На этом диалог оборвался. Мужчина – словно сдавшись – застегнул ремень и достал телефон. Наверное, ищет, где ночь провести, или пытается связаться со знакомыми. Я обращаю взгляд на окно, наполовину закрытое его рюкзаком. Над нами должен возвышаться потухший вулкан высотой в две тысячи метров, но вокруг совсем ничего не разобрать. Огромные массы туч и снега закрыли всё пространство. На побережье ветер уносит снег в открытое море, словно белую стаю птиц, именно поэтому там его никогда не бывает много, а солнечный свет пробивается сквозь тучи. Но в горах всё иначе – всё сплошь устлано снегом и атмосфера переполнена пасмурной серостью. Когда я приеду в П., я попаду в самую гущу этой вьюги.

* * *

Интересно, а Инсон привыкла к таким снегопадам? Этот вопрос не давал мне покоя. Поразила бы её такая погода или нет? Когда в воздухе всё смешивается и ничего не разобрать – и тучи, и туман, и снег. Смогла бы она различить свой дом, в котором родилась и выросла, в этой снежной мгле? И смогла бы постоянно думать о своём попугае – умер ли он или ещё жив…

Во время нашей первой совместной с Инсон поездки по работе, я думала, что она была из Сеула, потому что она ничего не рассказывала о детстве и у неё не было акцента^[23]. Я поняла, что она родом с далёкого острова только после того, как услышала как-то раз, как она говорила с матерью в телефонной будке. И разница не ограничивалась парочкой необычных слов, это явно был какой-то диалект. На её лице появилась улыбка, она что-то спросила, а потом, кажется, пошутила, сильно рассмеялась и положила трубку – я почти ни слова из её речи не поняла.

– О чём это таком весёлом вы с матерью разговариваете?

– Да так, она просто сказала, что опять смотрит баскетбол, – радостно ответила Инсон.

На её лице ещё оставались отголоски смеха.

– Моя мама уже просто как бабушка. Она родила меня после сорока, так что ей уже далеко за шестьдесят. Она даже правил в баскетболе не знает, но смотрит – говорит, там просто людей много, а она ведь одна живёт, так что, когда нет работы, ей одиноко.

Её голос отдавал игривостью: как будто лучшие друзья по секрету говорят о недостатках друг друга другим.

– Она до сих пор работает?

– Конечно, бабушки, бывает, и до восьмидесяти работают. Они там друг другу обычно помогают собирать мандарины, – рассмеявшись, сказала Инсон и вернулась к теме. – Ей и футбол смотреть нравится. Там ведь людей ещё больше. Ты бы знала, с каким энтузиазмом она смотрит новости о всяких протестах или парадах – как будто бы она там кого-то знает.

С того момента, если нам было нечего делать, пока мы были в пути на автобусе или поезде или пока ждали еду в ресторане, я, бывало, просила Инсон научить меня диалекту Чеджу. Мне просто понравилось, как она говорила с матерью – это мягкое произношение и все эти звонкие согласные.

– Тебе это всё равно на Чеджудо не пригодится, по тебе же сразу понятно будет, что ты не местная, – поначалу отговаривалась Инсон. Но чуть позже, когда она признала мой искренний интерес, мы начали с азов. Самыми интересными были всякие окончания глаголов и прилагательных, которые отличались от обычных окончаний в корейском. Иногда мы практиковались в разговоре, и каждый раз, когда я ошибалась, она поправляла меня, еле сдерживая себя от смеха. Как-то раз она мне сказала:

– Знаешь, говорят, что у нас окончания покороче, потому что ветер сильный дует – он их съедает.

Так вот и отложился образ родины Инсон в моей голове – с их интересным диалектом (и короткими окончаниями) и её бабушкой, которая, как ребёнок, смотрела матчи по баскетболу, потому что скучала по людям. Но это было до тех пор, пока я не уволилась из редакции – мы с Инсон, не прекратившей со мной общаться и после увольнения, встретились перед новым годом одним поздним вечером.

Мы сидели в одном кафе, где подавали куксу^[24], у окна, выходящего на проезжую часть без особого движения. Я помню, что тогда нам было страшно, что пролетел очередной год.

– Снег идёт, – сказала Инсон, пока я разделяла лапшу на две части. Я выглянула наружу.

– Где?

– Его видно было, когда машина проехала.

Как только проехала следующая легковая машина, её фары осветили поднимающийся посреди темноты снег, похожий на мелкую соль.

Инсон положила свои палочки и вышла из кафе. Я продолжала есть и смотрела на неё через окно. Сначала я подумала, что она вышла кому-то позвонить, но её телефон лежал на столе. Может, она хотела пофотографировать? Нет, камеру она тоже оставила. Может, тогда вышла посмотреть, с какого ракурса лучше снимать? Я заметила, что, когда я с Инсон, она часто делала либо одно, либо другое, поэтому я всегда вот так гадала. Обычно она наблюдала за чем-то, размышляя о том, как это можно запечатлеть на камеру, либо же просто думала о чём-то своём, пока я покорно ждала.

Но в этот раз она не вернулась за камерой. Я смотрела на неё со спины, пока северный ветер оголял её тощие плечи и тонкую шею, а она, воткнув обе руки по карманам выцветших джинс, неподвижно стояла на месте. Снова проезжает автомобиль, освещая снег, похожий на мелкую соль, и разбрасывая его во все стороны. На неё словно нагрянула амнезия – она не помнила ни о лапше, ни обо мне, ни о том, сколько сейчас времени или где она. Вскоре она зашла обратно в кафе, и пока она шла к нашему столу, я наблюдала за тем, как упавшие на её голову снежинки превращались в мелкие капельки воды.

Мы молча продолжили есть. Когда с кем-то долго общаешься, понимаешь, что в некоторые моменты нужно просто посидеть в тишине. Мы обе сложили палочки, и только спустя какое-то время она заговорила – рассказала о том, что, когда ей было восемнадцать, она как-то убежала из дома и хотела покончить с жизнью. Меня это искренне поразило, потому что я понимала, насколько Инсон дорога своей матери. Она овдовела, когда Инсон было девять, и в старости воспитывала её в одиночку, пока Инсон не поступила в университет.

– Ты всегда говоришь, что мать для тебя как бабушка, поэтому я думала, что ваши отношения похожи на мои с моей бабушкой, – сказала я Инсон. – Она отличалась от моих родителей. Мы с ней никогда не ссорились, и… она всегда всё делала для меня.

– Моя мама действительно была такой же, прямо как бабушка. Она никогда от меня ничего не требовала и ни за что не порицала, – соглашаясь, тихонько посмеялась Инсон.

Говорила она осторожно, словно её мама сидела рядом с нами и всё слышала.

– В детстве меня всегда всё устраивало. И мама, и отец не любили кричать, поэтому дом у нас был всегда тихий. А после смерти отца стал ещё тише. Мне всегда казалось, что в мире нет никого, кроме меня и мамы. Иногда по ночам у меня болел живот и мама перевязывала мне большие пальцы ниткой, укалывая иголкой под ногтём, и долго гладила меня по животу. «Ой, дочурка ты моя. Вся в папеньку своего, такая же хрупкая…», – бубнила она себе под нос, глубоко вздыхая, – сказала Инсон, помешивая палочками лапшу, пока не поняла, что лапши в тарелке больше нет. Она аккуратно положила палочки на стол, словно кто-то придёт их проверять.

Но в том году по какой-то причине мать свою она ненавидела.

* * *

Чувство всплывающего от солнечного сплетения к горлу пламени ужасно раздражает. И дом тоже раздражает. И путь от него до остановки в полчаса тоже раздражает, и необходимость идти потом в школу тоже – раздражает. Раздражала меня и мелодия «К Элизе», которая звучала, предупреждая учеников о начале занятий. Раздражали сами занятия, и больше всего раздражали дети, раздражала школьная форма, которую мне приходилось стирать и гладить каждые выходные.

В какой-то момент меня начала раздражать даже мама. Просто потому, что мне было противно абсолютно всё. Меня тошнило от самой себя, поэтому тошнило и от неё. Мне надоела её еда, бесил её вид, когда она тщательно протирала потрескавшийся стол, раздражали по-старчески собранные на макушке седые волосы и её тяжёлый шаг, словно она отбывает каторгу. Моя неприязнь к ней так возросла в один момент, что становилось трудно дышать. Внутри меня словно пылало пламя в области солнечного сплетения и никак не гасло.

В итоге я ушла из дома просто потому, что хотела жить – останься я там, это пламя бы меня сгубило. Проснувшись с утра, я сразу же переоделась в школьную форму, а в рюкзак вместо учебников и тетрадей положила нижнее бельё и носки, в маленькую сумку для спортивной формы – повседневную одежду. Это было где-то в декабре. Пока я ела завтрак, который мама мне завернула в платок, думала о том, где могут лежать деньги – конечно же в маленькой алюминиевой коробочке, куда мама складывала коммунальные счета. Это была выручка с продажи мандаринов, которые мы собрали.

Я помню, что перед тем, как выйти из дома, я оглянулась на комнату мамы. Раздвижная дверь была распахнута, и было видно аккуратно сложенное одеяло со всё ещё разложенным на полу матрасом с электрическим подогревом. Я знала, что под матрасом она прятала лобзик – чтобы отгонять кошмары, если верить суевериям. Но сны ей всё равно продолжали сниться – иногда она переставала дышать и её бросало в дрожь, а потом она издавала странные звуки, похожие на мяуканье, и ревела. Это был сущий ад. Тогда я поклялась себе, что никогда и ни за что туда не вернусь, что я больше не дам ей заливать мою жизнь чёрным цветом, своей сгорбившейся спиной и ужасно мягким голосом. Для меня она была самым безвольным и трусливым созданием в мире.

В туалете порта я переоделась в обычную одежду и купила билет в одну сторону на паром. На автовокзале Мокпхо^[25] я села на междугородний автобус до Сеула. Когда я туда приехала, была уже глубокая ночь. Я переночевала в дешёвом отеле неподалёку от автовокзала. Помню, я не могла перестать волноваться, что не закрыла дверь в комнату, хоть и проверила несколько раз. Меня раздражали чужие волосы на подушке, которые я пыталась снять мокрой салфеткой, но в итоге я всё равно смогла уснуть, лишь съёжившись в калачик – будто это могло защитить меня от всей грязи.

На следующий день я выехала из отеля и позвонила племяннице, которая жила в Сеуле. Скорее всего, я о ней рассказывала – это внучка единственной сестры моей мамы, которая сейчас живёт в Австралии. Тётя, в отличие от моей мамы, вышла замуж рано и сразу родила, так что её дочь – моя двоюродная сестра – по годам годилась мне в матери, а дочь её дочери – моя племянница – была старше меня на два года.

Тогда она поступила в новую школу. Когда она взяла трубку, то спросила, могу ли я приехать на Чонно^[26], и предложила встретиться в вестибюле здания YMCA. К счастью, она сдержала своё обещание и пришла без взрослых, но как только мы встретились, она начала меня ругать. «Зачем тебе это? Возвращайся домой!» – говорила она. «Разве тебе не нужно заканчивать школу? Ты звонила маме? У тебя есть деньги на обратную дорогу? А где ты живёшь?» – заваливала она меня вопросами. Но я не стала на них отвечать и просто убежала. Я просила её никому об этом не рассказывать, но знала, что в этот день она всем всё скажет.

По дороге в отель я дала себе обещание, что не сделаю ничего из того, о чём говорила моя племянница: не позвоню маме, естественно, не вернусь на остров, не закончу старшую школу и попытаюсь найти работу. В японском кафе рядом с моим отелем было объявление о найме сотрудников, и я пошла туда на собеседование. В волнении я соврала, что год училась в образовательном центре рядом, но взяла академический отпуск. Как ни странно, но начальник покорно поверил. Потом, завязав фартук, я два часа обслуживала гостей в зале, а после он сказал, чтобы я выходила со следующего дня.

Я вышла из кафе и, направившись в отель, ощутила давно забытое чувство – трепет. На каждом шагу кучи людей передо мной расходились, словно твердя мне: «Теперь только вперёд». Я сильно волновалась, но также чётко понимала, чего хочу – словно меня головой окунули в ледяную воду. Помню, тогда я думала, что это называют свободой. День быстро сменился вечером, и лёгкое пальто, в котором мне было достаточно тепло на острове, здесь, в Сеуле, уже не спасало – меня пронизывало холодом. Пока я, спрятав голову в приподнятом воротнике пальто, пыталась спасти шею от холодного ветра, я поскользнулась на обманчивом слое снега на насыпи, под которым оказался лёд. Помню, как во время падения я обеими ногами ощутила пустое пространство. «Что-то земли под ногами нет. Всё ещё нет. Я так и умру?» Уже потом я узнала, что падала пять метров.

Мне сказали, что меня нашли в полдень следующего дня. Оказалось, что под насыпью земля была прокопана в глубину для строительных работ, которые приостановили ещё летом, но именно на следующий день после того, как я упала, пришёл специалист по недвижимости проверять землю для передачи новому владельцу. Сначала он подумал, что это труп, и сильно испугался, но потом понял, что я дышу, и изумился пуще прежнего.

Жизнь мне спасла сложенная куча нетканых материалов, собранных для строительства подземных водных каналов. Мне так повезло, что даже ни одной кости не сломала, но проблема была в другом – я потеряла сознание. На одиннадцать дней, пока я была без сознания, меня положили в больницу неподалёку, так как ни родственников моих, ни друзей они найти не смогли. В какой-то момент я ненадолго очнулась, и медсестра спросила у меня имя – я ответила, хоть совсем этого момента не помню. Но зато я чётко припоминаю, что, когда я очнулась в другой раз, у моей кровати сидела моя племянница с покрасневшими глазами. А когда сознание вернулось ко мне вновь, вместо племянницы там была мама. В слабо освещённой прикроватной лампой палате она посмотрела мне в глаза.

– Инсон, – обратилась она ко мне, – ты меня узнаёшь? Ответь.

Когда я сказала: «Да», она не стала ни плакать, ни ругать меня, ни звать медсестру. Она просто начала что-то невнятно бормотать. В какой-то момент – я даже не заметила – она взяла мою руку – мои глаза всё ещё скрывал полумрак.

Она сказала, что сразу поняла, что со мной что-то случилось, ещё до того, как ей позвонили из больницы. Сказала, что ей снился сон, где я поскользнулась на насыпи и упала. И что в нём мне было пять лет, а пока я лежала там, почему-то снег, падающий на мои щёки, не таял. Ей было так страшно, что её начало трясти уже во сне. «Почему у моей тёплой доченьки не тает снег на щёчках?»

* * *

Инсон рассказала мне эту историю до того, как я лично повидалась с её матерью. Где-то через десять лет после этого, когда Инсон ещё только недавно переехала на Чеджу, мне нужно было съездить туда на короткую стажировку по работе. В один вечер я еле выудила время и вызвала такси, чтобы навестить Инсон. Её мать тогда пребывала в начальной стадии маразма, но вопреки моим ожиданиями она оказалась очень опрятным и спокойным человеком. Она напоминала запертую в теле старого человека девочку – в отличие от Инсон она была мала ростом, с чёткими чертами лица и нежным голосом. «Хорошо вам провести время», – сказала она, слегка пожав мою руку, когда мы выходили из комнаты.