Цитаты из книги «И эхо летит по горам»

Я лишь знаю, что, когда мы друг друга потеряли, ему было гораздо больнее. А мне повезло, меня защитило детство. Je pouvais oublier. У меня все еще была роскошь забвения. А у него нет. – Она берет перо, гладит себя по запястью, вглядывается в него, словно оно может ожить и полететь. – Я не знаю, что означает это перо, не знаю его истории, но я знаю: он думал обо мне. Все эти годы. Помнил.

Но время – такой морок. Никогда не бывает столько, сколько кажется.

Губы его почти не двигаются, но он поет еле слышно – это ритмичное бормотание возникает, когда его терзает волнение, когда он не знает, что ответить, когда все вдруг сливается и расплывается, когда накрывает шквалом бессвязных мыслей, а он отчаянно ждет, скоро ли эта муть рассеется.

Я нечасто вспоминала о ней. С годами я из нее выросла – как из любимых пижам и плюшевых зверей, от которых когда-то не отлипала. Но теперь снова подумала о ней и о связи меж нами. Та волна, что когда-то унесла ее, разбилась вдали от берега, и та же волна докатилась до моих щиколоток и теперь отбегала от стоп.

По его лицу было видно, как он старается. И как боится. Не за меня – не за то, что может со мной стрястись в трех тысячах миль от дома. Боится меня – потерять меня. Боится моей власти над ним, власти моего отсутствия, способности сделать его несчастным, разбить его открытое, уязвимое сердце, если пожелаю, как доберман, что добрался до котенка.

Я почти все детство мечтала о брате или сестре. А по-настоящему желала себе близнеца – чтоб ревел со мной вместе в колыбели, спал рядом, кормился от материнской груди вместе со мной. Чтоб было кого любить – беспомощно и бесконечно; в чьем лице я всегда находила бы свое.

Я всю жизнь ждал этих слов. Может, теперь уже поздно? Нам с ней? Может, мы с ней слишком долго растрачивали слишком многое? А где-то внутри я думаю, что лучше оставить все как есть, делать вид, что мы не знаем, насколько не годились друг другу. Не так больно. Может, даже лучше, чем этот запоздалый дар. Этот хрупкий, дрожащий проблеск того, как оно могло бы меж нами статься. От этого родится лишь сожаление, говорю я себе, а что в нем хорошего? Ничего оно не принесет. Потерянное нами невозвратимо.

Я вспомнил, как меня еще мальчишкой допекало, сколько всего мама не делала из того, что положено делать всем матерям. Водить меня за руку. Сажать меня на колени, читать на ночь, целовать меня перед сном. Все так и было, правда. Однако все эти годы я в упор не замечал большей правды, что осталась незримой, неоцененной, погребенной под моими обидами. Вот она: моя мать никогда бы меня не бросила. Таков был ее дар мне, железное правило: никогда она не поступила бы со мной так, как Мадалини – с Талией. Она мне мать, и она меня не бросит. Это я просто принял как должное. Я не благодарил ее за это, как не благодарят солнце за его свет.

Вставные челюсти, подгузники, лохматые тапки – из-за всего этого я ее недооценил. Она все еще одерживает верх. И всегда будет.

Красота – колоссальный, неоценимый дар, и он вручается случайно, бездумно. И поэтому я выбрал себе такую специальность – чтобы уравнивать шансы для таких людей, как Талия, чтобы каждым движением скальпеля исправлять случайную несправедливость, бороться хоть в малом с мировым порядком, который я считал бесчестным: собачий укус мог отнять у маленькой девочки ее будущее, сделать ее изгоем, объектом насмешек.