Несмотря на ясно выраженное пожелание матери-настоятельницы, Пьеро никогда не работал целый день напролет. Если, конечно, не считать того, что он составлял компанию мистеру Ирвингу. Пьеро отвели в доме просторную спальню. Здесь все комнаты казались ему большими. Он чувствовал себя так, будто ему необходимо постоянно иметь при себе рупор, чтобы можно было говорить с Ирвингом, когда тот был в другом конце помещения.
По дому без проблем можно было ездить на велосипеде. Пьеро это знал, потому что уже пробовал. Когда Ирвинг хотел, чтобы мальчик был рядом, в комнате Пьеро звенел маленький звоночек. Для экономии времени он садился на велосипед, прислоненный к стене в коридоре, и ехал до самых покоев Ирвинга, как будто коридор – это отличная сельская дорога. При этом он приветствовал всех встречавшихся ему слуг.
По пути к спальне Ирвинга он проезжал по нескольким коврам. На каждом красовались разные картины природы. Он проезжал по полю красных маков. Потом пересекал поле с овцами и драконами. Следом шли густые зеленые заросли джунглей.
Во всех помещениях дома висели совершенно потрясающие люстры. Они выглядели как деревья после ледяной бури. В жизни Ирвинга был такой период, когда ему очень нравились люстры, и он покупал их в крупнейших европейских городах. С тех пор эта его собирательская страсть поугасла, но люстры в доме остались. Они все продолжали висеть в каждой комнате. Пьеро казалось, что перед тем, как дойти до столовой, он проходил путь под несколькими галактиками.
«Что бы подумала Роза, – спросил он себя, – увидев, как я сейчас живу? Может, решила бы, что я высоко взлетел и теперь вращаюсь среди верхов общества? Интересно, простит ли она мне все те непристойности, что я ей наговорил, в теперешней ситуации?»
Он вошел в столовую как раз в тот момент, когда подали еду. Каждый вечер он сидел за столом напротив Ирвинга. Ему приносили такие же изысканные блюда, как старику. В первые три месяца каждый раз, когда перед Пьеро ставили тарелку, он не мог удержаться от восторженного восклицания. А на протяжении шести месяцев он постоянно прерывал застольную беседу, чтобы отдать должное прекрасной еде. Потом он привык к яствам, подававшимся на ужин, и стал больше настраиваться на философский лад разговоров в противоположность обсуждению поданных блюд.
Он постоянно сопровождал Ирвинга, они говорили обо всем на свете. Ирвинг спрашивал, что Пьеро думает о развешанных на стенах картинах, которые он собирал много лет. Одна представляла собой натюрморт с распустившимися гвоздиками. На другой было изображено облако, освещенное вспышкой молнии. На третьей – сокол в характерных полосатых штанишках. Ястребы щеголяли одеяниями по елизаветинской моде, которой никогда не изменяли. Еще там был рисунок с девочкой с завязанными глазами, которая шла куда-то совсем одинокая, вытянув вперед руки. Впечатление было такое, будто другие дети ей что-то кричали, но она не слышала. Пьеро рассказал Ирвингу о том, как они с Розой и другими детьми в приюте играли в жмурки. И добавил, что картина с девочкой самая замечательная, потому что изображает всеобщее ужасающее состояние, которое зовется детством.
– Хорошо сказано, – отметил Ирвинг. – Это действительно одна из самых ценных картин в моей коллекции. Твой опыт сделал тебя знатоком изящных искусств. Пойдем, покажу тебе мои собачьи портреты.
Пьеро никогда не упоминал о сестре Элоизе. Он ничего не говорил Ирвингу о том, что только здесь, в доме старика, впервые в жизни ложился спать, чувствуя себя в безопасности. В первые несколько недель ему снилось, что сестра Элоиза занимается с ним своими причудами. Если бы у него при этом не происходило семяизвержение, он бы называл это кошмарами. От стыда, который он после этого испытывал, Пьеро иногда плакал в темноте. Но вскоре он научился спать самым глубоким сном, каким только мог. Он уходил в землю Нод, не просыпая хлебных крошек, чтобы найти обратный путь. Обретенная им свобода была восхитительна, и он был так этому рад, что едва не тронулся умом.
Пьеро ежедневно благодарил Ирвинга за бесценный дар, которым тот его одарил. Все остальные близкие в жизни Ирвинга были настроены против старика. Отчасти это определялось тем, что у него скопилось слишком много денег. А когда у вас так много денег, тогда все ваши родные и близкие полагают, что эти деньги должны принадлежать им. Дети Альберта Ирвинга считали отца скрягой, потому что он не увеличивал их доли в трастовых фондах. Его деньги лишали всех его детей инициативы и делали зависимыми. Лежа в постелях с супругами, они его проклинали. Все супруги его детей страстно его ненавидели. Они были убеждены, что эти деньги должны принадлежать им еще в большей степени, потому что они вступали в брак с его детьми из-за его денег.
Пьеро искренне любил мистера Ирвинга. Но ведь он с такой же искренностью любил почти всех, с кем его сводила жизнь. Когда дети Ирвинга выяснили, какие у старика с Пьеро отношения, они стали ненавидеть его еще больше, потому что он был счастлив. Их самой заветной надеждой было то, что Ирвинг состарится в одиночестве, жалким и проклинающим свою скаредность. Но они часто видели, как Пьеро на роликовых коньках кругами возит Ирвинга по улицам в кресле-коляске.
Доктор пришел проверить состояние Пьеро по наущению снохи Ирвинга. Та заявила, что мальчик совсем спятил и может убить ее свекра во сне, по ошибке приняв мистера Ирвинга за дракона.
Она как-то заглянула навестить старика и увидела сидевшего на крыше Пьеро. Позади него в небе неспешно проплывали серые облака, как версальские аристократы, выстроившиеся в очередь на гильотину. За ухо у него была заткнута большая гардения. Он размахивал зажатой в руке кочергой для камина и кричал:
– Идите сюда, все драконы! Я вас не боюсь! В один прекрасный день я всех вас порешу. Потому что я рыцарь.
Все соседи были вполне согласны с поставленным снохой Ирвинга диагнозом: безумие. Каждое утро Пьеро видели во дворе стоящим на руках. Он ездил по улице на велосипеде в развевающемся на ветру длинном шарфе и всем прохожим говорил: «Добрый день!» Когда Пьеро исполнилось шестнадцать лет, Ирвинг уволил шофера и вручил мальчику ключи от машины. Пьеро водил машину бесшабашно, заезжая на газоны. Вместо того чтобы звонить в дверной звонок, он гудел в автомобильный гудок.
Но Ирвинг не ругал Пьеро за это и не наказывал. Ребенок, по его мнению, был немного тронутым, но эта ненормальность очаровывала. Она составляла признак гениальности. Мальчик явно был со странностями. Он напоминал старику о его собственных выходках в молодости. Будь он существенно моложе, Ирвинг тоже размахивал бы на крыше кочергой, требуя от драконов, чтобы они показали ему свои мерзкие морды.
Но гораздо важнее было то, что Ирвинг обожал игру Пьеро на пианино.
Слушая мелодии мальчика, он вспоминал, как чувствовал себя абсолютно невинным. Как чувствует себя добропорядочный человек. Он вновь ощущал себя молодым. Когда Пьеро играл на пианино, время как понятие исчезало. Ирвинг закрывал глаза и становился девятилетним ребенком в полосатом купальном трико, стоящим на цыпочках в ледяной воде. Он закрыл глаза, загадывая желание перед тортом ко дню рождения. Он готов был пожелать себе стать премьер-министром.
Нет, он не будет слушать никаких докторов, выносящих приговор его дорогому другу. Ему не нравилось, что к Пьеро относятся без такого же уважения, с каким доктор относился к другим детям Ирвинга. Поэтому они поехали к портному за новой одеждой для Пьеро.
– Терпеть не могу смотреть на второсортную одежду, – заявил Ирвинг с пассажирского сиденья. – Я хочу тебя приодеть не для тебя, а для себя.
По дороге в центр города, где работал портной, Пьеро умудрился чуть не наехать на стайку девчушек, парочку изысканно одетых молодых дам и семерых кошек. В ателье Пьеро настоял на том, чтобы костюм ему сшили из многоцветной ткани в клетку. Портному поручили сшить костюм по самой последней моде из забавного материала. На голове у пошивочных дел мастера была ермолка, изо рта торчали булавки, он суетливо снимал с Пьеро мерки, умело орудуя кусочком мела. И спустя неделю костюм был доставлен прямо к двери.
Ирвинг пил чай в саду. Пьеро вышел в новом костюме, разведя руки в стороны. Над его головой пролетела ласточка, перышки ее хвоста были тоненькими, как ножницы белошвейки.
– Я счастлив видеть, как ты здесь ходишь в таком щегольском костюме. Интересно, кто были твои родители? Наверняка какая-то очаровательная девушка из весьма состоятельной семьи, соблазненная на балу в День святого Валентина. Ты, несомненно, аристократ. Ты мой юный принц. Мы с тобой оба в одной лодке. Никто не знает, кто мы такие на самом деле. И мы не будем больше с тобой одиноки, потому что мы есть друг у друга. Мы вместе будем наслаждаться жизнью, без всяких дурацких ярлыков, которые пытаются навесить на нас злопыхатели. Какое нам дело до прошлого? Какое дело прошлому до каждого из нас?
Когда кто-нибудь спрашивал его о приюте, Пьеро всегда рассказывал людям о прекрасной Розе. Он ничего не говорил им ни о холоде, ни о сестре Элоизе, ни обо всех одиноких детях, которых он там оставил на ее попечение. От этого он испытывал такое острое чувство вины, которое было непереносимо даже для самого черствого сердца. Пьеро продолжал посылать Розе письма. Она, наверное, жутко на него злилась из-за того, что он ушел из приюта. Может быть, лучше было бы о ней забыть. Но постоянно преследовавшие и терзавшие его мысли о ней позволяли ему отрешиться от других воспоминаний о приюте. Так случилось, что Роза стала его единственным воспоминанием о детстве. Память о ней усиливалась и оплетала все другие его мысли, как розовый куст.
Роза обладала талантом развлекать людей, но хорошей гувернанткой она не стала. Ее не беспокоили дикие выходки детей, она не собиралась приучать их к порядку или воспитывать. Ведь Хэйзл и Эрнест были ей родственными душами. Она просто играла с ними и заботилась о них, помогая им удовлетворять насущные потребности.
Они устраивали фейерверки на заднем балконе. Им полагалось дождаться Рождества, но они не могли сдержаться. Они регулярно получали десерт после каждой трапезы три раза в день. Однажды они забежали на кухню с перемазанными зеленой краской лицами. Хэйзл на секунду остановилась и взглянула на повариху.
– Привет тебе, жительница Земли, – сказала она.
Роза никогда не убирала за детьми, только брала в руки свою тряпицу, разрисованную лимонами, когда мимо проходила хозяйка дома. Однажды, увидев, что ванна полна лягушек, одна из горничных громко закричала. В ванную вошла Хэйзл и сообщила горничной, что они с Розой всех лягушек уже перецеловали, а теперь ждали, давая им время превратиться в принцесс. Наверное, в мгновение ока это не могло произойти.
– Может быть, голые принцессы сейчас бродят по земле в поисках чертовых девчонок, которые их поцеловали и тут же смылись, – предположила Хэйзл.
Как-то поздно вечером Роза с детьми ела из миски взбитые сливки. Внезапно сливки превратились в белого жеребца, вставшего на дыбы. Эрнест настолько взбудоражился, когда доел все сливки, что в одном исподнем побежал по улице и бросил бейсбольный мяч в окно приятеля.
В другой раз рядом с домом возник снеговик с ножом в груди, у которого из раны вытекал пищевой краситель. На месте рта у него был большой камень, что создавало впечатление, будто снеговик орет что есть мочи.
Хотя под присмотром Розы Хэйзл и Эрнест становились все менее управляемыми, уволить Розу не мог никто, поскольку дети с полной определенностью решили, что она останется с ними. Если бы только кто-нибудь попытался выгнать ее с работы, поднялся бы такой сыр-бор, какого этот дом еще не знал.
Бывали, правда, и такие дни, когда Роза решала, что должна стоять тишина, как в немом кино. Она жестами выражала свои потребности и желания. Она гладила себя по животу, спрашивая таким образом детей, не хотят ли они есть. Она бранила их, строя мрачные гримасы, топая ногами и яростно грозя им пальцем. Старшая горничная видела, как Роза наказывает маленьких дикарей только в такие моменты. Хотя, конечно, наказания были шуточными.
Как-то днем в детской она учила детей делать колесо и переворот назад. Их коленки были в крови от первого упражнения: делая его, Хэйзл и Эрнест постоянно падали. Хоть у них текла кровь, они выглядели счастливыми, когда сидели за кухонным столом и уплетали на обед шоколадный торт. Горничная подумала, что ей следует рассказать о проделках Розы миссис Макмагон ради своего же блага.
– Она с ними занимается, и они мне не докучают, так какое мне дело до того, что они где-то там убивают маленьких зверьков? – ответила ей хозяйка.
– И я сама против этого не возражаю, миссис Макмагон. Нам всем эта девочка очень нравится. Я вам об этом говорю только для того, что если вы увидите, как ваши дети бегают по двору совершенно голые, не беспокойтесь и не вините в этом меня.
– Хорошо, хорошо. Дарую тебе неприкосновенность.
Несмотря на то что старшая горничная не рекомендовала ей слишком часто смотреть в телескоп, Роза эту рекомендацию игнорировала.
Она клала рядом с телескопом небольшую тряпочку, чтобы в случае надобности в любой момент схватить ее и сделать вид, что вытирает с телескопа пыль. Она так его настраивала, что луна была видна как будто с близкого расстояния. Это всегда ее поражало, как если бы она обернулась и увидела, что луна катится за ней по улице. Или что она отворяет дверь к себе в спальню, а луна лежит там себе на кровати, укрытая простыней.
Роза пыталась разглядеть, существует ли на луне параллельный мир. Она внимательно всматривалась, надеясь увидеть себя и Пьеро, стоящих по щиколотку в серебристом песке с протянутыми к Земле руками.
Глядя в телескоп, она всегда задавала себе серьезные вопросы. Кто нас создал? И почему тот некто определил нам находиться посреди всей этой огромной пустоты? Какой в этом смысл? Почему все звезды убрали от нас так далеко? Почему всяких странных тварей поселили на дно океана? И зачем нам дан разум, с помощью которого мы их нашли, если кто-то не хотел, чтобы мы их находили? Интересно, спрашивала себя Роза, если пойти в университет учиться астрономии и математике, смогла бы она ответить на эти вопросы?
Как-то раз Хэйзл тоже захотела глянуть в телескоп. Роза поставила рядом стул, чтобы окуляр оказался на уровне ее глаз. Они по очереди заглядывали далеко-далеко во вселенную. Сатурн походил на коленку, измазанную йодом, Нептун был как заплесневелый персик, Юпитер напоминал наполовину обсосанный леденец, Меркурий можно было сравнить с мраморным шариком, галактики выглядели как раскрошенное печенье и как пена из мыльной ванны, пузырящаяся на ладони.
– Тебе очень повезло, – сказала она Хэйзл. – Ты получишь образование! Наверное, это здорово? Мне бы хотелось пойти учиться и читать толстенные книги по математике как увлекательные романы. Тебе не кажется, что математические проблемы прекрасны, если на них посмотреть? Мне кажется. Они мне напоминают маленьких забавных насекомых, приколотых булавками к пробковой доске. Смотришь на них и думаешь, откуда они такие взялись.
– А я вообще никогда на учителя не обращаю внимания, когда он приходит.
– Ну, это ты зря. Постарайся себя хорошо вести, когда он тебя учит.
– Нет, я не могу удержаться и не быть плохой. Я все время себе обещаю, обещаю, обещаю, что не буду плохой. А потом опять беру и делаю что-нибудь плохое.
– Это потому, что мы девочки. Нам полагается иметь только чувства. Мысли нам иметь не позволено. Замечательно бывает грустить, быть счастливым, сходить с ума и влюбляться, но все это только настроения. Чувства ничего не могут сделать. Чувства – это только реакция. А мне не хочется всю жизнь только реагировать. Мне еще хочется действовать, причем действовать продуманно.
Остальным слугам Роза очень нравилась. На кухне она жонглировала яйцами. Младшие горничные с поварихой помирали со смеху, кричали, что она обязательно все их перебьет.
Она в чулках ходила по перилам. Принося тарелки из столовой, она делала вид, что путешествует. Челядь визжала от восторга, полагая, что у нее не все дома. Им особенно нравилось, когда она изображала, как пытается пройти в открытую дверь, но ее, словно в аэродинамической трубе, выталкивает ветер.
О проекте
О подписке
Другие проекты