мимо на трескучем мотоцикле, вырвали сумочку с пятью тысячами долларов. Потом будет круиз в Японию, туда туристы ходили за подержанными Тойотами. С Юрой Синкевичем, ведущим популярного «Клуба кинопутешественников», мы весь рейс весело кутили и в порту пропустили дилеров, приезжавших за желающими, так что вместо Тойоты успели купить только по мультисистемному кассетному магнитофону.