– Да, страховка такое не покрывает. Поэтому люди чаще всего просто приводят родственников и просят их ухаживать вместо врачей. Неудобно, конечно, но ничего не поделаешь – денег жалко.

Я невольно почувствовала облегчение внутри – как хорошо, что я ей не родственница и что мне не придётся каждые три минуты вкалывать те иголки ей в пальцы. А потом я задумалась о том, как она собирается покрывать больничные расходы. Как я знаю, за те четыре года с тех пор, как Инсон уехала присматривать за матерью, она жила на залог^[12] с квартиры, с которой она съехала, покидая Сеул. Да, она немного зарабатывала продажей деревянной мебели и посуды, однако она явно не была готова к такому повороту жизни. «Какая теперь разница, раз я осталась одна? – отвечала она каждый раз, когда я интересовалась у неё о деньгах. – Иногда бывает, банковский счёт уходит в минус, но и то крайне редко. В основном деньги есть, иногда даже много… В общем и целом, проблем нет».

* * *

– Это что, снег?

В недоумении от слов Инсон я обернулась.

За огромным окном, выходящим на дорогу, с неба падал редкий снег. Белые снежинки, напоминавшие тонкие ниточки, в вальсе плавали в воздухе, как бы осматривая пути в пространстве и окружающий мир – где они сталкивались взглядами с пустыми молчаливыми лицами пациентов больницы и их посетителей, уже свыкшихся с болью и вынужденностью терпеть.

Пока Инсон смотрела в окно, я смотрела на неё в профиль – сначала на слипшиеся губы, потом – на лицо. Её трудно назвать красавицей, но есть отдельный тип людей, которым дана внешность с особой аурой – она была одной из них. Дело было не только в её блестящих глазах, я думаю, центром этой красоты был её характер: она никогда не говорила лишнего, в любом состоянии бессилия или замешательства она никогда не сдавалась. Когда разговариваешь с ней, всё неясное, хаотичное, расплывчатое проясняется. В её манере речи, мимике и телодвижениях проскальзывала сдержанная вера в то, что у каждого пути есть конечный пункт и что, несмотря на падения, старания рано или поздно во что-то воплощаются и тем самым обретают смысл. Даже сейчас, когда она небрежно накрыла свою окровавленную ладонь халатом, а к её руке присосался катетер, она совсем не казалась слабой или даже расстроенной.

– Видимо, долго будет ещё валить.

Я кивнула ей в ответ. Наверное, снег и правда долго будет идти. На улице сильно стемнело.

Когда Инсон повернулась в мою сторону и заговорила, я заметила, что снег был каким-то необычным, а точнее – ненастоящим. То ли из-за его скорости, то ли из-за красоты – в изящном неспешном вальсе вечности в исполнении снежинок всё в мире чётко разделилось на важное и незначительное. И некоторые вещи стали дотошно ощутимы, например – боль; или то, что последние пару месяцев я зачем-то рвалась написать завещание; или что настоящее – где я, выбравшись из своей адской жизни, навестила больную подругу – было странным образом незнакомо и одновременно предельно понятно.

Однако мера «странности» у всех разная – и в этом мы с Инсон различались.

* * *

Четыре года назад поздней осенью, когда Инсон хоронила свою мать, она не позвала никого из Сеула, кроме меня. Время близилось к ночи, местные стали возвращаться домой, мои знакомые по работе с документальным кино, с которыми я уже давно не виделась, тоже почти сразу поехали в аэропорт – траурная комната стала утихать. Инсон поинтересовалась, не устала ли я – я покачала головой. Я собиралась оставаться у неё, поэтому для разрядки нужно было начать какой-нибудь непринуждённый разговор, но мы так давно близко не общались, что трудно было найти тему. Когда состояние матери Инсон стало ухудшаться, она хотела, чтобы я перестала приезжать. Трубку она не брала и даже перезванивала не сразу, а на сообщения отвечала только через пару дней. Я чувствовала, как она отдаляется от меня каждый раз, когда читала её короткие полупустые сообщения. «У меня всё нормально, надеюсь, у тебя тоже». Сейчас уже этот период разрыва между нами миновал. Может, теперь я могу поинтересоваться о её планах на будущее?

Когда в ту ночь она спросила у меня, как мои дела, я рассказала ей о том сне с чёрными деревьями. Думаю, это показывает, насколько мне тогда было трудно. На столе лежал мандарин и рисовые пирожки, но к ним я даже не притронулась. Я поведала Инсон о сне, о том, что преследует он меня с лета и что начинала я думать о нём чаще по мере приближения зимы. Он мерещился мне постоянно: когда я неторопливо переходила нескончаемую восьмиполосную дорогу по пути в больницу из-за хронических спазмов пищевода, или когда я ждала кого-то в шумном кафе, съёжившись где-то в углу и пристально наблюдая за входной дверью, или когда я просыпалась в мандраже от очередного кошмара и смотрела на потолок – каждый раз я видела один и тот же пейзаж: просторное поле, снег и внезапно нахлынувшее море.

Поэтому я спросила Инсон, не хотела бы она помочь мне с этим сном. Например, посадить деревья, взращивать их и ждать, когда пойдёт снег, чтобы снять это на камеру.

– Тогда надо этим заняться, пока осень не кончилась, – дослушав меня до конца, сказала Инсон. В чёрном чхимачогори^[13] и с туго собранными чёрной резинкой короткими волосами, Инсон выглядела невозмутимо и серьёзно. – Нужно посадить девяносто девять деревьев, пока земля не замёрзла.

Уже становилось довольно холодно, но в середине ноября мы собрали людей и посадили деревья на заброшенном участке земли, который достался Инсон в наследство от отца.

– На Чеджудо земля тоже промерзает? – спросила я.

– Конечно, в гористой местности даже на всю зиму, – тут же ответила Инсон.

– Надеюсь, что снежинки будут крупными, чтобы можно было запечатлеть на камеру.

Я боялась, что на Чеджудо много снега не бывает – не могла перестать об этом думать. Здесь умеренный климат и растут субтропические деревья, откуда снегу взяться? Я стала рассматривать и другие варианты – места похолоднее даже Сеула^[14], может, где-то поближе к провинции Канвондо^[15].

– А о снеге можешь не беспокоиться.

В уголках её улыбающихся глаз нарисовались морщинки – в тот день она впервые засмеялась. Инсон рассказала, что в этой деревне часто идёт и дождь, и снег, а ещё нередко всё накрывает туманом – весной вообще до такой степени, что солнца не видно и женщин поглощает депрессия. Летом постоянные ливни, и даже в сухие весну и осень дождь льёт раза два-три в неделю, а до конца марта крупный снегопад – дело обычное.

– Самое сложное – деревья, как минимум нужно тщательно спланировать их рассадку, собрать людей. А снег – пустяки, я могу снимать хоть каждый снегопад на плёнку.

Все эти планы сразу же всё отснять и сделать пришлось отложить из-за моих личных проблем, возникших по возвращении в Сеул. А после всё стало по-старому – в один год у меня не получается, в иной – у неё. «В этом году снова первый снег упустили и ничего не сняли», – помнится думала я. Одна звонила другой и рассказывала, как у них идёт снег, и спрашивала, как там со снегом – на что другая отвечала: «Завтра выпадет». Потом кто-нибудь из нас спрашивал: «Тогда уже в следующем году?» На что другая отвечала: «Да, обязательно». Иногда никто ничего не говорил, и мы просто смеялись, бесконечно оттягивая спланированное – мне стало казаться, что так будет всегда.

* * *

Скрежет открывающейся алюминиевой коробки. Я нервно наблюдаю за тем, как медсестра снова выдавливает из дозатора на руки антисептик и смазывает ладони, пока Инсон, словно оглохнув и не воспринимая мой взгляд, сухо смотрит мне в душу.

– Трудно, конечно, что с кровати не слезть, никуда не сходить, – сказала Инсон, слегка скорчив усталую улыбку.

– Нельзя даже немного пройтись, руки напрягать запрещают.

Медсестра продезинфицировала обе иголки и ещё раз промыла руки антисептиком на случай, если с иголок к ней на руки попали какие-либо бактерии.

– Мне сказали, что нервные окончания легко могут оборваться, а они до самых плеч тянутся, поэтому в таком случае придётся под анестезией очередную операцию проводить, чтобы найти нерв. А в начале года ещё был случай, когда человек не проснулся от анестезии, его отвезли в другую больницу. Пару лет назад даже был случай сепсиса у пациента – он умер.

Инсон замолчала. Я снова уставилась на то, как медсестра невозмутимо воткнула иголку в рану Инсон, и пожалела, что задержала дыхание вместе с Инсон. Разве я не поняла это ещё в вестибюле? Что если вглядываться, становится только неприятнее? Когда медсестра начала вкалывать вторую иглу в средний палец Инсон, я отвернулась на телефон, лежащий на подушке. Я представила, как Инсон пришлось напрягать спину, плечи и левую руку, чтобы отправлять мне сообщения, не двигая правой рукой. Два раза она всеми силами вбивала буквы и пробелы, чтобы спросить: «Сможешь сейчас приехать?»

Но почему она написала мне?

У неё было не много друзей, но были люди, с которыми она хорошо ладила и поддерживала контакт. Мне бы ни за что в голову не пришло, что в такой ситуации она свяжется именно со мной. Когда я прошлым летом пыталась выбрать получателя моего завещания, я о Инсон даже не вспоминала – вероятно, из-за того, что она жила далеко. И я бы не хотела нагружать её после того, как она в одиночку присматривала за своей матерью и проводила её в иной мир. В тот период первой начала отдаляться Инсон, и несмотря на происходящее в моей жизни, я порой задумывалась: не могла ли я приложить чуть больше усилий? Ведь до этого острова, по сути, можно добраться на самолёте всего за час – зачем воображать, словно он на другом конце света?

Из-за этих мыслей, вместо того чтобы уверенно поддержать её, я вопросительным тоном выкинула:

– Ты… ведь справишься?

Я заметила, как у Инсон, пытающейся вытерпеть боль от кровотечения в пальцах, задрожали губы. Она смотрела на меня блеклым взглядом, коего я не видела за долгие годы нашего общения, будто бы в попытках вынести боль её сознание на мгновение помутилось. Неужели нет иного, менее жестокого способа сохранить нервные окончания? Я не могла принять столь суровую реальность – всё же живём в двадцать первом веке, а в медицине до сих пор не придумали чего-то, помимо этого? Может, проблема именно в этой мелкой больнице? Ведь она торопилась, искала что-то вблизи аэропорта.

В глазах Инсон снова заблестела жизнь. Сначала я понадеялась, что она не услышала мой вопрос – но она, словно восприняв его на полном серьёзе, шёпотом ответила мне:

– Как минимум стоит постараться.

Снова эта её старая привычка. Раньше, когда мы вместе ездили куда-нибудь на съёмки, я могла вспылить, когда возникали какие-то проблемы на съёмочной площадке или с людьми, у которых мы брали интервью, но Инсон – нет, она всегда так говорила: «Ничего, давай продолжим». И не важно – решу я проблему, решу ли я её только частично или вообще не решу – она за короткий срок сама устанавливала всё оборудование, сама убеждала всех людей продолжать работать, и в итоге ждали только меня. Когда нужно было снимать интервью, она ставила камеру на штатив, а когда нужно было делать фото – брала её в руки и, смеясь, говорила мне:

– Если нужно что-то сделать, достаточно просто начать!

Улыбка Инсон была заразной – она сразу осветляла мой день, а её спокойный взгляд внушал ещё больше уверенности.

«Ничего страшного, я всё сделаю».

Эти слова успокаивали меня как некое заклинание. В любой ситуации – будь то вредный человек на интервью или какие-то непредвиденные обстоятельства при съёмке – достаточно было посмотреть на её умиротворённое лицо, глядящее в видоискатель камеры, чтобы всё беспокойство или злость улетучились.

* * *

Тогда я и осознала, что, когда мы в последний раз говорили по телефону, она сказала то же самое.

Одним утром августа прошлого года, когда, болтаясь между реальностью и сном, я снова столкнулась с тем полем, покрытым чёрными брёвнами, я сумела проснуться и убежать из этого лимбо. Подняв своё взмокшее от пота тело, я пошла на веранду, открыла все окна, но как только почувствовала дуновение прохладного ветерка, воздух снова начал нагреваться.

Стрекотали цикады, казалось, этой ночью они и не утихали. Чуть позже внешние блоки кондиционеров соседних квартир снова зашумели. Я закрыла окна и приняла холодный душ, пытаясь смыть с себя соляной покров, оставшийся от одежды. В этой жаре было некуда бежать, некуда прятаться – я разлеглась на полу гостиной, положив телефон рядом с головой, и ждала, когда часы пробьют семь. Потому что до полудня Инсон могла говорить только в это время – с раннего утра до шести вечера она работала в мастерской, оставляя телефон в беззвучном режиме.

– Алло, Кёнха? – как обычно радостно поприветствовала меня Инсон.

– Как ты?

Я ответила ей, что лучше нам бросить проект с посадкой чёрных деревьев, что я с самого начала не так поняла этот сон, что мне было жаль и что при встрече я расскажу ей об этом подробнее.

– Вот как… – сказала Инсон в ответ. – А ведь я уже начала им заниматься… Сразу после того, как ты приехала в тот раз.

Человеком, первым заговорившем об этом годом ранее осенью на Чеджудо, была Инсон. «В этот раз я точно этим займусь», – говорила она, на что я ей ответила: «Хорошо, давай». Я осторожно спросила её: «А ты за всё это время ничего ещё не сняла?» И добавила: «То есть ты хочешь начать заново?» Инсон, немного подумав, ответила: «Да, наверное».

– Кёнха, я с зимы собираю деревья, – спокойным тоном говорила Инсон, словно это был проект, за который она отвечала.

– Я собрала все девяносто девять деревьев и с весны их высушиваю. Сейчас, конечно, лето, и погода достаточно влажная, но где-то в октябре, думаю, сможем довести их до нужного состояния. Если постараемся, то сможем их высадить до того, как земля промёрзнет, и с декабря до самого марта мы будем снимать.

Когда я ей звонила, я особо не думала о том, как продвигается подготовка, поэтому удивилась. Про себя я думала, что, как и в последние четыре года, у неё найдётся причина, из-за которой она ничего не делала с этой задумкой.

– Может, эти деревья где-то в другом месте пригодятся?

Инсон засмеялась:

– Очень сомневаюсь.

У Инсон была манера передавать свои эмоции в едва ли заметной перемене в смехе. Когда ей было весело или смешно, то, естественно, смеялась она искренне и шутливо, но другое дело, когда она смеялась перед тем, как отказать в чём-то или выразить несогласие, при этом не желая ссориться.

– Прости меня, Инсон, – снова извинилась я, – но нам правда лучше забросить эту затею.

Уже без смеха серьёзным тоном Инсон спросила:

– А ты не передумаешь?

– Нет, не передумаю.

Мне показалось, что я была недостаточно убедительна:

– Это моя вина. Я всё неправильно поняла.

Те несколько секунд, пока Инсон молчала, тянулись целую вечность. Разорвав тишину, она ответила:

– Ничего страшного, я всё сделаю.

– Нет, Инсон, не нужно, – пыталась я её отговорить, но она, словно великодушно отвечая на извинения, сказала: «Да нет, всё в порядке». Почему-то её голос звучал так, будто она пыталась успокоить меня, а не себя: «Всё в порядке, Кёнха, не беспокойся».

* * *

Три минуты прошло, снова – будоражащий скрежет открывающейся алюминиевой коробочки медсестры. Я столкнулась взглядом с ней, и будто оправдываясь, она сказала:

– Ваша подруга большая молодец, очень крепко держится.

Не реагируя на её слова, Инсон медленно протянула медсестре свою правую руку. Покрытый кровью бинт выглядел засохшим. А медсестра с утра вообще меняла его? У неё ведь постоянно кровь течёт…

– Так и все врачи, и все медсёстры говорят – вы очень хорошо справляетесь.

Пока две иглы вонзались и выходили из пальцев Инсон, она молча смотрела в окно. Маленькие, но полные влаги снежинки, падая вниз, чертили изящные вертикали.

– Какой-то странный он – снег, – сказала Инсон и, не дожидаясь ответа, добавила: – Откуда он вообще берётся?

* * *

Словно она с самого начала адресовала это не мне, а кому-то другому – где-то за окном – Инсон заговорила шёпотом:

Когда я очнулась в грузовике,

Я почувствовала вопиющую боль, пронизывающую мои пальцы.

До этого такую боль мне не приходилось даже представлять.

И даже теперь, испытав её, мне сложно её описать.

Я не могла понять, сколько прошло времени,

Кто и куда меня вёз.

Единственное, что мне было понятно – это то, что мы проезжали Халласан^[16], потому что по дороге нас постоянно окружали деревья^[17].

Посреди коробок, толстых резиновых верёвок, грязных одеял и тележки с заржавевшими колёсами корчилась я, похожая на умирающего таракана.

Боль была такая дикая, что мне казалось, я потеряю сознание, и в тот момент я почему-то вспомнила о твоей книге.

И я подумала о людях из книги… Или даже, скорее, о людях, которые действительно там были и это пережили.

Нет, не только там, я подумала обо всех людях, коих настигла похожая участь.

Люди, в которых стреляли,

Избивали дубинами, резали ножами,

Люди, которые умирали.

Какая у них была боль?

Сравнится ли моя боль с той?

Той болью, которую испытывали те, кому отрывали части тела до смерти.

* * *

Тогда я осознала, что всё это время Инсон думала обо мне. Точнее, о нашей задумке. Даже не так – о тех чёрных брёвнах из моего сна четырёхлетней давности. О той книге, которую я написала, вдохновляясь тем сном.

А дальше я поняла кое-что ещё более страшное, и у меня в миг перехватило дыхание. Ещё прошлым летом Инсон сказала, что она нашла деревья, что она высушила более сотни брёвен, что с осени она их вырезала, пытаясь придать им форму сгорбившихся людей.

* * *

Неужели она потеряла фаланги из-за этого?

Я не могла убежать от этих мыслей и всё-таки спросила:

«Слушай, помнишь, я сказала тебе забыть о той нашей затее? Ты случайно не этим занималась, когда пальцы порезала?»

Мне хотелось сказать ей: «Я же чётко сказала, что не нужно продолжать, зачем ты занималась этим одна?» – но я не могла. Мне не нужно было предлагать ей заняться этим. Мне не стоило рассказывать ей о сне, который я сама не могла понять. Я не должна была её в это втягивать.

– Кёнха, это неважно.

Инсон, понимая, что я буду извиняться, сожалеть и винить себя, словно пытаясь меня остановить, сразу же после своего терпкого ответа поспешно добавила – и уже не шёпотом, словно она у моего уха, а ясно и в полный голос, спонтанно превозмогая всю боль:

– Я позвала тебя сегодня сюда не из-за этого. Я хотела кое о чём тебя попросить.

Её сверкающие, исполненные жизни глаза приковали меня к месту – я ждала её просьбы.