Хотя Пьеро был изящен от природы, Ирвинг решил, что может развить в молодом человеке утонченность натуры. Он заставлял Пьеро ходить с томом энциклопедии на голове, стараясь, чтобы фолиант не упал. Вскоре Пьеро достиг больших успехов в балансировании такого рода. Как-то днем, услышав, что на кухне царит необычайное оживление, Ирвинг туда зашел и увидел окруженного прислугой Пьеро: юноша удерживал на голове небольшую табуретку, на которой лежали стопкой три книжки, а сверху помещалось яблоко.
– Никогда никому не позволяй тебе говорить, что не можешь сойти за аристократа. Помни: все это привходящее. Это просто причуды такие. Ты можешь научиться сходить за аристократа, следуя нескольким правилам совсем коротенькой книжки. Ничего особенного в этом нет, – напутствовал его старик и вручил ему брошюру под названием «Манеры истинного аристократа».
Он научил Пьеро выше держать голову и с апломбом задавать вопрос о том, почему, черт возьми, он не в Италии. Несуразность происходившего ни в малейшей степени не беспокоила Ирвинга. Он достиг уже возраста, когда нелепостью был сам по себе факт того, что он еще жив, и потому теперь пребывал за пределами царства здравого смысла.
Ирвинг записал Пьеро в частную школу. Принимая во внимание его артистический темперамент, он думал, что учиться юноше будет легко, но оказался неправ. Пьеро никто не мог превзойти в полемике. Никто из его оппонентов толком не понимал, о чем он говорит, и потому было очень сложно ему предметно отвечать или оспаривать его доводы. Тем не менее по всем остальным предметам он явно не тянул. Пьеро не был совместим ни с какой упорядоченностью, упорным трудом или дисциплиной. Он отказывался понимать даже самые простые алгебраические уравнения. Он не мог запомнить дату начала ни одной войны. Он даже музыкой не мог толком заниматься, потому что не знал нотной грамоты. Дело кончилось тем, что он стал прогуливать почти все уроки, оставаясь с Ирвингом дома.
Каждый вечер Ирвинг выпивал. Как-то раз, когда Пьеро уже исполнилось семнадцать, мэр прислал Ирвингу бутылку очень дорогого вина в качестве подарка за крупное благотворительное пожертвование монреальскому музею искусств. Старику совсем не хотелось пить в одиночестве, и он велел слуге налить юноше полную рюмку вина, чтобы тот выпил с ним за компанию.
– Выпей, мой мальчик. Я хочу произнести тост, и мне нужно, чтобы кто-нибудь выпил за сказанное. Тост должен быть поддержан. – Он поднял свой бокал, а Пьеро – свою рюмку. – Давай выпьем за то, что мы родились интеллигентными людьми. В мире каждый день рождается все больше и больше людей бестолковых. А мы как маяки блестящих идей, затерянные во тьме в поисках тех, кто нас услышит.
Они чокнулись. Пьеро осушил рюмку. Ему понравились ощущение тепла, разливавшееся в горле, и странная бордовая сладость вина. Пустую рюмку он поставил на стол. Хмель дошел до сердца и оттуда резкими толчками стал по жилам растекаться по всему его телу.
На какой-то момент Пьеро почудилось, будто под ним открылся люк и он вниз головой нырнул в воду. Он так себя ощущал, будто соскользнул с трамплина и кувыркается под водой. Он чувствовал, что тело его немеет. Он взял вилку и уколол себя. Он удивился, что как бы сильно ни прижимал острия к телу – почти этого не чувствовал.
Что-то похожее происходило и с его разумом. Когда он думал о том, что раньше в душе отдавалось болью, это лишь легонько его щекотало. Он всегда боялся вспоминать о детях, которых оставил в приюте, это разрывало ему сердце. А теперь он думал о них, но эти воспоминания не причиняли боли. Они не вызывали у него вообще никакого внутреннего отклика.
После седьмого тоста Пьеро выпил еще четыре рюмки вина. Губы его раскраснелись так, будто он целовал парижскую шлюху. Зубы тоже покраснели – как будто он искусал какого-то зверя. Ему стало жарко. Он расстегнул рубашку и сбросил ее на пол. Он походил на сумасшедшего римского императора.
Пьеро рассмеялся, взял свой стул, перенес его и сел рядом с Ирвингом по другую сторону стола. Приобняв старика, он заявил, что тот сам парень хоть куда. Когда подошла служанка, он вскочил со стула и крепко поцеловал ее в губы.
– Сядь! – потребовал Ирвинг и продолжил: – Пусть это тебе послужит уроком. Независимо от того, как ты распалишься, одно из правил, которое тебе надлежит соблюдать, состоит в том, что нельзя брюхатить служанок. Симпатичная служанка как конфетка – ты получишь удовольствие, но оно быстро пройдет. Ты же не будешь связывать себя с ней какими-то обязательствами. Ведь должна быть разница между тем, что высоко, и тем, что низко. Взгляд на людей сверху вниз – это важная движущая сила. Я стал таким, каким стал, чтобы смотреть на людей сверху вниз. Вот почему врач, создавший вакцину против оспы, сделал это совсем не для того, чтобы облегчить страдания больным. Видишь ли, он сделал это исключительно для того, чтобы коллеги ему завидовали.
Пьеро забрался на стол и, выпрямившись, раскинул руки в стороны:
– Попробуй теперь посмотреть на меня сверху вниз!
– Не надо, мой мальчик, понимать это в буквальном смысле слова. Смотри на вещи шире, тебе ясно?
– Позволь мне взять блокнот! – воскликнул Пьеро. – Я должен записать эти твои наставления. Мне еще так много нужно узнать, чтобы наверстать упущенное!
Иногда, когда Ирвинга особенно распирало красноречие, Пьеро записывал его изречения в блокнот. У Пьеро была особая манера пристально смотреть, широко раскрыв глаза. При этом его поразительно голубые глаза светились неподдельным сопереживанием. Тем самым он побуждал Ирвинга делиться с ним сокровенными соображениями.
– Самое главное – это внешность. Людей редко интересуют другие вещи. Они слишком ленивы, чтобы доставлять себе лишние хлопоты. Достаточно просто купить хорошо сшитый костюм, не вникая в человеческие качества, и так далее… Записал?
– Да, все отлично. Только слова танцуют на странице, но ты продолжай.
– Любовь. Такое нелепое понятие. Еще хуже, чем Бог.
Истина заключалась в следующем: Пьеро менее всего нуждался в том, чтобы проводить время с полубезумным старым миллионером. Он оказался единственным сиротой, которого воспитывали как представителя самой состоятельной верхушки общества. Конечно, это имело обратную сторону, особенно если учесть, что у него самого за душой гроша ломаного не было. Ему бы следовало быть лучше приспособленным к работе на фабрике или, может быть, к торговле.
Пьеро нуждался в порядке. Ему требовалась дисциплина. Ему нужно было стать крепче и выносливее. Происходившее развращало его и обрекало на гибель. После сладкой жизни он не был приспособлен ни к какой работе. Мать-настоятельница оказалась права. На попечении Ирвинга он вел жизнь философа, которую никак иначе не мог себе позволить. Такого рода развращенность была присуща многим наркоманам, которым со временем стал и Пьеро.
Когда спустилась ночь, цветы поникли, как девушки, уснувшие на церковной скамье.
Пьеро научился подражать Ирвингу. После двух лет жизни в богатом доме он стал себя вести высокомерно. Когда он прогуливался по улице в Вестмаунте, то, если вы не знали, кто он такой, можно было бы подумать, что это юноша из богатого семейства. Складывалось впечатление, что он вырос на этих улицах. Что у него была обожавшая его мать, надевавшая ему на голову в детстве нелепые беленькие шапочки. Что у него была гувернантка, которая пересчитывала его маленькие пальчики. Она показывала ему глобус и проводила пальцем линию от Монреаля через океан, как будто на другой его стороне было место, куда можно уехать.
По вечерам Пьеро читал Ирвингу вслух. Старику хотелось, чтобы он ему перечитывал классические произведения, которые Ирвинг знал с детства. Пьеро прекрасно читал с выражением. Если на какой-нибудь странице ему попадались незнакомые слова, на следующий день он так их произносил, словно знал всю жизнь. Они звучали из его уст совершенно естественно. Он ведь мог бессознательно запоминать слова, не вникая в их значение. Ему стоило просмотреть газету, и все новые выражения пополняли его лексикон. С годами его словарный запас значительно расширился.
– Ты когда-нибудь задумывался обо всех звездах на небе? – обратился он как-то к старику. – Наука постоянно сообщает самые странные вещи о небесах. Но я не думаю, что все они истинны. Мне кажется, если сделать достаточно высокую лестницу, можно будет до этих звезд добраться, просто сорвать их и наполнить ими ведерки. Тогда можно было бы положить всего одну звездочку в печку, и она всю зиму согревала бы дом. Для этого нужно всего двое храбрых людей. Одного – достаточно смелого, который соорудил бы лестницу до небес. А другого – достаточно храброго, чтобы по этой лестнице туда забраться.
– Хорошо сказано, мое чудесное дитя, – отвечал Ирвинг. – Хорошо сказано.
Есть ли разница между тем, кто действует как истинно интеллигентный человек, и тем, кто является истинно интеллигентным человеком? Кто, скажите на милость, просто взглянув на него, мог бы определить, что Пьеро подвергся изнасилованию? Чем больше времени проходило после тех событий, тем труднее было ему с этим совладать. Он знал, насколько это было гнусно и жутко, но понятия не имел, как должен себя вести переживший подобное человек. У него не было иного выбора, кроме как действовать так, будто этого никогда не случалось. А если никто не мог об этом узнать, может быть, ничего и не случилось? Пьеро надеялся, что так оно и было.
Но в глубине души он знал: независимо от того, каким он казался умным, случившееся не прошло для него бесследно.
Некоторых женщин из домов по соседству вполне устраивала роль домохозяек. Они приветливо махали руками при виде Розы и детей. Они посещали общества садоводов, пили чай со льдом и читали книги. Их волосы были уложены в замысловатые прически и закреплены лаком. Миссис Макмагон не могла себя заставить стать одной из таких счастливых женщин. На протяжении двух лет, которые Роза прожила у нее в доме, она почти каждый день казалась расстроенной.
Супруга мистера Макмагона постоянно обвиняла мужа в изменах. Это делало ее несчастной. Свою безысходность она вымещала на всех обитателях дома. Ее горем полнились все комнаты. Если бы на столе стояла чайная чашка, она была бы до краев полна ее бедой.
Она возбужденно носилась по гостиной, швыряя вещи на пол и в стены. Ее лицо отражало все чувства, какие только можно себе представить. Всю их гамму. И каждое выражение при этом было своего рода оперой. Ее воспитатели внушили ей мысль о том, что взгляду женщины следует быть бесстрастным, что проявлять чувства на людях неприлично. Неприкрытая демонстрация эмоций подобна проститутке, высунувшейся из окна с голой грудью, выставленной на всеобщее обозрение. Но миссис Макмагон на это было наплевать.
Она бросила вазу в стену и пробила в ней дыру. Потом подошла к стене и оторвала несколько больших кусков обоев. Она схватила диванную подушку с таким видом, будто хотела ее растерзать или сделать с ней еще что-нибудь непотребное. А когда, видимо, поняла, что этой подушкой никакого ущерба ничему причинить не может, от осознания собственной беспомощности стала выглядеть как побитая кошка.
Миссис Макмагон села на диван, уткнулась лицом в ту же подушку и зарыдала. Она захлебывалась от рыданий, таких сильных, что, казалось, исходили они из самых потаенных глубин ее легких, как будто кто-то вытягивал невод из морской пучины. Всхлипы бились о палубу, наполняя все вокруг ощущением отчаяния и безысходности.
Такие приступы нагоняли ужас на все семейство. Мистер Макмагон в эти минуты чувствовал себя несчастным. Побледневшие дети тихо сидели, ни на что не способные до окончания материнского припадка. Но Роза не была членом семьи, и потому их страдания ее не трогали. Она спокойно читала роман.
Миссис Макмагон только хотела, чтобы муж сознался в изменах. Для этого ей требовались неопровержимые доказательства. Он всегда все отрицал. А она чувствовала измену по запаху его одежды. Когда она обнюхивала все его вещи, Роза стояла рядом. И однажды хозяйка дома внезапно рухнула на пол.
Роза взяла вещи мистера Макмагона и вдохнула их запах. Ароматы, от которых у его супруги подкосились ноги, были восхитительны. Одежда его пахла прекрасными женщинами с другого конца города. Та часть его жизни никак не была связана с размеренной рутиной дома. Там давали представления все театры. Там находились все кабаре. Там выступали все странствующие артисты.
Роза глубоко вдохнула. Она представила себе, что въезжает в город с духовым оркестром на поезде из Нью-Йорка. Одна из певиц, прекрасная негритянка, так громко рассмеялась, что пролила напиток на меховой воротник. Роза уловила запах джина.
Она ощутила запах сигар. Это был один из ее любимых ароматов. Возможно, потому что он так сильно щекотал ноздри. Она представила себе деловых людей, сидящих вокруг стола, дымящих сигарами и говорящих о работе и о том, как делать деньги.
В ее воображении нарисовалась картина того, что она тоже сидит за этим столом. Странная была фантазия для молоденькой девушки.
Жена Макмагона представлялась Розе гением ясновидения. Она была способна определить, что он делал в любую конкретную ночь. И по выражению его лица становилось понятно, что она не ошибается. Проблемы домашнего хозяйства ее явно не волновали. Ее разум скорее был создан для того, чтобы она стала лучшим в мире следователем по уголовным делам. Она могла бы выслеживать в обществе гениальных преступников или разгадывать вражеские шифры. Но вместо этого миссис Макмагон оставалась в стенах своего дома и сосредотачивала необъятный интеллектуальный потенциал и проницательность, из разрозненных частей составляя полную картину того, как ее муж провел тот или иной вечер.
Желая как-то компенсировать отвратительное отношение супруга, которое ей приходилось переносить, она покупала самые дорогие вещи. Она делала покупки, чтобы напомнить себе о приобретении своего рода могущества благодаря замужеству с состоятельным человеком. Диковинные кресла и кушетки с обивкой в цветочек, картины на стенах, серванты с чайными сервизами тонкого фарфора, дорогие ковры, заглушавшие звук подобно зыбучим пескам, полный нарядов гардероб – все это служило свидетельством его предательства.
А еще она постоянно подчеркивала свое положение хозяйки дома, чтобы возникало ощущение, будто она распоряжается слугами. Так она могла не чувствовать служанкой себя.
Хотя Розе было уже семнадцать лет, миссис Макмагон не боялась, что юная гувернантка привлечет внимание мужа. Она знала, что Макмагона прельщают исключительно женщины с пышной грудью. Его никогда не увлекали странные девицы вроде Розы. Она не была ни изящной, ни эффектной. Роза вызывала у миссис Макмагон ощущение, близкое к отвращению. Между тем, не обладая женскими качествами, Роза вела себя и действовала так, будто отражение твое тебя обманет.
Миссис Макмагон велела Розе прийти и оттереть бордовое пятно на обоях от бокала с вином, который она швырнула в стену. Хозяйка сидела в кресле, на обивке которого красовались корабли, якоря и русалки, и выглядела она так, будто ее обнимали сильные руки моряка, покрытые татуировкой.
– Тебя это не волнует?
Смущенная Роза лишь взглянула в ее сторону.
– Я хочу сказать, что ты такая дурнушка.
– Нет, совсем не волнует.
– Я имею в виду, что ты, может быть, сама не понимаешь, какая ты некрасивая. Потому что если посмотришься в зеркало – всю себя там не увидишь. Важно только то, что о тебе думают мужчины в физическом смысле.
– Я знаю, мадам. Я с этим смирилась.
– Никак не могу решить, слишком много ты говоришь или не очень.
О проекте
О подписке
Другие проекты